вышли патроны,  схватились  врукопашную,  большинство
полегло на месте, сраженные кто пулей, кто штыком. Последним был  ранен  сам
француз. Пуля раздробила ему бедро, он упал, но до того, как отдаться в руки
врагов, прикончил офицера, который первым подбежал его схватить.
     Заговорщики, оставшиеся в живых, были доставлены в  Нейсе,  и  француз,
как зачинщик, в тот же час предстал  перед  военным  советом.  Он  отказался
назвать свое настоящее имя и фамилию.
     -  Какое  вам  дело,  кто  я,  -  заявил  он.  -  Вы  схватили  меня  и
расстреляете. Как бы славно ни было мое имя, оно не спасет меня от смерти!
     Точно так же отказался он от дачи показаний.
     - Все это затеял я, - заявил он. - Каждый заговорщик знал только меня и
хоронился даже от ближайших товарищей. Тайна эта заключена в  моей  груди  и
умрет со мной.
     На вопрос офицеров, что толкнуло его  на  столь  ужасное  преступление,
француз ответил:
     - Ваша зверская грубость и произвол. Все вы гнусные мясники, кровопийцы
и звери, - добавил он, - и вас бы давно прикончили, кабы не  трусость  ваших
подчиненных.
     Услышав это, капитан со страшными проклятиями бросился  на  раненого  и
изо всех сил ударил его кулаком. Но Блондин, хоть и потерял много  крови,  с
быстротой молнии выхватил штык из рук поддерживавшего его солдата и вонзил в
грудь офицеру.
     - Изверг и каналья! - воскликнул он. - Какое великое утешение, что  мне
удалось перед кончиной отправить тебя на тот свет.
     В  этот  же  день  его  расстреляли.  Перед  смертью  француз  попросил
разрешения написать королю при условии, что письмо в запечатанном виде будет
из рук в руки сдано почтмейстеру, но офицеры, опасаясь, как бы он не написал
чего такого, что переложило бы частично вину на  них,  отказали  ему  в  его
просьбе.
     Говорят,  будто  на  ближайшем  параде  Фридрих  встретил   их   весьма
немилостиво и задал им  проборку  за  то,  что  не  посчитались  с  просьбою
француза. Однако в интересах того же короля было хоронить концы, и дело, как
я говорил, замяли так основательно,  что  сотни  тысяч  солдат  были  о  нем
осведомлены: немало нашего  брата  выпивали  свое  вино  в  память  храброго
француза, пострадавшего за общее дело всех солдат. Не сомневаюсь, что  среди
моих  читателей  найдутся  такие,  которые  поставят  мне  в  вину,  что   я
поддерживаю  неповиновение  и  защищаю  убийство.  Если  бы  этим  читателям
пришлось служить в прусской армии в годы 1760-1765,  они  проявили  бы  куда
меньшую  щекотливость.  Человек,  чтобы  вырваться  на  свободу,  убил  двух
часовых, а сколько сотен тысяч своих и  австрийских  подданных  убил  король
Фридрих  оттого,  что  позарился  на  Силезию?  Подлый  произвол  всей  этой
проклятой системы отточил топор, раскроивший череп  двум  нейсским  часовым,
так пусть же это послужит офицерам наукой и заставит их лишний раз подумать,
прежде чем ставить в палки несчастных горемык.
     Я мог бы рассказать немало эпизодов армейской жизни;  но,  поскольку  я
сам старый солдат и все мои симпатии на стороне рядового, в  рассказах  моих
непременно усмотрят безнравственное направление, а потому буду лучше краток.
     Представьте себе  мое  удивление,  когда,  еще  пребывая  на  острожном
положении, я в один прекрасный день услышал знакомый голос и стал свидетелем
того, как некий тщедушный юный джентльмен, только  что  доставленный  к  нам
парой кавалеристов, которые разок-другой  вытянули  его  по  спине  хлыстом,
разоряется на отменнейшем английском диалекте:
     -  Пвоклятые  разбойники,  я  вам  этого  не  пвощу!  Я  напишу  своему
посланнику, и это так  же  верно,  как  то,  что  меня  зовут  Фэйкенхем  из
Фэйкенхема!
     Я невольно расхохотался: это был мой старый благо-приятель,  напяливший
мой капральский мундир. Оказывается, Лизхен твердо стояла на том, что он и в
самом деле солдат, и беднягу забрали и отправили к нам. Но я не  злопамятен,
а потому, насмешив до колик всю камеру рассказом, как  я  облапошил  бедного
малого, я же затем подал ему дельный совет, который  и  помог  ему  добиться
освобождения.
     - Прежде всего жалуйся инспектирующему офицеру,  -  сказал  я,  -  коль
скоро тебя угонят в Пруссию - прости-прощай, оттуда  уже  не  выцарапаешься.
Тем временем переговори с комендантом  острога,  пообещай  ему  сто  -  нет,
пятьсот гиней за  свое  освобождение,  скажи,  что  бумаги  твои  и  кошелек
прикарманил капитан вербовочного отряда (как оно и было на  самом  деле);  а
главное, убеди его, что ты в состоянии уплатить  означенную  сумму,  и  дело
твое в шляпе, ручаюсь!
     Мистер Фэйкенхем воспользовался моим  советом.  Когда  мы  выступили  в
поход, он нашел повод попроситься в госпиталь, а за время его пребывания там
все устроилось как нельзя лучше. Правда, дело чуть не сорвалось, оттого  что
он по скупости вздумал торговаться. А уж меня, своего  благодетеля,  он  так
ничем и не отблагодарил.
     Не ждите от меня романтического описания Семилетней войны. К  концу  ее
прусская армия, столь прославленная своей отвагой  и  железной  дисциплиной,
была прусской лишь что касается офицерского и унтер-офицерского состава, ибо
командовали только природные пруссаки; в огромном же большинстве ее набирали
из всех европейских наций, действуя где подкупом, а где обманом и  насилием,
как это было со мной. Побеги были массовым явлением. В одном лишь моем полку
(Бюлова) до войны насчитывалось не менее шестисот французов; когда  началась
кампания и они выступили из Берлина, один из этих парней наигрывал на старой
скрипке французскую песенку, а его товарищи, не  столько  маршируя,  сколько
пританцовывая в такт, пели хором: "Nous  aliens  en  France!"  {Мы  идем  во
Францию! (франц.)} Прошло два года, и только  шестеро  вернулось  в  Берлин,
остальные бежали или полегли в бою. Жизнь рядового была несносно тяжела и по
плечу только людям железного мужества и железной выдержки. За каждой тройкой
рядовых шел по пятам  капрал  и  без  всякой  жалости  потчевал  их  палкой;
говорили, что в сраженьях за  шеренгой  рядовых  неизменно  следует  шеренга
сержантов и капралов и  вторая  гонит  первую  в  бой.  Постоянные  пытки  и
истязания толкали людей на отчаянные дела.  В  нескольких  полках  вспыхнула
страшная эпидемия,  вызвавшая  переполох  даже  при  дворе.  Распространился
жуткий, чудовищный обычай детоубийства. Солдаты объясняли это тем, что жизнь
невыносима, а самоубийство - смертный грех; и чтобы избежать его, а вместе с
тем избавиться от нестерпимых страданий,  лучшим  выходом  считали  погубить
безгрешного  младенца,  которому  обеспечено  царствие  небесное,  а   затем
отдаться в руки властям, принеся чистосердечную повинную.
     Сам король, сей герой, мудрец и  философ,  сей  просвещенный  государь,
похвалявшийся своим либерализмом и  осуждавший  на  словах  смертную  казнь,
испугался  этого  страшного  протеста  своих  пленников  против  чудовищного
самовластия; однако единственное, что он придумал для искоренения  зла,  был
приказ ни  под  каким  видом  не  допускать  к  злодеям  священников  любого
вероисповедания, дабы лишить несчастных утешения церкви.
     Наказывали беспрестанно. Каждому  офицеру  дано  было  право  назначать
любую экзекуцию, причем в мирное время наказания были, как правило, тяжелее,
чем в военное. С наступлением мира король уволил  со  службы  всех  офицеров
простого звания, какие бы ни были у  них  заслуги.  Он  вызывал  капитана  и
заявлял перед всей ротой:
     - Не дворянин! В бессрочную!
     Все мы трепетали перед ним, словно хищные  звери  пред  укротителем.  Я
видел известных храбростью солдат,  которые  плакали,  как  дети,  от  удара
палкой. Видел, как мальчишка, пятнадцатилетний прапорщик,  вызвал  из  рядов
пятидесятилетнего кавалера, поседевшего в битвах: он стоял, взяв на  караул,
и всхлипывал и скулил, точно беспомощный младенец, а этот змееныш со  смаком
хлестал его по рукам и бедрам. На поле брани такому  человеку  сам  черт  не
брат. Попробовали бы там ему сказать, что у него не так пришита пуговица! Но
стоило хищному зверю отвоеваться, как его хлыстом приводили  в  повиновение.
Все мы жили во власти страха, и мало кому удавалось  от  него  освободиться.
Французский офицер, схваченный вместе со мной, служил в моей  роте  и  бывал
нещадно бит.
     Лет через двадцать мы встретились с ним в Версале. Когда я заговорил  с
ним о тех временах, он даже переменился в лице.
     - Ради бога, - сказал  он,  -  не  поминай  былое,  я  и  по  сию  пору
просыпаюсь, дрожа и обливаясь слезами.
     Что до меня, то спустя  короткое  время  (за  каковое  мне,  признаюсь,
довелось,  как  моим  товарищам,  отведать  палки)  ,  когда  я  уже   успел
зарекомендовать себя как храбрый и сноровистый солдат, я принял те же  меры,
что и на английской службе, дабы оградить себя  от  дальнейших  унижений.  Я
носил на шее пулю, которую отнюдь  не  прятал,  но  давал  понять,  что  она
предназначена тому, будь он солдат или офицер, кто посмеет поставить меня  в
палки. Было в моем нраве что-то заставлявшее начальников верить, что я  слов
на ветер не бросаю; эта пуля уже сослужила мне  службу,  когда  я  застрелил
австрийского полковника, но я без колебаний всадил бы ее и  в  пруссака.  Их
распри были мне безразличны, мне было  безразлично,  под  каким  маршировать
орлом - одноглавым или  двуглавым.  Я  говорил:  "Никто  не  скажет,  что  я
манкирую своими обязанностями, а значит, никто меня  пальцем  не  тронь!"  И
этому правилу я оставался верен до конца моей солдатской службы.
     Я не намерен писать историю баталий, в коих мне довелось сражаться  под
прусскими знаменами, как не вдавался в  их  описание,  вспоминая  английскую
службу. Я не хуже других выполнял свой долг, и к тому времени, как  отрастил
порядочные усы, - а было мне тогда лет двадцать, - более храброго, красивого
и ловкого солдата, а также, сознаюсь, более прожженного негодяя  не  нашлось
бы во всей прусской армии. Я  усвоил  все  положенные  вояке  черты  хищного
зверя: в бою бывал свиреп и беспечен, а в передышки между боями  накидывался
на все без разбора доступные мне удовольствия, добытые любым путем, хотя, по
правде  сказать,  солдатская  среда  была  здесь  несравненно  выше,  чем  у
вахлаков-англичан, да и по  службе  нас  так  подтягивали,  что  времени  не
оставалось на проказы.
     Так как я жгучий брюнет со смуглой кожей, меня прозвали  в  полку  "Der
schwarze Englander" - "Черномазый Англичанин", а также "Английский  Дьявол".
Наиболее ответственные задания всегда поручались мне.  Не  обходили  меня  и
денежными наградами, зато уж насчет производства - ни-ни! В тот день,  когда
мне удалось убить австрийского полковника (это был улан, и, как говорили, из
крупных шишек, я схватился с ним один на один  в  пешем  бою),  сам  генерал
Бюлов,  наш  командир,  поздравил  меня  перед  фрунтом,   пожаловал   двумя
фридрихсдорами и сказал: - Сейчас я тебя награждаю, но как бы  вскорости  не
пришлось повесить!
     Я в  тот  же  вечер  в  развеселой  компании  прокутил  эти  деньги  до
последнего грошена, а заодно и те, что нашел  на  убитом  полковнике;  да  и
вообще, пока продолжалась война, деньги у меня не переводились.



Глава VII
        Барри ведет гарнизонную жизнь и обзаводится друзьями

     Когда война кончилась, наш полк перевели в столицу, этот,  быть  может,
наименее тоскливый из всех прусских городишек, хотя особого веселья и  здесь
не наблюдалось. Служба, как всегда, суровая, все же оставляла нам достаточно
свободных часов, и мы могли посвящать их развлечениям и удовольствиям - было
бы  чем  платить.  Многие  солдаты  получили  разрешение  заняться   вольным
ремеслом; я же ничему не был обучен, да и честь моя не  стерпела  бы  такого
унижения: слыхано ли дело - джентльмену пачкать руки грязной работой! Однако
солдатского жалованья едва хватало, чтобы не помереть с голоду, и так как  я
был падок до удовольствий, а наше пребывание в столичном городе  мешало  нам
добывать  средства  обычным  способом,  накладывая  поборы  на   гражданское
население, что так выручает солдат  в  военное  время,  то  и  пришлось  мне
примириться с необходимостью и, чтобы промыслить средства на веселое  житье,
заделаться так называемым Ordonnanz, иначе говоря, доверенным денщиком моего
капитана.  Несколько  лет  тому  назад  я  с  негодованием  отверг  подобное
предложение, но то было на английской службе - иное дело чужбина; к тому же,
по  правде  сказать,  промаявшись  пять  лет  простым  рядовым,  становишься
нечувствительным ко многим щелчкам, столь несносным  для  нашей  гордости  в
вольной жизни.
     Мой капитан был еще очень молод, что  не  помешало  ему  отличиться  на
войне и достичь такого чина. Он был  к  тому  же  племянник  и  единственный
наследник министра полиции  мосье.  Поцдорфа,  каковое  обстоятельство,  без
сомнения, способствовало его производству. На плацу и в казармах капитан фон
Поцдорф никому спуска не давал, но лестью  можно  было  обвести  его  вокруг
пальца. Я полюбился ему в первую очередь аккуратной косой (никто в полку  не
умел так убирать голову, волосок  к  волоску,  как  моя  персона),  а  потом
закрепил его расположение всяческими комплиментами и подходцами, коими,  как
истый джентльмен, умел распорядиться с большим  тактом.  Мой  капитан  любил
развлекаться и позволял  себе  в  этом  отношении  больше,  чем  допускалось
суровым укладом  двора;  он  легко  я  беспечно  транжирил  деньги  и  питал
пристрастие к рейнским винам, я  же,  разумеется,  поддерживал  его  в  этих
склонностях, извлекая из них известную пользу  для  себя.  В  полку  его  не
любили, поговаривали, что он чересчур предан дядюшке-министру и доносит  ему
обо всем, что у нас творится.
     Итак, я без труда вкрался  в  милость  моего  командира  и  вскоре  был
посвящен почти во все его дела. Это избавляло меня от  множества  смотров  и
учений, от которых  я  иначе  бы  не  отвертелся,  и  открывало  предо  мной
возможность  легких  заработков.  Теперь  я  был  одет,  как  джентльмен,  и
подвизался  с  известным  eclat  {Блеском  (франц.).}  в  некоторых   кругах
берлинского  общества,  достаточно,  впрочем,  скромных.  Дамы  всегда  меня
отличали, я умел так поразить их галантностью,  что  они  понять  не  могли,
почему в полку мне присвоено  нелестное  прозвище  Черный  Дьявол.  "Не  так
страшен черт, как его малюют", - говорил я, смеясь, и дамы хором возглашали,
что этот рядовой воспитан не хуже своего капитана, хотя, собственно, иначе и
быть не могло, принимая в расчет мое воспитание и происхождение.
     Уверясь в добром расположении капитана, я испросил  у  него  позволения
написать в Ирландию бедной моей матушке, которая уже много, много лет ничего
обо мне не знала,  ибо  писем  солдат-иностранцев  на  почте  не  принимали,
опасаясь неприятностей со стороны родителей  пропавших  без  вести  сыновей.
Капитан обещал найти способ отправить мое письмо, и так как я знал,  что  он
его вскроет, то и отдал нарочито запечатанным, показывая этим, сколь  я  ему
доверяю. Самое же письмо, как вы догадываетесь, составил так, чтобы  оно  не
повредило мне, буде кто его перехватит. Я просил у моей досточтимой  матушки
прощения за то,  что  бежал  от  нее;  признавался,  что  расточительство  и
безрассудство  в  родном   отечестве   делают   мое   возвращение   заведомо
невозможным, пусть же она, по крайней мере, утешается тем, что  я  здоров  и
благополучен на службе у величайшего монарха в мире и что жизнь солдата  мне
по душе; к тому же, добавил я, мне удалось обрести защитника и  покровителя,
который, надеюсь, устроит мою судьбу, чего она, как мне ведомо, сделать не в
силах. Я посылал приветы всем девицам в замке Брейди, перечислив их поименно
от Бидди до Бекки, по старшинству, и подписался: "любящий Вас сын (каким я и
в самом деле был) Редмонд  Барри,  военнослужащий  роты  капитана  Поцдорфа,
Бюловского пешего полка  в  Берлинском  гарнизоне".  Я  также  рассказал  ей
забавный анекдот, как король самолично спустил с лестницы  канцлера  и  трех
судейских, чему я был очевидцем,  стоя  на  карауле  в  Потсдамском  дворце.
Надеюсь, писал я, скоро начнется новая война, и я буду произведен в офицеры.
Словом, судя  по  письму,  я  был  счастливейшим  человеком  на  свете  и  в
рассуждение этого нисколько не огорчался, что ввожу  в  обман  свою  дорогую
родительницу.
     Письмо и в самом деле было прочтено, ибо несколько дней спустя  капитан
Поцдорф стал расспрашивать о моем семейном положении, каковое я и описал ему
настолько точно, насколько позволяли  обстоятельства.  Я  -  младший  сын  в
добропорядочной фамилии, но матушка осталась без всяких средств и бьется как
рыба об лед, чтобы содержать  восьмерых  дочерей,  которых  я  и  перечислил
поименно. Я изучал в Дублине право, но угодил в  дурную  компанию,  залез  в
долги и  убил  человека  на  дуэли.  Вздумай  я  вернуться  на  родину,  его
могущественные друзья постарались бы меня повесить либо упечь  в  тюрьму.  Я
добровольно поступил на английскую службу, а когда представился  случай,  не
устоял  перед  соблазном  и  убежал;  тут  я  изобразил  эпизод  с  мистером
Фэйкенхемом из Фэйкенхема, да в таком уморительном  свете,  что  мой  патрон
чуть живот не надорвал со смеха. Впоследствии он сообщил мне, что  рассказал
эту историю на вечере у мадам фон Намеке и что все общество жаждет лицезреть
молодого Englander {Англичанина (нем.).}.
     - А не было среди гостей английского посланника? - осведомился я  будто
в величайшей тревоге. - Ради бога, сэр, не говорите, как меня  зовут,  а  то
он, чего доброго, потребует моей выдачи, у меня же нет ни малейшего  желания
быть вздернутым в моем дорогом отечестве.
     И Поцдорф стал уверять, смеясь, что никуда меня не отпустит, на  что  я
поклялся ему в благодарности до гроба.
     Несколько дней спустя он сказал мне с серьезным видом:
     - Редмонд, я  говорил  насчет  тебя  с  нашим  полковником.  Я  выразил
удивление,  почему  человек  твоей  отваги  и  твоих  способностей  не   был
произведен на войне, и полковник сказал мне, что  ты  известен  командованию
как храбрый рубака из хорошей, видно, семьи, что в полку  нет  солдата  тебя
исправнее и в то же время нет такого, кто бы меньше заслуживал производства.
Ты будто бы отпетый негодяй, распутник  и  бездельник;  вечно  ты  пакостишь
товарищам и при всех своих талантах и храбрости, по его  мнению,  добром  не
кончишь.
     - Сэр, - сказал я, немало удивленный тем, что у кого-то могло сложиться
такое мнение обо мне, - генерал Бюлов заблуждается на мой счет, надеюсь, это
какая-то ошибка; пусть я попал в дурное общество,  но  я  позволяю  себе  не
больше, чем другие солдаты. Вся беда в том, что не было у меня до  сей  поры
покровителя и друга, которому я мог бы показать, чего  в  самом  деле  стою;
генерал, должно быть, считает меня пропащим малым, из тех, кому сам черт  не
брат, по будьте уверены, ради вас, капитан, я не побоюсь сразиться  с  самим
чертом!
     Я видел, что эти слова пришлись ему по сердцу; а так как я вел  себя  с
большим тактом и оказался ему полезен в тысяче  случаев  самого  деликатного
свойства, то вскоре он искренне ко мне привязался. Так,  в  один  прекрасный
день, - вернее, ночь, когда он находился в приятном tete-a-tete  с  супругою
советника фон Доза... а впрочем, что толку вспоминать проказы, никому уже не
интересные!
     Спустя четыре месяца, после того как я написал матушке, капитан  вручил
мне письмо, пришедшее на его имя, и не могу описать, какую оно пробудило  во
мне тоску по дому и какую навеяло грусть. Уже пять лет не видел  я  каракуль
моей родимой. Невозвратное детство и свежие зеленые поля  Ирландии,  облитые
солнечным сиянием, и материнская ласка, и баловник дядюшка, и Фил Пурсел,  и
все, что я когда-то делал и чем жил, нахлынуло на меня неудержимо при чтении
письма; оставаясь один, я проливал над ни