го высочеству принцу Виктору. Точнее сказать, я
догадываюсь,  что  министр  с  ними  ознакомился,  потому  что,  вручая   их
наследному принцу, заявил, что, во исполнение  приказа  его  высочества,  он
конфисковал бумаги шевалье, но что сам он, Гельдерн, разумеется,  в  них  не
заглянул. А так как его нелады с обоими господами де Маньи  достаточно  всем
известны,  то  он  и  просит  его  высочество  назначить  для  расследования
какое-нибудь другое официальное лицо.
     Все это происходило в то время, когда шевалье был прикован  к  игорному
столу. Ему отчаянно не везло - это вам, мосье де Баллибарри, в те дни валило
счастье. Он упорно ставил и скоро потерял свои четыре  тысячи  дукатов.  Тут
пришла записка его дяди, и так был велик  азарт,  владевший  этим  отчаянным
игроком, что, прочитав  ее,  он  сразу  же  спустился  во  двор,  где  ждала
оседланная  лошадь,  забрал  деньги,  которые  несчастный  старик  сунул   в
седельные кобуры, поднялся наверх, поставил  -  ив  мгновение  их  проиграл;
когда же решил бежать, было уже поздно: его схватили у меня в прихожей,  как
и вас, когда вы воротились к себе домой.
     Едва его  привели  в  кордегардию  под  конвоем,  как  старый  генерал,
дожидавшийся там, бросился ему на грудь и обнял - впервые, говорят, за много
лет.
     - Он здесь, господа, - воскликнул генерал,  рыдая,  -  слава  богу,  он
непричастен к грабежу! - а потом упал в  кресло,  не  в  силах  совладать  с
чувствами, которые, по  словам  присутствовавших,  было  тяжко  наблюдать  у
человека  столь  прославленной  храбрости,  известного  своей  суровостью  и
хладнокровием.
     - Грабеж?! - воскликнул молодой человек. - Клянусь небом, руки  у  меня
чисты! - И тут между ними разыгралась сцена трогательного примирения,  после
чего молодого человека отвели из кордегардии в тюрьму,  откуда  ему  уже  не
суждено было выйти.
     В  ту  ночь  герцог  ознакомился  с  бумагами,  оставленными   у   него
Гельдерном. Он, видимо, только что приступил к их чтению, когда отдал приказ
о вашем аресте; ведь вы были взяты под стражу в полночь, а Маньи - в  десять
часов вечера;  после  этого  старый  барон  еще  заезжал  к  его  высочеству
протестовать против ареста внука и был встречен  ласково  и  милостиво.  Его
высочество заявил, что уверен в невиновности молодого человека, тому порукой
знатное происхождение и кровь, текущая в его жилах. Но  против  него  тяжкие
улики: известно, что он в этот день беседовал с евреем с глазу на глаз;  что
у него имелись на руках большие  деньги,  которые  он  тут  же  проиграл,  и
заимодавцем его был, по-видимому, тот же еврей; что он отправил слугу  вслед
за евреем, а тот, узнав, когда банкир  уезжает,  подстерег  его  на  пути  и
ограбил.  На  шевалье  пало  тяжкое  подозрение,  и  простая  справедливость
требует, чтобы его взяли под стражу; тем временем, пока он не  докажет  свою
невиновность, его будут содержать не в позорном заточении, а сообразно имени
и заслугам его славного деда. С  этим  уверением  и  дружеским  рукопожатием
принц отпустил в тот вечер генерала де Маньи; и ветеран удалился  на  отдых,
почти утешенный в своем горе и уверенный в скором освобождении Максима.
     Наутро, едва рассвело, принц,  видимо,  читавший  те  письма  всю  ночь
напролет, в гневе кликнул пажа, спавшего в комнате через  коридор,  приказал
подать лошадей, которых всегда держали для него взнузданными на конюшне,  и,
бросив всю пачку в шкатулку, передал ее пажу с приказом следовать за  ним  с
этой ношей.  Юный  паж  (мосье  де  Вайсенборн)  рассказал  это  юной  даме,
принадлежавшей в то время к моему двору, - теперь она мадам  де  Вайсенборн,
мать многочисленного семейства.
     По рассказам пажа, с его августейшим господином произошла за  эту  ночь
разительная перемена, - он еще не видал его таким.  Глаза  налились  кровью,
лицо было мертвенно-бледное, платье висело, как на вешалке, и этот  человек,
всегда являвшийся на смотры подтянутый и аккуратный, как любой его  сержант,
скакал на заре по пустынным улицам с непокрытой головой и развевающимися  по
ветру непудреными волосами, производя впечатление сумасшедшего.
     Паж со шкатулкой  в  руках  грохотал  следом,  еле  поспевая  за  своим
господином; так они проскакали от замка до города  и  через  весь  город  до
усадьбы генерала. Часовые у подъезда испугались при  виде  странной  фигуры,
бежавшей к ним от ворот, и, не узнав герцога, скрестили штыки  и  преградили
ему дорогу. "Дурачье! - воскликнул Вайсенборн. - Да ведь это же  принц!"  Он
дернул ручку звонка, словно то был набатный  колокол,  привратник  не  спеша
распахнул дверь, и его высочество ринулся к спальне генерала -  все  так  же
провожаемый пажом со шкатулкой.
     - Маньи,  Маньи!  -  загремел  принц,  барабаня  в  запертую  дверь.  -
Вставайте! - И на испуганные вопросы за  стеной  отвечал:  -  Это  я,  принц
Виктор! Вставайте! - Наконец дверь открылась,  и  генерал,  показавшийся  на
пороге в robe de chambre {Халате (франц.).},  пригласил  принца  войти.  Паж
внес шкатулку и получил приказ дожидаться в прихожей. Однако в спальню мосье
де Маньи открывались из прихожей две двери - большая, которая, собственно, и
была входом,  и  маленькая,  ведущая,  как  это  часто  бывает  в  домах  на
континенте, в небольшой чулан за альковом, где  стоит  кровать.  Эта  дверца
была открыта, и мосье де Вайсенборн видел  и  слышал  все,  что  происходило
рядом.
     Встревоженный генерал спросил, какой причине  он  обязан  столь  ранним
визитом его высочества, на что принц ответил не сразу: он вперился в старика
безумными очами и забегал по комнате взад и вперед.
     Наконец он сказал: "Вот причина!"  -  и  ударил  кулаком  по  шкатулке;
спохватившись, что с ним нет ключа, он бросился к двери со словами:  "Должно
быть, он у Вайсенборна", - но заметил висящий на  стене  couteau  de  chasse
{Охотничий нож (франц.).}, сорвал его с крюка, сказав: "И это сгодится", - и
принялся ковырять им ларчик красного дерева.  Кончик  ножа  сломался,  принц
злобно выругался, но продолжал орудовать  обломком,  больше  отвечавшим  его
цели, чем длинное заостренное лезвие, и наконец взломал сундучок.
     - Какой причине? - спросил он с горьким смехом. - Вот - вот  -  и  вот,
читайте! Причин не оберешься! А вот и еще  -  прочтите  и  это!  А  как  вам
нравится это? Тут еще чей-то портрет, а, вот и она сама! Узнаете, Маньи? Да,
да, моя жена, принцесса! Зачем только вы и ваш проклятый род прибыли сюда из
Франции, чтобы насаждать вашу дьявольскую распущенность всюду,  куда  ступит
нога ваша, разрушать честные немецкие семьи? Что видели вы  и  все  ваши  от
моих кровных, кроме милости и доверия? Мы приютили вас, бездомных бродяг,  и
вот награда! - И он швырнул генералу всю пачку:  тот  понял  все  с  первого
слова - он, видимо, давно уже о многом догадывался -  и  безмолвно  поник  в
своих креслах, закрыв лицо руками.
     Принц продолжал жестикулировать, голос его срывался на крик.
     - Если бы кто-нибудь так оскорбил вас, Маньи, прежде чем  вы  произвели
на свет отца этой лживой гадины, этого бесчестного игрока, вы знали бы,  где
искать отмщения. Вы убили бы его! Да, убили бы! Но кто  скажет,  где  искать
отмщения мне? Я не имею здесь себе равных. Я  не  могу  встретиться  с  этим
щенком французом, с этим версальским соблазнителем и лишить его  жизни,  как
сделал бы человек равного ему звания.
     - Кровью Максима де Маньи, - возразил старик надменно, - не погнушается
ни один христианский государь.
     - Да и могу ли я ее пролить? - продолжал принц. -  Вы  знаете,  что  не
могу. Мне отказано в праве, которое дано любому европейскому дворянину.  Что
же прикажете мне делать?  Послушайте,  Маньи,  я  был  сам  не  свой,  когда
ворвался к вам, я не знал, как быть. Вы служили мне тридцать лет, вы  дважды
спасли мне  жизнь;  моего  старика  отца  окружают  одни  лишь  мошенники  и
потаскухи, среди них нет ни одного честного человека -  только  вы  -  и  вы
спасли мне жизнь: скажите же, что мне делать? - Так,  начав  с  оскорблений,
бедный отчаявшийся принц принялся умолять старика и наконец пал к его  ногам
и разрыдался.
     При виде отчаяния, овладевшего принцем, старый де Маньи,  обычно  такой
суровый и холодный, и сам, как рассказывал мне мой осведомитель, утратил над
собой  власть.  Холодный,  надменный  старик  впал  в   хнычущее   слабоумие
дряхлости. Куда девалось его чувство собственного  достоинства!  Он  пал  на
колени, бормоча бессвязные,  бессмысленные  слова  утешения;  это  было  так
ужасно, что у Вайсенборна не хватило духу наблюдать эту сцену; он отвернулся
и ничего уже не видел и не слышал.
     Однако из того, что произошло в ближайшие дни, нетрудно заключить,  чем
кончилась их долгая беседа.  Покидая  старого  слугу,  принц  забыл  у  него
роковой ларчик с письмами  и  послал  за  ним  пажа.  Когда  юноша  вошел  в
опочивальню, старик стоял  на  коленях,  погруженный  в  молитву,  и  только
вздрогнул и испуганно оглянулся, услышав,  что  Вайсенборн  берет  со  стола
ларчик. Принц уехал в свой охотничий замок в трех лигах от X., а спустя  три
дня Максим де Маньи скончался в тюрьме. Умирая, он показал, что был  замешан
в попытке ограбить еврея и, не снеся позора, решил покончить с собой.
     Никто не знает, что сам генерал  снабдил  внука  ядом  в  его  узилище;
говорили, правда, будто он его застрелил,  но  это  неверно:  генерал  отнес
внуку отравленное питье, которое должно было оборвать его жизнь. Он  пояснил
бедному юноше, что тому не миновать позорной  кары;  так  не  лучше  ли,  во
избежание огласки и бесчестья, самому предаться своей  судьбе?  Но,  как  вы
услышите дальше, несчастный покончил счеты с жизнью не по своему почину и не
раньше, чем испробовал все пути к бегству.
     Что до генерала де Маньи, то вскоре после смерти внука и кончины  моего
почитаемого герцога он окончательно впал в слабоумие. Когда  его  высочество
уже сочетался браком с принцессой Марией фон Ф, и однажды  гулял  с  молодой
супругой в Английском парке, им встретился старик Маньи: с тех пор как с ним
случился удар, его часто вывозили на солнце в покойных креслах.
     - Моя жена, Маньи, - ласково сказал принц,  пожимая  ветерану  руку,  и
добавил, обращаясь к жене: - Генерал де Маньи в Семилетнюю  войну  спас  мне
жизнь.
     - Так, значит, вы ее простили? - спросил старик. - Но тогда  верните  и
мне бедняжку Максима! - Он, видимо, забыл о смерти принцессы Оливии.
     И принц, помрачнев, пошел дальше.
     - А теперь, - сказала мадам фон Лилиенгартен, - мне остается рассказать
вам еще одну печальную историю - о смерти принцессы Оливии. Но предупреждаю:
она еще более ужасна, чем то, что вы уже слышали.
     С этой оговоркой старая дама возобновила свой рассказ.
     -  Трусость  Маньи   ускорила   гибель   чувствительной,   слабонервной
принцессы, если не явилась ее причиной. Он нашел средства снестись с ней  из
тюрьмы, и ее высочество, в то  время  еще  не  подвергшаяся  открытой  опале
(оберегая честь семьи, герцог вменил в вину Маньи только участие в грабеже),
- ее высочество прилагала все усилия, чтобы подкупить  тюремщиков  и  помочь
узнику вырваться на свободу. Она окончательно  потеряла  голову  и,  презрев
всякое благоразумие и терпение, бросалась от одного  плана  к  другому,  ибо
герцог, не знавший пощады, окружил узника такой  охраной,  что  ни  о  каком
побеге не могло быть и речи.  То  она  пыталась  заложить  брильянты  короны
придворному банкиру, но тот, разумеется, был вынужден отказаться от подобной
сделки. То, как передавали, бросилась  на  колени  перед  министром  полиции
Гельдерном и предложила  ему  и  вовсе  немыслимую  взятку.  Наконец  она  с
истерическими воплями приступила к моему бедняжке герцогу, а уж  он  в  свои
преклонные годы, при своих недугах и вкусе к легкой, беспечальной жизни, был
и вовсе не подготовлен к таким бурным сценам. Ее  неистовство,  ее  отчаяние
так подействовали на его августейшее сердце, что с ним сделался припадок,  и
я рисковала его потерять. Не сомневаюсь, что эти происшествия и свели его  в
безвременную могилу: ибо страсбургский пирог, в  коем  склонны  были  видеть
причину его внезапной смерти,  не  мог  бы  так  ему  повредить,  я  глубоко
уверена, если б его  доброе,  отзывчивое  сердце  не  было  потрясено  этими
свалившимися на него чрезвычайными событиями.
     За всеми метаниями ее высочества зорко, хоть и  неприметно,  следил  ее
супруг, принц Виктор; наведавшись к своему августейшему родителю, он  строго
предупредил его, что если его  высочество  (мой  герцог)  осмелится  оказать
содействие принцессе в ее  попытках  освободить  Маньи,  он,  принц  Виктор,
открыто предъявит ей и ее любовнику обвинение в  государственной  измене  и,
воззвав  к  ландтагу,  примет  меры  к  низведению  отца  с  престола,   как
неспособного к управлению. После этого мы, разумеется, ничего уже  не  могли
сделать, и Маньи был предоставлен своей участи.
     Как вы уже знаете, она решилась  внезапно.  Министр  полиции  Гельдерн,
начальник конницы Хенгст и полковник личной гвардии принца явились к Маньи в
тюрьму спустя два дня после того, как генерал оставил ему отравленный кубок,
- у осужденного не хватило мужества его  испить.  Гельдерн  пригрозил,  что,
если  он  не  воспользуется  этой  возможностью  уйти  из  жизни,   к   нему
безотлагательно будут применены насильственные меры: в тюремном дворе  стоит
отряд гренадеров,  который  только  ждет  приказа  его  прикончить.  Объятый
животным страхом, Маньи с воплями бросился к  ногам  своих  палачей  и  стал
униженно ползать от одного к другому; наконец, отчаявшись тронуть их сердца,
он выпил отравленное  питье  и  через  несколько  минут  испустил  дух.  Так
бесславно погиб этот бедный молодой человек.
     Два дня спустя в  "Придворных  известиях"  появилось  извещение  о  его
смерти; в нем говорилось, что мосье М.,  замешанный  в  покушении  на  жизнь
еврея-банкира, не снес угрызений совести и покончил с собой в тюрьме,  выпив
яду! Далее следовало обращение к молодым людям  герцогства,  призывавшее  их
бежать греховного  соблазна  игры,  ибо  это  она  явилась  причиной  гибели
молодого человека и обрушила непоправимое горе на  седую  голову  одного  из
благороднейших и достойнейших герцогских слуг.
     Хоронили Маньи с подобающей  скромностью,  за  гробом  следовал  старый
генерал. После  похорон  к  подъезду  генерала  подкатила  карета  с  обоими
герцогами. Перебывали у него и все первые сановники двора. На следующий день
он, как обычно, участвовал в параде на Арсенальной площади, и герцог Виктор,
инспектировавший арсенал, вышел оттуда, опираясь на  руку  храброго  старого
воина. Принц всячески подчеркивал свое уважение к старику; он не преминул  -
в который уже раз - поведать своим офицерам историю о том, как  в  деле  при
Росбахе, в коем X-ский контингент сражался вместе  с  войсками  злополучного
Субиза, генерал, бросившись между ним  и  французским  драгуном,  не  только
принял на себя удар, предназначенный его господину, но  и  убил  негодяя,  и
герцог напомнил фамильный девиз генерала: "Magny sans tache"  {Незапятнанный
Маньи (франц.).}, добавив, что именно таким и показал себя его храбрый  друг
и боевой наставник. Эта речь произвела впечатление  на  всех,  кроме  самого
генерала, он только поклонился и промолчал. Однако слышали, как на  обратном
пути он бормотал: "Magny sans tache, Magny sans tache". В ту ночь его разбил
паралич, от которого он оправился лишь отчасти.
     До этих пор от принцессы удавалось скрыть известие  о  смерти  Максима.
Был даже отпечатан предназначенный для нее номер газеты без сообщения о  его
самоубийстве. Однако спустя несколько дней, уж не знаю каким образом, до нее
дошла  трагическая  весть.   Услышав   ее,   принцесса,   как   рассказывали
приближенные дамы, страшно вскрикнула и замертво упала на землю. А  придя  в
себя, села на полу и стала бредить, как безумная,  пока  ее  не  отнесли  на
кровать и не позвали врача.  Долго  лежала  она  в  нервной  горячке.  Принц
регулярно посылал справляться о ее здоровье; судя по тому,  что  он  повелел
приготовить  и  заново  обставить  свой  замок  Шлангенфельз,   можно   было
предположить, что он намерен заточить ее, как это сделали  в  свое  время  с
несчастной сестрой его британского величества в Целле.
     Принцесса не раз посылала к его высочеству, требуя свидания, на что  он
неизменно отвечал  отказом,  обещая  встретиться  с  ее  высочеством,  когда
позволит ее здоровье. В ответ на одно из  неистовых  посланий  принцессы  он
послал ей в конверте изумруд - символ, в котором  сплелась  вся  эта  темная
интрига.
     Принцесса совсем обезумела; она клялась своим дамам, что  единый  локон
ненаглядного Максима ей дороже, чем все драгоценности мира;  требовала  свою
карету, клянясь, что поедет приложиться к его могиле;  раструбила  всем  про
его невиновность и призывала небесную кару и месть своих родичей  на  голову
убийцы.  Услышав  про  эти  речи  (его  высочеству,  разумеется,  обо   всем
докладывали),  принц,  говорят,  уставил  на   доказчика   один   из   своих
убийственных взоров (я помню их и посейчас) и сказал: "Этому  надо  положить
конец".
     Весь  этот  день  и  следующий   принцесса   Оливия   провела,   диктуя
исступленные письма своему светлейшему отцу, а также  королям  Французскому,
Испанскому и Неаполитанскому, равно  как  и  другим  своим  родственникам  и
свойственникам, в бессвязных выражениях  умоляя  защитить  ее  от  палача  и
убийцы, ее супруга, осыпая его особу ужаснейшей  бранью  и  в  то  же  время
признаваясь в своей любви к убиенному Маньи. Тщетно дамы, еще  хранившие  ей
верность, доказывали, как бесполезны эти письма и сколь опасны заключенные в
них безрассудные признания;  она  продолжала  их  диктовать  и  отдавала  на
сохранение  своей  второй  камеристке,  француженке  по  происхождению   (ее
высочество всегда питала пристрастие к этой нации), а та, располагая  ключом
от потайной шкатулки, каждое ее послание относила Гельдерну.
     Если не считать, что отменены были  все  приемы,  при  дворе  принцессы
соблюдался  обычный  ритуал.  По-прежнему  ее  окружали   придворные   дамы,
по-прежнему несли они свои  несложные  обязанности,  предписанные  этикетом.
Однако из мужчин допускались только слуги, лейб-медик и духовник;  когда  же
принцесса пожелала как-то выйти в сад, гайдук, стоявший на часах  у  дверей,
доложил ее высочеству, что, по распоряжению принца,  ей  запрещено  покидать
свои апартаменты.
     Покои принцессы, если  вы  помните,  равно  как  и  апартаменты  принца
Виктора, выходят на площадку мраморной лестницы  Х-ского  замка.  Просторная
площадка, уставленная диванами и  скамьями  служила  своего  рода  приемной,
придворные и чиновники собирались здесь к одиннадцати  часам  приветствовать
его высочество, когда он отправлялся на смотр. В этот час и гайдуки, несущие
стражу в покоях принцессы, выходили со своими алебардами и брали на  караул.
Из  апартаментов  принца  появлялись  пажи  со  словами:  "Его   высочество,
господа!" - раздавалась барабанная дробь, и приближенные вставали со  скамей
у балюстрады, чтобы приветствовать высочайший выход.
     И вот, будто сама судьба толкала ее навстречу  гибели;  однажды,  когда
стража покинула свой пост, принцесса, зная, что принц, по обыкновению, стоит
на площадке  и  беседует  с  придворными  (бывало,  он  всякий  раз  заходил
поцеловать ей руку), - принцесса, которая все  утро  проявляла  лихорадочное
беспокойство, жаловалась на духоту и требовала, чтобы все двери в ее  покоях
стояли настежь,  дождавшись,  когда  стражи  уйдут  с  поста,  стремительно,
проявляя все признаки безумия,  бросилась  к  выходу,  распахнула  дверь  и,
прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово, прежде чем фрейлины  могли  ее
догнать, предстала перед принцем Виктором, который, как  обычно,  замешкался
на