ов  на  ломаном  немецком  языке,   и   только-только   завистливо
размечтался, до чего приятно было бы очутиться  здесь  на  постое,  как  мой
спутник бесцеремонно прервал мои размышления,  предложив  поделиться  с  ним
заработанными гинеями.
     - Вот твоя доля, получай, - сказал я,  протягивая  олуху  золотой,  что
было вполне справедливо, так  как  главою  экспедиции  был  я.  Но  негодяй,
разразившись чудовищным проклятием, потребовал у меня половину. Когда  же  я
послал его в одно место, коего не стану здесь называть, разбойник так двинул
меня по голове прикладом, что я как подкошенный рухнул наземь. Очнувшись,  я
увидел, что валяюсь в луже крови, натекшей из большой раны на голове. У меня
только и хватило сил добраться до дома, где  мы  оставили  лейтенанта,  и  я
замертво свалился у порога.
     Здесь, по-видимому, и нашел меня лекарь, уходя от больного.  Очнулся  я
уже в верхнем этаже дома, черноглазая девушка поддерживала меня сзади, между
тем как доктор отворял мне кровь из руки. В комнате,  где  лежал  лейтенант,
стояла запасная кровать, на которой обычно спала горничная  Гретель;  теперь
на нее уложили меня, тогда как раненому офицеру Лизхен, ибо так  звали  нашу
прелестную хозяйку, уступила свою.
     - Кого это вы кладете на вторую постель? - спросил Фэйкенхем по-немецки
слабым голосом, ибо у него только что извлекли пулю из бедра  и  он  еще  не
пришел в себя от боли и потери крови.
     Ему сказали, что это капрал, доставивший его сюда.
     - Капрал? - переспросил он уже по-английски. - Гоните его в шею!
     Можете себе представить, как польстили мне его слова. Но обоим нам было
не до комплиментов и препирательств. Меня бережно уложили в постель; а  пока
меня раздевали, я имел возможность убедиться, что солдат-англичанин, сбивший
меня с ног, не преминул очистить мои карманы. Отрадно было, по крайней мере,
сознавать, что я в надежных руках. Молодая девушка, приютившая меня,  вскоре
принесла мне освежающее питье. Принимая его из рук моей хозяюшки, я  не  мог
удержаться, чтобы не пожать ее пальчики, и  этот  порыв  благодарности  был,
видимо, встречен милостиво.
     Установившаяся  между  нами  короткость  только  росла   с   дальнейшим
знакомством. Лизхен оказалась нежнейшей из сиделок. Какое  бы  лакомство  ни
готовилось для раненого лейтенанта, его сосед по  койке  непременно  получал
свою долю, к великой  досаде  этого  сквалыги.  Болезнь  лейтенанта  изрядно
затянулась. На второй день у него открылась горячка, и  несколько  ночей  он
пролежал  в  беспамятстве.  Помню,  заглянул  к  нам   офицер   из   высшего
командования, под видом инспекторского  смотра,  а  на  самом  деле,  как  я
догадываюсь, чтобы устроиться здесь на квартире,  но  больной  встретил  его
сверху  такими  воплями  и  бешеной   бранью,   что   начальство   поспешило
ретироваться. Я в  это  время  уютно  посиживал  внизу,  так  как  рана  моя
заживала, и только когда начальник сердито спросил, почему я не  возвращаюсь
в полк, раздумался я над тем, как хорошо мне, в сущности,  здесь  живется  и
насколько это лучше, чем вместе с  пьяной  солдатней  заползать  в  постылую
палатку, или шататься в ночных караулах, или вставать чуть свет, торопясь на
ученье.
     Горячечный бред мистера Фэйкенхема  навел  меня  на  мысль  прикинуться
сумасшедшим. Был у  нас  в  Брейдитауне  убогий  человечишко,  по  прозванию
"Бесноватый Билли", мальчишкой я ловко представлял его  безумные  ужимки,  и
теперь они мне пригодились. В тот вечер я испробовал их на Лизхен и  напугал
ее до смерти своим криком и идиотской ухмылкой; отныне, кто бы ни  явился  в
дом, я начинал беситься. Контузия в голову, очевидно, подействовала  на  мой
рассудок - наш лекарь готов был в этом поклясться.  Как-то  вечером  я  стал
уверять его шепотом, будто я Юлий Цезарь  и  узнаю  в  нем  мою  нареченную,
царицу Клеопатру, чем окончательно убедил его в  том,  что  я  повредился  в
рассудке. Да и то сказать, если бы ее величество походила на моего эскулапа,
у нее была бы борода морковного цвета, а такую не часто встретишь в Египте.
     Какая-то  переброска  войск  на  французской  стороне   заставила   нас
продвинуться вперед. Город был эвакуирован, за исключением небольшого отряда
пруссаков, врачам которого был поручен присмотр за всеми  остающимися  здесь
ранеными и отправка их по мере выздоровления  в  полк.  Однако  я  решил  не
возвращаться. У меня был план добраться до Голландии, почти  единственной  в
то время нейтральной страны в Европе, а там на каком-нибудь судне махнуть  в
Англию и оттуда в родной Брейдитаун.
     Если мистер Фэйкенхем еще жив, приношу ему свои извинения: я поступил с
ним не слишком деликатно. Но он  был  очень  богат,  со  мной  же  обращался
по-свински. Я нагнал на его слугу, который после Варбургского  дела  приехал
ухаживать за ним, такого страху, что бедный простофиля  пустился  наутек.  С
тех пор я иногда оказывал больному кое-какие услуги,  за  что  он  неизменно
платил мне презрением. Мне, однако, важно было не подпускать к  нему  никого
другого, и я отвечал на его грубости величайшей учтивостью  и  смирением,  а
между тем обдумывал про себя, как  бы  лучше  отплатить  ему  за  господскую
ласку. Впрочем, не я один страдал от  грубости  достойного  джентльмена.  Он
помыкал и очаровательной Лизхен,  донимал  ее  бесцеремонными  ухаживаниями,
придирался к ее супам и хаял ее  омлеты,  попрекал  каждым  грошом,  который
выдавал на свое пропитание, так что хозяйка наша ненавидела его в  такой  же
мере, в какой, могу сказать, не хвалясь, благоволила ко мне.
     Собственно, говоря на прямоту, я не шутя приударивал за моей хозяюшкой,
ибо таково мое обыкновение со всеми  представительницами  прекрасного  пола,
независимо от возраста и степени  их  миловидности.  Человеку,  который  сам
пробивает себе дорогу, эти милые создания всегда могут пригодиться  так  или
иначе; пусть они даже не отвечают на вашу страсть - неважно:  они  нисколько
на вас не рассердятся и лишь станут еще  участливее  во  внимание  к  вашему
разбитому сердцу. Что касается Лиз-хен, то я сочинил для нее слезную повесть
о  моих  приключениях  (повесть,  несравненно   более   романтическую,   чем
рассказанная здесь, поскольку я не связывал себя уважением к истине, каковой
неуклонно придерживаюсь на этих страницах) и покорил ею сердце  бедняжки,  а
кроме того, значительно усовершенствовался под ее  руководством  в  немецком
языке. Милые леди!  Не  называйте  меня  жестокосердным  обманщиком:  сердце
Лизхен, до того, как я подверг его осаде, было уже не раз взято приступом  и
не однажды меняло хозяев; оно выкидывало то  французский,  то  зелено-желтый
саксонский, то черно-белый прусский флаг, смотря по обстоятельствам, - да  и
какая прекрасная молодая леди, отдав свое сердце военному мундиру, не должна
быть готова к быстрой смене возлюбленных, а иначе сколь незавиден  будет  ее
удел!
     Лекарь-немец, приставленный к нам после ухода англичан, только раза два
удосужился нас навестить; и я, к великой досаде мистера Фэйкенхема, но  имея
в виду свои  особые  цели,  постарался  встретиться  с  ним  в  полутьме,  с
завешенными окнами, ссылаясь на то, что после контузии в  голову  не  выношу
света. Чтобы сойти за сумасшедшего, я закутывался в  простыни  с  головой  и
объявлял доктору, что я египетская мумия или что-нибудь другое в этом роде.
     - Что за чушь вы городите,  будто  вы  египетская  мумия?  -  брюзгливо
спросил меня мистер Фэйкенхем.
     - Скоро узнаете, сэр! - отвечал я.
     В следующий приход доктора я  не  стал  его  дожидаться,  уткнувшись  в
подушку в темной спальне, а засел внизу в столовой играть в карты с  Лизхен.
На этот раз я завладел шлафроком моего лейтенанта и другими  предметами  его
гардероба, которые пришлись мне впору и, смею надеяться, придавали  мне  вид
совершеннейшего джентльмена.
     - Доброе утро,  капрал,  -  сердито  буркнул  доктор  в  ответ  на  мою
приветливую улыбку.
     - Капрал? Лейтенант, хотите вы сказать! - вскричал я со смехом,  лукаво
подмигивая Лизхен, которая еще не была посвящена в мои планы.
     - Как так  лейтенант?  -  вскинулся  на  меня  доктор.  -  Ведь  не  вы
лейтенант, а...
     - Полноте, доктор! - воскликнул я, смеясь. - Слишком много  чести!  Вы,
кажется, путаете меня с  рехнувшимся  капралом  наверху.  Чудак  уже  дважды
выдавал себя за офицера... Наша любезная хозяюшка лучше вам скажет,  кто  из
нас кто.
     - Вчера он вообразил себя принцем Фердинандом, - подхватила Лизхен, - а
в прошлый ваш приход - помните - все представлялся египетской мумией.
     - Верно, верно! - подтвердил доктор. - Помню. Но как же это,  ха-ха-ха,
подумайте, лейтенант, ведь вы у меня в журнале значитесь капралом.
     - Не  говорите  мне  о  болезни  этого  несчастного,  сейчас  он  вроде
успокоился.
     Мы с Лизхен посмеялись ошибке доктора, точно самой  забавной  шутке  на
свете, а когда он собрался наверх послушать пациента, я посоветовал  ему  не
говорить с помешанным о его болезни, - сегодня  он  показался  мне  особенно
возбужденным.
     Читатель уже, разумеется, понял из этого разговора,  в  чем  заключался
мой план. Я замыслил бежать, и  бежать  под  именем  лейтенанта  Фэйкенхема,
позаимствовав у него оное, как говорится, нахрапом. Этот отчаянный  поступок
был продиктован суровой необходимостью. Называйте  это  подлогом,  грабежом,
если хотите, ибо, говоря по правде, я забрал у него также деньги  и  одежду;
но, окажись я сегодня в таком же  безвыходном  положении,  я  без  колебаний
сделал бы то же самое;  ведь  я  не  мог  бежать,  не  воспользовавшись  его
кошельком, равно как и его именем, а потому и счел себя вправе присвоить как
то, так и другое.
     Пользуясь тем, что лейтенант по-прежнему пригвожден к постели, я забрал
к себе его форменное платье,  предварительно  осведомившись  у  доктора,  не
задержался ли здесь кто из моих однополчан. Заключив из его ответа, что я не
рискую встретить  знакомых,  я  стал  беспечно  прогуливаться  по  городу  в
обществе мадам Лизхен, щеголяя в форме лейтенанта. Попутно  я  расспрашивал,
не продает ли кто лошадь, а также явился с рапортом к коменданту  под  видом
Фэйкенхема, лейтенанта английского пехотного полка, выздоравливающего и  был
даже приглашен на обед к офицерам прусского полка и остался крайне недоволен
их кухней. Воображаю, как взбесился бы Фэйкенхем, знай он, как  бесцеремонно
я пользуюсь его именем!
     Когда этот достойный джентльмен спрашивал,  где  его  платье,  -  а  он
частенько осведомлялся о нем, пересыпая свою речь бранью  и  угрозами,  что,
вернувшись в полк,  прикажет  меня  выпороть  за  неисправную  службу,  -  я
почтительнейше уверял его, что оно внизу, убрано в сохранное место: оно и  в
самом деле было аккуратно сложено, однако в  ожидании  моего  отъезда.  Свои
документы и деньги больной держал  под  подушкой.  Между  тем  я  присмотрел
лошадь, и мне надо было расплатиться с ее хозяином.
     Итак, я назначил час, когда барышник  должен  был  привести  мне  моего
скакуна и получить причитающиеся ему деньги (не стану  описывать  здесь  мое
прощание с любезной хозяюшкой, скажу только, что оно было орошено  слезами);
собравшись с духом для предстоящего подвига, я поднялся к Фэйкенхему, одетый
в его форму и в его кивере, лихо сдвинутом на левую бровь.
     - Ах ты пвохвост пвоклятый! - накинулся  он  на  меня,  перемежая  свои
слова еще более отборной бранью. - Подлый бунтовщик! С какой  это  стати  ты
вывядился в мою фовму? Погоди, вот вевнемся в полк и так же вевно,  как  то,
что меня зовут Фэйкенхем, я с тобой васчитаюсь: живого места не оставлю!
     - Я получил повышение, лейтенант, - ответил я ему с глумливой  улыбкой,
- и пришел с вами проститься. - И, подойдя к его  постели,  добавил:  -  Мне
нужны ваши документы и кошелек. - С этими  словами  я  сунул  руку  ему  под
подушку.
     Но тут он громко  завопил,  словно  хотел  созвать  весь  полк  на  мою
погибель.
     - Ни звука, сэр, - предупредил я его, - не то вам крышка! -  И,  достав
носовой платок, так крепко завязал ему рот, что едва  не  задушил,  а  потом
стянул ему локти рукавами рубашки, намертво связал их узлом, да  так  его  и
оставил, прихватив, разумеется,  кошелек  и  бумаги  и  учтиво  пожелав  ему
скорого выздоровления.
     - Это рехнувшийся капрал рвет и мечет, -  пояснил  я  обитателям  дома,
которых встревожили крики, доносившиеся сверху. Итак, простясь с  полуслепым
ягдмейстером, а также (невыразимо нежно) с его дочкой,  я  вскочил  на  свою
новую лошадь, лихо  прогарцевал  по  городу  и  милостиво  кивнул  страже  у
городских ворот, почтительно отдавшей мне честь. Я снова чувствовал  себя  в
привычной  сфере  и  дал  себе  слово  никогда   больше   не   ронять   свое
джентльменское достоинство.
     Сперва я взял курс на Бремен, где стояла наша армия,  повсюду  заявляя,
что везу в штаб-квартиру рапорты и письма варбургского прусского коменданта;
но, едва миновав наши аванпосты, повернул  коня  и  направился  в  Гессен  -
Кассельские владения, которые, по счастью, находятся недалеко от Варбурга; и
как же я обрадовался, увидев на шлагбаумах  сине-красные  полосы,  сказавшие
мне, что я нахожусь уже на территории, не занятой моими  соотечественниками.
Я заехал в Гоф, а оттуда на другой день направился в Кассель,  выдавая  себя
за курьера, везущего депеши принцу Генриху, стоявшему тогда на Нижнем Рейне.
Остановился я в лучшей гостинице, где столовались штабные  офицеры  местного
гарнизона. Желая поддержать  честь  английского  джентльмена,  я  угощал  их
самыми изысканными винами, какие нашлись в гостинице,  и  рассказывал  им  о
своих английских поместьях так речисто, что чуть ли не  первый  верил  своим
выдумкам, Я даже получил приглашение в Вильгельмсхехе, дворец курфюрста, где
танцевал менуэт с прелестной дочкой самого гофмаршала и  проиграл  несколько
золотых его превосходительству обер-егермейстеру его высочества.
     В гостинице за общим столом я познакомился с прусским офицером, который
обращался ко мне весьма  учтиво  и  без  конца  расспрашивал  об  Англии.  Я
старался отвечать ему с толком, хотя, боюсь, не слишком в этом преуспел, ибо
никогда не бывал в Англии и понятия не  имел  ни  о  дворе,  ни  о  тамошних
аристократических семействах; но,  увлекаемый  тщеславием  юности  (а  также
склонностью хвалиться и заноситься в ущерб истине, чертой, присущей мне в те
годы, хоть я и начисто отделался от нее впоследствии), я  сочинил  для  него
тысячу анекдотов, описал ему короля и его министров, объявил, что английский
посланник в Берлине - родной мой дядя, и обещал новому знакомцу  порадеть  о
нем в рекомендательном письме к моему родичу. Когда же офицер осведомился об
имени этого дяди, я, не долго думая, сказал, что его зовут О'Трейди, считая,
что это имя вполне постоит за себя и что  жители  Килбэллиоуэна  в  графстве
Корк ни в чем не уступят другим семействам, о каких мне приходилось слышать.
Что до случаев из моей полковой жизни, тут  я  был  поистине  во  всеоружии.
Хотелось бы мне, чтобы  и  другие  мои  рассказы  были  хоть  вполовину  так
достоверны.
     В то утро, когда я покидал Кассель, мой друг-пруссак подошел ко  мне  с
открытой приветливой улыбкой и сказал, что тоже  едет  в  Дюссельдорф,  куда
якобы собирался и я. Итак, мы сели на коней и не спеша тронулись в путь. Вся
местность кругом являла вид неописуемого запустения.  Здешний  государь  был
известен как самый  бесчеловечный  торговец  людьми  во  всей  Германии.  Он
продавал их всем, кто ни попросит, и в течение пяти лет, какие  уже  длилась
война (вошедшая  потом  в  историю  как  Семилетняя),  перевел  все  мужское
население в  княжестве,  так  что  некому  стало  обрабатывать  землю:  даже
двенадцатилетних отроков угоняли на войну, и  нам  встречались  целые  гурты
несчастных  мальчуганов,  обычно  под  конвоем  нескольких  кавалеристов   с
ганноверским  краснокафтанником-сержантом  или  прусским  унтер-офицером  во
главе. С некоторыми из этих конвоиров мой спутник обменивался приветствиями.
     - Вы не представляете, до чего мне претит знаться  с  этой  братией,  -
пожаловался он. - Но  такова  печальная  необходимость.  Война  требует  все
нового притока людей, отсюда и вербовщики, поставляющие человечье мясо.  Они
получают от нашей казны по двадцать  пять  талеров  с  головы.  Конечно,  за
такого молодца, как, скажем, вы, - добавил он, смеясь, - цена доходит  и  до
сотни. При старом короле за вас дали бы, пожалуй, и всю  тысячу  -  для  его
полка гренадеров, который ныне правящий король расформировал.
     - Я сам знавал служивого из вашего гренадерского полка,  -  откликнулся
я. - У нас его так и звали Морган-пруссак.
     - В самом деле? Кто же он был, этот Морган-пруссак?
     - Верзила гренадер, ваши вербовщики каким-то  образом  похитили  его  в
Ганновере.
     - Экие канальи! - удивился  мой  приятель.  -  И  хватило  же  смелости
завербовать англичанина!
     - То-то и есть, что он ирландец, да такая расторопная голова,  что  где
им против него! Сами посудите! Моргана, стало быть, схватили и  зачислили  в
гвардию великанов, где он оказался на голову выше  всех.  Многие  из  верзил
плакались на свою жизнь, на палочье, на бесконечные учения да  на  нищенскую
плату; но Морган не принадлежал к ворчунам. "А по мне, - говорил он, - лучше
раздобреть на берлинских харчах, нежели ходить в отрепье и подыхать с голоду
в Типперэри!"
     - А где это Типперэри? - поинтересовался мой спутник.
     - То же самое спросили у Моргана его приятели. Типперэри - это чудесная
провинция в Ирландии с главным городом Клонмелем, а это, скажу я вам,  такая
столица,  что  уступит  только  Лондону  или  Дублину,  -  не   чета   вашим
континентальным городам! Морган сказал им, что родина его недалеко от  этого
города и что одно у него огорчение в  нынешних  счастливых  обстоятельствах:
братья его дома, поди, голодают, а ведь как славно бы им  жилось  на  харчах
его величества!
     "Голову даю на отсечение, - сказал Морган сержанту, которому он все это
выкладывал, - был бы здесь мой  братец  Бин,  его  бы  тут  же  произвели  в
сержанты".
     "А что, он до тебя дотянет?" - поинтересовался сержант.
     "До меня? Сказали тоже! Да у нас в семье меня  недоростком  зовут.  Нас
шестеро братьев, не считая меня, но Бин выше всех  вымахал.  В  чулках  семь
футов росту! Это так же верно, как то, что меня зовут Морган".
     "А нельзя ли послать за твоими братьями и сманить их к нам?"
     "Нет уж, и думать не могите! С тех пор как  меня  заграбастал  один  из
ваших, они сержантов видеть не могут, - отвечал Морган. - Эх,  и  жалко  же,
что  они  не  приедут.  Представляю,  каким  великаном  смотрел  бы  Бин   в
гренадерской шапке!"
     Больше он ни слова не сказал про  своих  братьев,  а  только  вздохнул,
будто сожалея о их горькой участи. Сержант, однако, все доложил офицерам,  а
там дошло и до самого короля. Его величество такое взяло любопытство, что он
согласился отпустить Моргана на родину, только бы  тот  доставил  ему  своих
братьев-великанов и воротился в полк сам-седьмой.
     - Что ж, они и вправду такие, как он описывал?  -  поинтересовался  мой
спутник. Я невольно посмеялся его наивности.
     - Уж не думаете ли вы, - вскричал я, - что Морган воротился на  службу?
Держи карман шире! Ему лишь бы на свободу вырваться! На деньги, что ему дали
для всей оравы, он  купил  себе  в  Типперэри  славную  ферму,  да  и  зажил
припеваючи, он на этой истории заработал побольше ваших вербовщиков.
     Прусский капитан от души посмеялся рассказу и  заметил,  что  англичане
всему свету известны как дошлая нация, однако согласился с  моей  поправкой,
что ирландцы, пожалуй, будут похитрей англичан. Мы  продолжали  путешествие,
весьма довольные друг другом, так как и у него нашлось, что порассказать  из
событий этой войны, -  о  храбрости  и  дальновидности  Фридр