требуется:  если  он  изверг,  она  еще  больше  к  нему
привяжется за дурное обращение. Такие женщины, сэр, это любят.  Они  рождены
быть нашим величайшим утешением, нашим удобством;  это  наши  -  наши,  если
хотите, моральные машинки для снимания  сапог,  а  уж  для  человека  вашего
образа жизни такая женщина просто находка. Я забочусь о вашем  физическом  и
моральном благополучии, заметьте! Ах, почему я не женился на  бедняжке  Элен
Флауэр, дочери приходского священника!
     Тогда эти речи казались мне нытьем  слабого  человека,  потерпевшего  в
жизни крушение, и только позднее открылось мне, сколько правды заключалось в
суждениях сэра Чарльза  Линдона.  Мы,  сдается  мне,  зачастую  прогадываем,
покупая деньги.  Приобрести  несколько  тысяч  годового  дохода,  обзаведясь
ненавистной женой, - сомнительная выгода для молодого человека, не лишенного
способностей  и  предприимчивости;  в  моей  жизни  не  раз   бывало   среди
величайшего изобилия  и  великолепия,  когда  десяток:  лордов  ждали  моего
утреннего выхода, и на моих конюшнях стояли чистокровные  кони,  и  дом  мой
блистал роскошью сверх всякой меры, и банки навязывали мне  свой  кредит,  -
что все это было отравлено для меня присутствием леди Линдон, и я,  кажется,
вернулся бы рядовым в Бюловский полк или бежал куда глаза глядят, только  бы
от нее избавиться.
     Но вернемся  к  моему  рассказу.  Обремененный  болезнями,  сэр  Чарльз
постепенно угасал, и  ему,  должно  быть,  было  малоприятно,  что  красивый
молодой щеголь увивается за его вдовой у него на глазах. Проникнув к  ней  в
дом с помощью диспута о  пресуществлении,  я  потом  изыскал  немало  других
предлогов в нем укрепиться и вскоре так прижился у благородной леди, что уж,
можно сказать, от нее не выходил. Свет волновался, свет бурлил, но какое мне
было до этого дело! Пусть мужчины клеймили  позором  бесстыжего  ирландского
проходимца, -  у  меня  был  способ  заткнуть  завистникам  рот:  моя  шпага
завоевала себе такую славу на континенте, что мало кому улыбалось  свести  с
ней знакомство. Стоит мне где-нибудь  утвердиться,  как  меня  уже  никакими
силами не сгонишь с места. Бывая в знакомых домах, я видел, что мужчины меня
сторонятся. "Как можно! - говорили они. - Какой-то грязный ирландец!", "Брр!
Авантюрист худшего разбора!", "Мелкий плут и фат - мы знать его не хотим!" и
т. д. и т. п. Но эта ненависть лишь сослужила мне добрую службу. Уж  если  я
за кого ухвачусь, то держу мертвой хваткой;  в  таких  случаях  даже  лучше,
чтобы все от меня отвернулись. Как я говорил тогда леди  Линдон,  и  говорил
совершенно искренне: "Калиста (я называл ее Калистой  в  письмах),  клянусь,
Калиста, твоей непорочной душой, блеском твоих непреклонных глаз, всем,  что
чисто и девственно в небе и в твоем сердце, - никогда не устану я  следовать
за тобой. Презрение меня не страшит, я немало терпел его от тебя. Холодность
меня не отталкивает, я знаю, что в силах ее побороть: это -  скала,  которую
моя энергия возьмет приступом,  магнит,  притягивающий  бестрепетное  железо
моей души!" И я говорил правду, я бы ни за что от  нее  не  отказался,  даже
если б меня спускали с лестницы всякий раз, как я переступал ее порог.
     Такова  моя  система  привораживать  женщин.  Пусть  каждый,  кто   сам
прокладывает себе дорогу в жизни, запомнит это правило. Иди напролом! -  вот
в чем секрет. Дерзай - и мир перед тобой отступит;  а  если  тебе  и  намнут
холку, дерзай снова, и он тебе покорится. В то время  я  был  так  напорист,
что, кажется, вздумай я жениться на принцессе крови, я бы и ее добился!
     Я рассказал Калисте повесть моей жизни, лишь  кое  в  чем  отступив  от
истины. Моей целью было нагнать на нее страх: показать, что уж если  я  чего
захочу, то дерзаю, а дерзая, добиваюсь своего;  в  моей  жизни  было  немало
Эпизодов, свидетельствующих о железной воле и неукротимой отваге.
     - Не надейтесь от меня избавиться, мадам, - внушал  я  леди  Линдон,  -
обещайте свою руку другому, и  он  умрет  от  этой  шпаги,  еще  не  знавшей
поражений. Бегите меня, и я последую за вами, хотя  бы  и  до  врат  ада.  -
Поверьте, я говорил с ней языком,  нисколько  не  похожим  на  сюсюканье  ее
слюнтяев-поклонников. Видели бы вы, как я их распугал!
     Когда я грозился последовать за леди Линдон,  если  понадобится,  и  за
Коцит, я, разумеется, так и собирался сделать,  -  в  случае  если  мне  тем
временем не подвернется что-то более  подходящее.  В  самом  деле,  а  вдруг
Линдон заживется, какой мне тогда смысл преследовать графиню? А тут, -  дело
шло уже к концу сезона в Спа, - милорд, к великой моей досаде, снова  взялся
меня допекать: казалось, он неуязвим для смерти.
     - Мне, право, жаль вас,  капитан  Барри,  -  говорил  он,  как  всегда,
смеясь.Как это, в самом деле, неприятно, что из-за меня -  вам  или  другому
джентльмену - приходится терять время. Вам надо бы обратиться к моему  врачу
или договориться с моим поваром - ну что ему стоит  подсыпать  мне  в  омлет
мышьяку. А ведь может статься, господа, - добавлял он, - я  еще  увижу,  как
капитан Барри болтается на виселице.
     И в самом деле, доктора подлечили его еще на год.
     - Мне, как всегда, не везет, - пожаловался я дядюшке, моему  бесценному
советчику  в  сердечных  делах.  -  Я  расточаю  сокровища  своей  души   на
бессердечную кокетку графиню, а мужа ее опять поставили на ноги, глядишь, он
проживет еще не один год!
     А тут, как на грех, в Спа принесло,  прямо-таки  к  шапочному  разбору,
англичанку, наследницу торговца сальными  свечами,  невесту  со  стотысячным
приданым, да еще некую мадам Корню,  вдову  богатого  прасола  и  фермера  в
Нормандии, с водянкой и двумястами тысяч ливров годовых.
     - Какой мне смысл следовать за Линдонами в Англию? - спрашивал я.  -  А
вдруг милорд не умрет?
     - А ты и не следуй за ними, наивный ты младенец, - отвечал  дядюшка.  -
Оставайся здесь и попробуй приударить за этими новенькими.
     - Да, но потерять Калисту и самое большое состояние в Англии?
     - Вздор, вздор! Эх вы, юноши! Вы легко загораетесь и вешаете голову при
первой же неудаче! Переписывайся с леди Линдон. Ведь это ее любимое занятие!
Кстати, у тебя под рукой твой ирландский  аббат,  он  настрочит  тебе  самые
восхитительные послания, и всего-то по кроне за штуку. Пусть уезжает: шли ей
письма, а тем временем не зевай, авось что  и  навернется.  Кто  знает:  ты,
может  быть,  успеешь  жениться  на   нормандской   вдове,   схоронить   ее,
прикарманить ее денежки, а там умрет милорд, и освободится графиня.
     Итак, не жалея клятв, я заверил графиню в своей глубокой,  почтительной
преданности, всучил ее горничной двадцать луидоров, чтоб  добыла  мне  прядь
волос своей хозяйки (о чем последняя была, конечно, поставлена в известность
этой преданной женщиной), и когда  настало  время  ей  возвратиться  в  свои
английские поместья, простился с леди Линдон, заверяя, что не замедлю за ней
последовать, как только покончу с  делом  чести,  которое  еще  держит  меня
здесь.
     Опускаю события целого года, прошедшего до новой нашей встречи.  Верная
своему обещанию, графиня писала мне сперва регулярно, а  потом  все  реже  и
реже. Меж тем дела наши за игорным столом шли неплохо,  и  я  чуть  было  не
женился на вдове Корню (бедняжка без памяти в меня влюбилась  и  последовала
за нами в Брюссель), - когда мне попал в руки номер "Лондонской газеты", где
я прочел следующее траурное извещение:

     "Скончался в замке Линдон  в  Ирландском  королевстве  досточтимый  сэр
Чарльз Линдон, кавалер ордена Бани, член парламента  от  местечка  Линдон  в
Девоншире, в течение долгих лет посол его величества при многих  европейских
дворах. Сэр  Линдон  оставил  по  себе  светлую  память  в  сердцах  друзей,
восхищенных его многообразными добродетелями  и  достоинствами,  безупречное
имя,  приобретенное  на  службе  его   величества,   и   безутешную   вдову,
оплакивающую потерю, столь  незаменимую.  Ее  милость,  осиротевшая  графиня
Линдон, находилась в Бате, когда  ее  настигла  печальная  весть  о  кончине
возлюбленного супруга, но тотчас  же  поспешила  в  Ирландию,  чтобы  отдать
последний горестный долг дорогим останкам".

     В тот же вечер я приказал заложить карету и отправился в  Остенде,  где
зафрахтовал судно на Дувр, и, без промедления держа путь  на  запад,  достиг
Бристоля; в этом порту я сел на корабль, отплывающий в  Уотерфорд,  и  после
одиннадцатилетнего отсутствия ступил наконец на родную землю.



Глава XIV
        Я возвращаюсь в Ирландию и удивляю жителей королевства своим
        великолепием и щедростью

     Что за разительная перемена произошла в моей жизни!  Я  оставил  страну
бедным, безвестным юношей, рядовым жалкой маршевой роты, а воротился  зрелым
мужем с состоянием в пять тысяч гиней, с безупречным гардеробом  и  дорогими
безделками стоимостью еще в добрых две тысячи; я узнал все стороны  жизни  и
вращался во всех слоях общества, играя повсюду не последнюю роль; я  изведал
войну и любовь и единственно благодаря своим способностям и энергии проложил
себе путь из нищеты и безвестности  к  благоденствию  и  роскоши.  Глядя  из
окошка моей кареты, катившей по пустынным, голым дорогам мимо  ветхих  хижин
местных поселян, выбегавших в своем отрепье позевать на пышный экипаж и  при
виде важного незнакомца в роскошной золоченой карете и  моего  телохранителя
орясины Фрица, сидевшего, развалясь, на заднем сиденье, - его закрученных  в
стрелку усов, толстой косы и зеленой ливреи, обшитой серебряным  галуном,  -
возглашавших троекратное "ура!" в  честь  сиятельного  лорда,  -  я  не  без
самодовольства думал о своей успешной карьере и благословлял небо, одарившее
меня столь превосходными талантами. Если бы не мои достоинства,  быть  бы  и
мне этаким неотесанным сквайром, с чванным видом  разгуливающим  по  улочкам
дрянного городишки, через какие проезжала моя карета, направляясь в  Дублин.
Я, возможно, женился бы на  Норе  Брейди  (не  странно  ли  -  хоть  судьба,
благодарение небу, уберегла меня  от  этой  участи,  я  почему-то  всегда  с
нежностью вспоминаю мою кузину, и горечь,  причиненная  ее  утратой,  еще  и
доселе свежа в моей памяти, более  чем  любой  другой  эпизод  моей  жизни);
возможно, наплодил бы десяток ребятишек и был  бы  самостоятельным  фермером
или экономом у сквайра, или десятником, или адвокатом,а между тем  сейчас  я
один из самых известных джентльменов Европы!  Пока  нам  меняли  лошадей,  я
велел слуге достать мешок с медяками и швырять их в  толпу,  и  это  вызвало
такой хор благословений и добрых пожеланий, как будто  проезжал  сам  милорд
Таунсенд, лорд-наместник Ирландии.
     Лишь на второй день пути - ибо ирландские дороги были в те  времена  из
рук вон плохи и барская колесница еле-еле плелась по  ухабам  и  рытвинам  -
прибыли мы в Карлоу, где я остановился в  той  же  гостинице,  куда  заезжал
одиннадцать лет назад, когда  бежал  из  дому,  считая,  что  убил  Квина  в
поединке. Как живо встали передо мной картины прежних дней!  Старый  хозяин,
когда-то прислуживавший мне, приказал долго  жить;  гостиница,  показавшаяся
мне тогда уютной, являла следы крайнего обветшания, но вино  было  не  хуже,
чем встарь, и я пригласил хозяина распить со мной кувшин, чтобы услышать  от
него местные новости.
     Общительный, как все его племя, он рассказал мне про урожай и про  цены
на рынке; и почем продавали скот на  последней  Касл-Дермотской  ярмарке,  и
последнюю шутку отца Хогана, священника; и как "Белые ребята" сожгли стога у
сквайра Скэнлена; и  как  грабители,  напав  на  дом  сэра  Томаса,  здорово
просчитались; и кто поведет  охоту  с  килкеннийскими  гончими  в  следующем
сезоне; и какая замечательная облава была у них в прошедшем марте;  и  какой
полк стоит в городе; и как мисс Бидди  бежала  с  прапорщиком  Муллинсом;  а
также все новости по части спорта, выездных сессий  суда  и  съезда  мировых
судей поведал мне сей достойный летописец от  пивных  бочек,  не  переставая
удивляться, как моя честь не слышала этого в Англии или в чужих землях, где,
по его убеждению, так же интересовались тем,  что  произошло  в  Килкенни  и
Карлоу, как и здесь. Признаюсь, я с удовольствием слушал его болтовню; в его
рассказах поминутно мелькали имена, знакомые мне  с  давних  пор,  пробуждая
сотни воспоминаний.
     Я получал немало  писем  от  матушки,  сообщавшей  мне  все  новости  о
брейдитаунском семействе. Дядюшка умер, и Мик, его  старший  сын,  вскорости
последовал за ним. Все девушки семейства  Брейди  покинули  отчий  дом,  как
только в нем стал заправлять старший  братец.  Некоторые  повыходили  замуж,
другие вместе со своей ведьмой мамашей перебрались на жительство в  какой-то
богоспасаемый городишко, куда публика летом ездила на воды. Итак,  Улик  все
же унаследовал фамильное гнездо, но уже в  такой  степени  разорения,  столь
обремененное долгами и закладными, что оно потеряло для него всякий интерес,
и теперь в замке Брейди, за исключением старого егеря, обитали  только  совы
да летучие мыши. Матушка моя, миссис Гарри Барри, переехала в Брей, в приход
мистера Джоулса, поближе к источнику своего духовного утешения и  назидания;
что же до ее  сына,  мистера  Редмонда  Барри,  то  он,  по  словам  хозяина
гостиницы, уехал за море, поступил на прусскую  службу  и  был  со  временем
расстрелян как дезертир.
     Я не стыжусь сознаться, что после  обеда,  взяв  на  хозяйской  конюшне
крепкую лошадку, потрусил на ночь глядя за двадцать миль - навестить  родное
пепелище. При виде нашего старого дома  сердце  мое  забилось  сильнее.  Над
дверью Барривилля красовались ступка и пестик, а на вывеске стояло:  "Товары
Эскулапа" и рядом: "Доктор  Макшейн".  Какой-то  рыжеволосый  малый  готовил
пластырь на столе в нашей бывшей гостиной, небольшое окошко  в  моей  старой
комнате, когда-то сверкавшее чистотой, являло тут  и  там  трещины  и  щели,
заткнутые тряпками, с нарядных когда-то клумб исчезли цветы, за которыми так
усердно ходила моя порядливая матушка.
     На погосте я нашел два новых имени на камне, осеняющем фамильный  склеп
моего кузена, к которому я был более чем  равнодушен,  и  дядюшки,  которого
горячо любил. Я попросил старого приятеля-кузнеца, частенько меня  тузившего
в былые годы, покормить мою лошадь и подсыпать ей  соломы;  теперь  это  был
усталый, изможденный человек, отец дюжины  ребятишек,  которые  носились  по
кузнице; нарядный джентльмен, стоявший перед ним, казалось, не будил  в  нем
никаких воспоминаний. Я и не пытался тревожить его память до следующего дня,
когда,   сунув   ему   десять   гиней,   попросил   выпить    за    здоровье
Редмонда-англичанина.
     Что до замка Брейди, то ворота, ведущие в  парк,  еще  сохранились;  но
старые деревья вдоль аллеи были вырублены, и черные  пни,  торчавшие  там  и
сям, отбрасывали при свете луны длинные тени, когда  я  проходил  по  старой
дороге, густо  поросшей  травой.  Здесь  паслось  несколько  коров.  Садовая
калитка исчезла, и обнажившийся проход зарос  густой  чащей  чертополоха.  Я
уселся на старой скамье, где сидел в тот день, когда был обманут  Норой,  и,
кажется, чувства, охватившие  взрослого,  нисколько  не  уступали  тем,  что
одиннадцать лет назад волновали рыдавшего здесь мальчика; я чуть ли не вновь
готов был зарыдать при мысли, что Нора  Брейди  меня  покинула.  Как  видно,
человек ничего не забывает. Со мной не раз бывало, что цветок или  ничем  не
замечательное слово будили в моей душе воспоминания, спавшие годами; а когда
я вошел в дом на Кларджес-стрит, где родился (в первый мой приезд  в  Лондон
здесь помещался игорный дом), во  мне  всколыхнулись  воспоминания  детства,
вернее, младенчества: мне вспомнился отец в чем-то зеленом и золотом; подняв
меня на руки, он показывал мне в окно золоченую карету, стоявшую у дверей, и
матушку в цветастой робе, с мушками на лице.  Неужто  наступит  день,  когда
все, что мы видели, и думали, и делали в жизни, снова молнией  пронесется  у
нас в мозгу? Лучше б этого не было!.. Такие мысли владели мной, когда,  сидя
на скамье в замке Брейди, я отдавался воспоминаниям о былом.
     Дверь в сени стояла настежь - так уж повелось в этом  доме,  сколько  я
его ни помню; в узких старинных окнах сияла полная луна, вычерчивая на  полу
причудливые шашки;  звезды  глядели  в  зияющий  синевой  проем  окошка  над
парадной лестницей; отсюда можно было видеть часы над  конюшней,  на  них  и
сейчас отсвечивали цифры. Когда-то в этих стойлах стояли резвые  лошадки,  я
видел дядюшкино честное лицо, слышал, как  он  успокаивает  собак,  которые,
визжа и заливаясь лаем,  наскакивают  на  него,  возбужденные  ясным  зимним
утром. Здесь мы обычно садились на коней, и девицы глядели на нас в то самое
окошко, у которого стоял теперь я, глядя на печальное, покинутое, разоренное
гнездо. В дальнем закоулке здания  бил  в  дверную  щель  красноватый  свет,
оттуда с громким лаем выбежала собака, а за ней,  припадая  на  ногу,  вышел
человек с охотничьим ружьем.
     - Кто там? - раздался из темноты старческий голос.
     - Что, не узнаете, Фил Пурсел? Это я, Редмонд Барри!
     Еще немного, и старик, пожалуй, выпалил бы в меня,  -  его  ружье  было
грозно нацелено на окошко, - но я попросил его  не  спешить  и,  выбежав  из
дому, крепко обнял... А впрочем, вздор, не стоит на этом задерживаться! Мы с
Филом провели долгую  ночь  в  разговорах  о  тысяче  незначащих  вещей,  не
интересных ни для кого из ныне живущих, ибо кому  из  ныне  живых  интересен
Барри Линдон!
     Приехав в Дублин, я положил на имя старика сотню гиней; на эту ренту он
мог прожить остаток своих дней, не нуждаясь.
     У Фила Пурсела был добрый приятель,  помогавший  ему  коротать  вечера;
достав с полки неимоверно засаленную и пухлую колоду карт, они  засиживались
за игрой допоздна: приятель этот был не кто иной, как старый мой  камердинер
Тим, которого читатель, верно, помнит еще в ливрее моего покойного  батюшки.
Тогда она болталась на нем как на  вешалке,  свисала  ему  на  кисти  рук  и
каблуки. С тех пор, хоть Тим и уверял, что чуть  не  наложил  на  себя  руки
после моего отъезда, он умудрился так раздобреть, что ему пришелся бы  впору
кафтан самого Дэниела Лэмберта или сюртук местного викария, при  котором  он
состоял в должности причетника. Я взял бы его к себе  в  лакеи,  если  б  не
грандиозные размеры, делавшие его непригодным  для  этой  службы  у  всякого
сколько-нибудь  уважающего  себя  джентльмена.  Итак,  я   презентовал   ему
некоторую  толику  денег  и  обещал  крестить  у  него  следующего  ребенка,
одиннадцатого по счету со времени моего отсутствия. Нет в мире  страны,  где
бы работа по увеличению населения велась с таким успехом, как на моем родном
острове. Мистер Тим женился на горничной моих кузин, той самой, что  в  свое
время оказывала мне доброе расположение; я счел своим долгом на другой  день
навестить бедняжку Молли в ее мазанке, где и увидел эту  молодую  женщину  в
неимоверно  грязном  затрапезе,  среди  кучи  оборвышей  мал  мала   меньше,
напомнивших мне ребятишек моего друга-кузнеца.
     Тим и Фил Пурсел, которых я так удачно встретил  вместе,  поведали  мне
последние новости о моих близких. Матушка была в добром здоровье.
     - Вы приехали вовремя, сэр, - сказал Тим, - чтобы помешать  прибавлению
в вашем семействе.
     - Что ты мелешь, дурачина! - прикрикнул я на него.
     - Я хочу сказать, как бы вам бог не послал отчима,  -  пояснил  Тим,  -
ваша  матушка,  слышно,   собирается   окрутиться   с   мистером   Джоулсом,
проповедником.
     Бедняжка  Нора,  как  он  мне  сообщил,  основательно  потрудилась  для
приумножения славного  рода  Квинов;  что  до  моего  кузена  Улика,  то  он
проживает в городе Дублине, где ему не слишком повезло,  как  опасались  мои
осведомители, ибо он уже промотал те небольшие средства, каки