нное детство, рассмеялся и протянул ему руку дружбы. На  сей
раз мы поладили миром, и потом как-то еще раз или два; но ни о каких  добрых
чувствах между нами не могло быть и речи, - его ненависть росла вместе с ним
не по дням, а по часам.
     Я решил  приобрести  земельную  собственность  для  моего  ненаглядного
сыночка Брайена и с этой целью  свел  на  двенадцать  тысяч  фунтов  лесу  в
йоркширских  и  ирландских  поместьях  леди   Линдон;   разумеется,   опекун
Буллингдона, Типтоф, забил тревогу, с пеной у рта он кричал, что я не вправе
тронуть ни одно деревце. Это не помешало мне их вырубить все до одного, и  я
поручил матушке выкупить старинные земли Баллибарри  и  Барриогов,  когда-то
входившие в состав наших обширных владений. Она с большим толком  и  великой
радостью выполнила это поручение; сердце ее ликовало при мысли, что  у  меня
есть сын, который унаследует мое имя, и что я столь многого добился в жизни.
     Признаться, теперь, когда я вращался в совершенно другой сфере,  нежели
та, к какой она привыкла, мне было боязно, как  бы  ей  не  вздумалось  меня
навестить, то-то  она  удивила  бы  моих  английских  друзей  своим  смешным
выговором и бахвальством, своими румянами, фижмами и фалбалой времен  Георга
II, которыми она красовалась еще в дни своей далекой юности и которые по сей
день считала  последним  словом  изящества  и  моды.  Я  не  раз  писал  ей,
откладывая ее приезд, советовал то повременить, пока не отстроят левое крыло
замка, то покуда не будут готовы конюшни, и т. д. Излишняя предосторожность!
"Мне достаточно и  намека,  Редмонд,  -  отвечала  славная  старушка.  -  Не
беспокойся, я не приеду смущать  твоих  важных  друзей  своими  старомодными
ирландскими манерами. Мне достаточно знать, что  мой  милый  мальчик  достиг
того положения в свете, какого он всегда заслуживал; не зря я себе  во  всем
отказывала, чтобы дать тебе приличное образование. Когда-нибудь ты привезешь
бабушке ее внучка Брайена,  чтобы  я  могла  его  расцеловать.  Передай  мое
почтительное благословение его сиятельной мамочке. Скажи ей, что она  обрела
в своем муже сокровище и что ни один герцог не дал бы ей такого  счастья.  И
что хоть Барри и Брейди не принадлежат к титулованной  знати,  однако  в  их
жилах течет благородная кровь. Я не успокоюсь, пока  не  увижу  тебя  графом
Баллибарри, а моего внука лордом виконтом Барриогом".
     Разве не удивительно, что наши с матушкой мысли так чудесно совпали?  А
главное, ей пришли в голову те же титулы, до  которых  (вполне  естественно)
додумался и я. Признаться, я не один десяток листов исчеркал,  упражняясь  в
этой новой подписи, и с обычной своей неудержимой энергией решил  добиваться
цели. Матушка тут же переехала в Баллибарри и, пока не построят  жилой  дом,
поселилась  у  местного  священника,  но  письма  уже  помечала  "из   замка
Баллибарри", и, будьте уверены, что, рассказывая об этом  месте,  я  выдавал
его за нечто весьма значительное. Я повесил план своего  владения,  а  также
чертежи  Баллибаррийского  замка,  этой  родовой  вотчины   Барри   Линдона,
эсквайра, в моих кабинетах в Хэктоне и на  Беркли-сквер,  внеся  в  них  все
задуманные улучшения; в этом, новом, виде мой замок был примерно  такого  же
размера,  как  Виндзорский,  но  с  еще  большим  количеством  архитектурных
деталей. А так как мне  подвернулась  возможность  округлить  мои  владения,
прикупив восемьсот акров заболоченной земли, то я приобрел их по  три  фунта
за акр, и поместье мое на карте приняло и вовсе внушительный вид {* Под  это
поместье, поклявшись честью, что оно не заложено, мистер Барри Линдон в 1786
году занял семнадцать тысяч фунтов у капитана Пиджона, сына  коммерсанта  из
Сити, только что вступившего в права  наследства.  Что  же  до  Полуэллского
имения и рудника, которые стали для него "источником бесконечных  тяжб",  то
наш герой действительно купил их, но уплатил только  вступительный  взнос  в
размере пяти тысяч фунтов. Отсюда и тяжбы, на которые он жалуется,  а  также
слушавшееся в суде лорд-канцлера нашумевшее дело "Трекотик против  Линдона",
в  каковом  разбирательстве  весьма  отличился  мистер  Джон  Скотт.  (Прим.
издателя.)}. В том же году я вступил в переговоры о  покупке  у  сэра  Джона
Трекотика  Полуэллского  поместья  и  оловянного  рудника  в  Корнуолле   за
семьдесят тысяч фунтов, - неудачная сделка, послужившая для меня  источником
бесконечных тяжб и нареканий. Боже мой, какая докука все эти деловые заботы,
недобросовестность управляющих, крючкотворство адвокатов! Скромные обыватели
завидуют нам, большим людям, воображая, что наша жизнь - сплошной  праздник.
Сколь часто на вершине благоденствия тосковал я о днях, когда жизнь меня  не
баловала, и как завидовал порой веселым собутыльникам,  пировавшим  за  моим
столом! Пусть у них не было иного  платья,  нежели  то,  что  давал  им  мой
кредит, а в кармане вертелась только подаренная мной гинея  -  зато  они  не
знали гнетущих забот и ответственности, этих хмурых спутников высокого ранга
и большого богатства.
     В Ирландии я бывал лишь наездами, чтобы показаться  там,  а  также  как
рачительный хозяин наведать свои  имения,  и  не  упускал  случая  наградить
друзей, принимавших во мне участие в пору былых моих злоключений,  и  занять
подобающее место среди местной знати. По правде сказать, жизнь в этой убогой
стране меня не прельщала  после  того,  как  я  вкусил  более  утонченных  и
полновесных удовольствий английской и континентальной жизни. На  лето,  пока
описанным образом переделывался и украшался Хэктонский замок, мы выезжали  в
Бакстон, Бат или Хэррогейт, а зимний сезон проводили  в  своем  особняке  на
Беркли-сквер.
     Уму  непостижимо,  сколько  новых  достоинств  открывает   в   человеке
богатство; подобно воску или глянцу, оно выявляет естественно  присущий  ему
цвет и блеск, которые теряются, когда видишь его в холодных  серых  сумерках
бедности. Не много понадобилось  времени,  чтобы  меня  признали  в  Лондоне
красавцем и щеголем первой руки. Мое появление  в  кофейнях  на  Пэл-Мэл,  а
затем в самых знаменитых клубах произвело фурор. В городе только и  говорили
что о моей изысканной жизни, о моих экипажах и блестящих  приемах,  утренние
газеты писали о них, захлебываясь. Те  из  родственников  леди  Линдон,  что
победнее и  попроще,  уязвленные  несносной  надменностью  старика  Типтофа,
зачастили к нам на вечера и приемы; что же до моей родни, то в Лондоне  и  в
Ирландии объявилось такое число кузенов, искавших  моего  знакомства,  какое
мне сроду не снилось. Были среди них,  разумеется,  соотечественники  (я  не
слишком ими гордился); так ко мне  таскались  трое  или  четверо  чванных  и
весьма потрепанных франта из Темпла, с линялым галуном и истинно  ирландским
акцентом,  прогрызавших  себе  дорогу  к  лондонской  адвокатуре,  а   также
несколько рыцарей игорного стола, промышляющих на водах,  -  я  очень  скоро
указал им на дверь; был и кое-кто поприличнее, назову из  них  моего  кузена
лорда Килберри, при  первом  же  знакомстве  занявшего  у  меня,  на  правах
родства,  тридцать  гиней,  чтобы  расплатиться   со   своей   хозяйкой   на
Суоллоу-стрит. По некоторым личным  причинам  я  поддерживал  эту  связь,  к
каковой Геральдическая палата не давала ни малейших оснований. Для  Килберри
всегда находилось место за моим столом; он  был  моим  постоянным  понтером,
хотя платил когда вздумается  и,  следовательно,  крайне  редко;  состоял  в
приятельских отношениях с моим портным и задолжал ему крупную сумму и всегда
и везде трубил о своем кузене, великом Барри Линдоне с Запада.
     Мы с ее милостью,  находясь  в  Лондоне,  вскоре  зажили  каждый  своей
жизнью. Она предпочитала тихое  уединение,  -  вернее,  предпочитал  я,  ибо
всегда ценил в  женщине  кроткий,  скромный  нрав  и  обычай,  склонность  к
домашним удовольствиям. По моей настоятельной просьбе она  обедала  дома,  в
кругу своих компаньонок, своего капеллана  и  нескольких  избранных  друзей;
посещать свою ложу в опере или комедии  разрешалось  ей  только  в  обществе
трех-четырех почтенных провожатых. Что же до ее друзей и родственников, то я
отказывался часто с ними видеться, предпочитая звать их два-три раза в сезон
на большие приемы. К тому же как мать она с великим удовольствием пестовала,
наряжала и всячески баловала малютку  Брайена,  ради  которого  ей  и  вовсе
следовало отказаться от суетных развлечений и удовольствий,  препоручив  все
хлопоты и обязанности по  представительству  в  свете.  По  правде  сказать,
наружность леди Линдон в эту пору уже не позволяла ей блистать  в  обществе.
Она расплылась и обрюзгла, близорукость ее усилилась, цвет лица  испортился,
к тому же она не следила за собой, одевалась кое-как и  заметно  потускнела,
сникла в обращении. В ее разговорах  со  мной  проглядывало  какое-то  тупое
отчаяние, которое сменялось порой и вовсе неприятными,  неуклюжими  потугами
на показную веселость; не  удивительно,  что  наши  встречи  были  скупы  до
предела и что у меня не возникало соблазна вывозить ее в свет или коротать с
ней время. Она и дома частенько действовала мне на нервы: так,  когда  я  ее
просил (пусть порой и в не совсем деликатной форме) занять гостей остроумной
и просвещенной беседой, до которой она такая охотница, или  блеснуть  своими
музыкальными талантами, она вдруг ни с того ни с сего разражалась слезами  и
убегала. Люди, естественно, думали, что я ее тираню, а между тем я был  лишь
суровым  и  бдительным  опекуном  этой  вздорной  и  бестолковой  женщины  с
отвратительным характером.
     К счастью, она боготворила младшего сына,  и  это  давало  мне  на  нее
управу. Бывало, она вдруг впадет в свой несносный надменный тон (эта женщина
была гордости непомерной, - сколько раз во время наших ссор, особенно первые
годы, она попрекала меня былой бедностью и  низким  происхождением),  начнет
доказывать свою правоту или утверждать свое превосходство,  а  то  откажется
подписать бумаги, которые были мне нужны позарез для  приведения  в  порядок
наших обширных и разнообразных владений, - в таких  случаях  достаточно  мне
было отослать мистера Брайена на несколько дней в Чизик, и спеси ее  как  не
бывало, Гонория соглашалась на все, что бы я ни  предложил.  Я  наблюдал  за
тем, чтобы люди в ее услужении получали жалованье от меня, а не  от  нее;  в
особенности старшая няня ребенка должна была выполнять мои  распоряжения,  а
не слушаться своей госпожи. Это  была  смазливая  краснощекая  и  предерзкая
шельма, - вот уж кто сумел прибрать меня к рукам! Шельма  заворачивала  всем
домом - не то что малодушная  дура,  его  прямая  госпожа.  Она  командовала
слугами и, едва заметив, что я проявляю  интерес  к  какой-нибудь  из  наших
гостий, не стеснялась закатывать мне сцены ревности и  находила  средства  в
два счета спровадить соперницу. Такова участь всякого мужчины с  благородным
сердцем: он всегда становится рабом какой-нибудь юбки, а уж  эта  фря  взяла
надо  мной  такую  власть,  что  могла  из  меня  веревки  вить  {*Из   этих
своеобразных признаний можно  заключить,  что  мистер  Линдон  изводил  свою
супругу  всеми  возможными  способами:  держал  взаперти;  вымогал   у   нее
имущество, заставляя подписывать каверзные бумаги, а потом  расточал  его  в
азартных играх и пирушках; что он открыто изменял ей, когда же она  выражала
недовольство, грозился отнять у нее детей. Но мистер Линдон,  надо  сказать,
не единственный в своем роде:  так  поступает  множество  супругов,  что  не
мешает им считаться славными, безобидными малыми. На свете много таких милых
людей, и только потому, что никто еще не осудил их по справедливости,  мы  и
решили выпустить в свет  это  жизнеописание.  Если  бы  речь  в  нем  шла  о
романтическом герое - одном из тех безупречных юношей, каких мы встречаем  в
романах Скотта или Джеймса,  -  не  было  бы  смысла  представлять  читателю
фигуру, столь многократно и  увлекательно  воспетую.  Мистер  Барри  Линдон,
повторяем, не герой этого знакомого нам покроя; но пусть  читатель  поглядит
вокруг и спросит себя: разве в жизни негодяи преуспевают меньше, чем честные
люди?  Глупость  меньше,  чем   талант?   И   разве   несправедливо,   чтобы
исследователь человеческой природы описывал людей этого сорта так же, как  и
тех принцев из волшебной сказки, тех немыслимо благородных героев, коими так
охотно занимаются наши сочинители? Есть что-то наивное и  недалекое  в  этих
освященных традицией романах, в которых  принц  Красавчиков  к  концу  своих
приключений достигает вершин земного благополучия,  равно  как  и  с  самого
начала он был наделен всеми душевными  и  телесными  совершенствами.  Такому
сочинителю кажется, будто для вящего  торжества  своего  любимца  он  обязан
произвести его в лорды. Но разве это не утлое представление о  sumum  bonum?
Высшее благо отнюдь не в том, чтобы сделаться лордом, и, может быть, даже не
в том, чтобы достичь житейского благополучия.  Бедность,  болезнь,  уродство
могут быть таким же воздаянием и таким же  условием  высшего  блага,  как  и
житейское благополучие, которое все мы бессознательно обожествляем. Впрочем,
это - скорее тема для самостоятельного очерка, чем  для  беглой  заметки  на
полях; дадим же опять слово мистеру Линдону,  и  пусть  он  возобновит  свой
откровенный  и  занимательный   рассказ   о   собственных   достоинствах   и
недостатках. (Прим. издателя.)}.
     Неукротимый нрав шельмы (ее звали миссис Стэммер) и угрюмая  меланхолия
моей жены не способствовали домашнему покою, и меня вечно носило по  городу,
а так как излюбленным времяпрепровождением той поры в каждом клубе, в каждой
кофейне, в любом собрании, была игра, то и пришлось мне на  правах  любителя
вернуться к тому занятию, в котором я когда-то  не  знал  себе  соперника  в
Европе. Но то ли благосостояние меняет человека, то ли  привычное  искусство
покидает  его,  когда,  лишенный  тайного   союзника,   он   играет   не   с
осмотрительностью профессионала, а как все -  лишь  бы  убить  время,  -  не
скажу; факт тот, что в сезон  1744-1745  года  я  проиграл  у  "Уайта"  и  в
"Какаовом дереве" огромные суммы и должен был выходить из положения за  счет
крупных займов под ренту моей жены, под ее страховой полис и т. д.  Условия,
на которых я получал необходимые мне  суммы,  а  также  издержки  по  всяким
перестройкам являлись, конечно, тяжелым  бременем  для  нашего  состояния  и
порядком его обкорнали; я отчасти имел в виду эти бумаги, когда говорил, что
леди Линдон (с ее мещански ограниченной, робкой и скуповатой натурой) иногда
отказывалась их подписать, пока я не прибегал к тем средствам  убеждения,  о
коих говорилось выше.
     Здесь следовало бы упомянуть о скачках, ибо и это входит в мою  историю
за указанный период, но, по  правде  сказать,  я  без  особого  удовольствия
вспоминаю свои нью-маркетские подвиги. Почти все  мои  выступления  на  этом
поприще были цепью разочарований и позорных неудач; и хоть я скакал не  хуже
любого  наездника-англичанина,  мне  трудно  было  тягаться  с   английскими
аристократами в искусстве закулисных  интриг  и  махинаций.  Пятнадцать  лет
спустя после того, как мой рыжий жеребец Бюлов от Софии Хардкасл  и  Эклипса
потерпел  поражение  в  нью-маркетских  состязаниях,  где  он   был   первым
фаворитом, мне стало известно, что утром в день  скачек  в  конюшне  у  него
побывал некий сиятельный  граф,  чье  имя  здесь  называть  не  стоит,  и  в
результате приз взяла  какая-то  никому  не  ведомая  лошадка,  а  у  вашего
покорного слуги вылетело из кармана пятнадцать тысяч фунтов.  В  ту  пору  у
чужака не было ни малейшего шанса на скаковом поле, и хотя вас ослепляла тут
неслыханная роскошь и окружала высшая знать страны - кого  только  здесь  не
было: герцоги королевской крови со своими  женами  и  блестящими  экипажами;
старик Графтон с его причудливой свитой разноцветных дам,  и  такие  сильные
мира, как Анкастер, Сэндвич и Лорн, - уж, кажется, в подобном обществе можно
бы не бояться  нечестной  игры  и  гордиться  своей  причастностью  к  столь
высокому собранию, однако, поверьте, во всей Европе не найдется разбойничьей
шайки, которая умела бы с  таким  изяществом  облапошить  чужака,  подкупить
жокея, испортить лошадь  или  подделать  ставки  в  тотализаторе.  Даже  мне
пришлось спасовать перед этими  искусными  игроками  из  лучших  европейских
фамилий. Может быть, у меня не хватало светского лоска или  богатства  -  не
знаю.  Но  именно  теперь,  когда  я  достиг  вершины   своих   честолюбивых
устремлений, умение и удача, казалось,  изменили  мне.  Все,  к  чему  я  ни
прикасался,  рассыпалось  прахом;  все   мои   спекуляции   прогорали;   все
управляющие, которым я доверялся, меня обманывали. По-видимому, я принадлежу
к тому сорту  людей,  которые  способны  составить  себе  состояние,  но  не
способны его сохранить,  ибо  те  качества  и  та  энергия,  какие  потребны
человеку в первом случае, нередко являются причиной его разорения во втором.
Я, право же, не вижу  других  оснований  для  бедствий,  в  дальнейшем  меня
постигших {* "Записки", как видно, писались  в  году  1814-м,  в  том  тихом
убежище,  которое  уготовала  фортуна  автору   на   закате   дней.   (Прим.
издателя.)}.
     Я всегда тяготел к пишущей братии, - вернее, мне нравилось  разыгрывать
среди этих присяжных остроумцев роль мецената и светского  денди.  Эти  люди
обычно не могут похвалиться ни состоянием, ни высоким  происхождением  -  не
удивительно, что шитый золотом кафтан приводит их в восторг и трепет, в чем,
конечно, убедился  каждый,  вращавшийся  в  этой  среде.  Мистер  Рейнольде,
впоследствии удостоенный титула, к тому же самый элегантный живописец  наших
дней, был у них на положении ловкого царедворца, и именно этому джентльмену,
написавшему с меня, леди Линдон и малютки Брайена картину, привлекшую  общее
внимание на выставке (я был изображен в форме Типплтонского  ополчения,  где
числился майором; я прощался с женой, а ребенок в испуге  таращился  на  мой
шлем, подобно этому - как его - Гекторову сыну, описанному мистером Попом  в
его "Илиаде"), - именно мистеру Рейнольдсу я обязан знакомством со  всей  их
братией и ее великим вождем  мистером  Джонсоном.  Лично  я  считал  его  не
великим вождем, а великой скотиной. Он раза два-три пил у  меня  чай  и  вел
себя по-свински - игнорировал мои замечания, словно я мальчишка-школьник,  и
советовал довольствоваться моими лошадьми и портными, литературу же оставить
в покое. Поводырь этого медведя, мистер Босуэлл, шотландец, был у них чем-то
вроде шута горохового.  Надо  было  видеть  его  в  так  называемом  костюме
корсиканца на одном из балов миссис  Корнели  в  Карлейль-Хаусе  в  квартале
Сохо, - в жизни не встречал ничего уморительнее. Я порассказал бы вам немало
курьезных анекдотов об этом нашумевшем заведении, будь они хоть мало-мальски
приличны. Достаточно сказать, что здесь собирались все городские  потаскуны,
сверху донизу - от сиятельного Анкастера и  кончая  моим  соотечественником,
неимущим писателем мистером Оливером Гольдсмитом, а также все потаскухи - от
герцогини Кингстон до так называемой Райской Птички,  она  же  Китти  Фишер.
Здесь я столкнулся с колоритнейшими фигурами, которых со временем постиг  не
менее колоритный  конец:  мне  вспоминается  бедняга  Хэкман,  поплатившийся
головой за  убийство  мисс  Рей;  а  также  его  преподобие  доктор  Саймони
(бывавший там, разумеется, инкогнито), которому  мой  приятель  Сэм  Фут  из
"Малого театра" даровал вторую жизнь, после того как обвинение в  подлоге  и
петля на шее преждевременно оборвали карьеру злополучного пастыря.
     Да, весело жилось в Лондоне в ту пору, ничего не скажешь! Я  пишу  это,
изможденный старостью и подагрой, да  и  люди  нынче  не  те  -  они  больше
привержены морали и жизненной прозе, чем это наблюдалось  в  конце  прошлого
века, когда