оварного замысла графини, - вспомните  описанный
выше эпизод, когда только моя прозорливость рассеяла  ее  вероломные  планы,
вспомните признания, писанные ее собственной рукой, - а все  же  она  сумела
меня обмануть, несмотря на всю мою осторожность  и  на  бдительность  миссис
Барри, охранявшей мои интересы. Если бы я последовал советам доброй матушки,
нюхом чуявшей опасность, я не  угодил  бы  в  эту  нехитрую,  но  тем  более
коварную западню.
     Отношение ко  мне  леди  Линдон  носило  странный  характер;  жизнь  ее
протекала словно в каком-то умопомешательстве, в вечных сменах  ненависти  и
любви ко мне. Когда я бывал к ней снисходителен (что иногда случалось),  она
была на все готова, только  бы  продлить  счастливые  минуты;  в  любви  эта
нелепая, взбалмошная натура так же не знала удержу, как и в  ненависти.  Что
ни говори, а женщины боготворят отнюдь не самых кротких и покладистых мужей,
- говорю это по личному опыту. Женщине, на мой взгляд, даже нравится в  муже
известная грубость, и она ничуть не в обиде, когда он дает ей  почувствовать
свою власть. Я держал жену в постоянном страхе; бывало, улыбнусь - и она вся
просияет, пальцем поманю - прибежит и станет ластиться, как собачонка. Еще в
школе, за мое короткое пребывание там, я заметил,  что  громче  всех  шуткам
учителя смеются трусы и подлизы. То же самое в полку: если  грубиян  сержант
расположен острить, первыми угодливо  регочут  новобранцы.  Так  и  разумный
супруг должен держать жену в строгости. Я добился того, что моя высокородная
супруга целовала мне  руку,  стаскивала  с  меня  сапоги,  была  у  меня  на
посылках, как  служанка,  и  радовалась  моему  хорошему  настроению,  точно
светлому празднику. Возможно, я переоценил прочность подобного  вынужденного
повиновения, а также упустил из виду, что кроющееся  в  нем  лицемерие  (все
робкие люди  лжецы  по  натуре)  может  принять  и  нежелательный  характер,
рассчитанный на то, чтобы меня обмануть.
     После описанной неудачной попытки  к  бегству,  давшей  мне  повод  для
бесконечных  издевок,  естественно  было  бы  считать,  что  я  настороже  в
отношении тайных намерений  моей  жены;  однако  она  сумела  меня  провести
поистине беспримерным притворством, полностью усыпив мою подозрительность  в
отношении ее дальнейших планов: так, однажды, когда я подтрунивал  над  ней,
спрашивая, не угодно ли ей опять прокатиться на плоту и не нашла ли она себе
нового любовника и так далее в том же роде, леди Линдон  вдруг  расплакалась
и, схватив меня за руки, воскликнула с горячностью:
     - Ах, Барри, ты прекрасно знаешь, я никого  никогда  не  любила,  кроме
тебя! В каком бы я ни была  отчаянии,  достаточно  твоего  ласкового  слова,
чтобы я вновь узнала радость. Как бы ни сердилась, малейшая твоя  попытка  к
примирению заставляет меня все  забыть  и  простить.  Разве  я  недостаточно
доказала свою любовь, сложив к твоим  ногам  одно  из  богатейших  состояний
Англии? И разве я об этом когда пожалела или  упрекнула  тебя,  увидев,  как
бессмысленно ты его расточаешь? Нет, я слишком тебя любила, любила горячо  и
преданно. С первой же встречи я безотчетно к тебе потянулась. Я видела  твои
недостатки, я трепетала перед твоей грубостью, но отказаться от тебя была не
в силах. Я вышла  за  тебя  наперекор  рассудку  и  долгу,  зная,  что  этим
подписываю собственный приговор. Каких же еще жертв ты от меня  требуешь?  Я
готова на что угодно, только люби меня, а если не можешь, хоть не оскорбляй.
     Я был в тот день особенно благодушно настроен, и между нами  состоялось
нечто вроде примирения, хотя матушка, услыхав  эту  речь  и  увидев,  что  я
склонен размякнуть, самым серьезным образом остерегла меня, сказав:
     - Попомни мое слово, эта хитрая шлюха снова что-то замышляет.
     Старушка оказалась права. Я же проглотил  наживку  ее  милости  так  же
доверчиво, как пескарь заглатывает крючок.
     В то время я вел  переговоры  с  одним  человеком  относительно  крайне
необходимой мне суммы; однако миледи после  нашей  размолвки  по  вопросу  о
наследовании решительно  отказывалась  подписать  какие-либо  бумаги  в  мою
пользу, а без ее подписи, как ни грустно, имя мое не пользовалось доверием в
коммерческих кругах и я не мог получить ни единой гинеи от моих лондонских и
дублинских заимодавцев. Напрасно уговаривал я этих  ракалий  прокатиться  ко
мне в замок Линдон: после злополучной истории с адвокатом Шарпом, у которого
я забрал в долг все бывшие при нем деньги, и со стариком  Залмоном  (кто-то,
едва он ступил за мой порог, отнял у него выданное мною заемное письмо {*  О
такого рода подвигах мистера Линдона "Записки" его, как правило, умалчивают.
Очевидно,  в  обоих  случаях  он  действовал  но  праву   сильного.   (Прим.
издателя.)}),  никто  из   этой   братии   не   решался   довериться   моему
гостеприимству. Наши ренты  были  тоже  в  руках  у  судебных  исполнителей,
единственное, что мне удавалось выжать из негодяев, это деньги для  расплаты
с поставщиками вин. Английские наши владения, как я уже говорил, были  также
под секвестром, а стоило мне обратиться к моим управляющим и адвокатам,  как
эти алчные мошенники отвечали мне встречными требованиями денег, ссылаясь на
какие-то несуществующие долги и другие свои претензии ко мне.
     Нечего и говорить, как  я  обрадовался,  получив  сообщение  от  своего
поверенного из Грейз-инна в Лондоне (в ответ на сто первое мое письмо),  что
у него появилась возможность раздобыть  для  меня  некоторую  сумму:  к  его
письму было приложено отношение весьма почтенной лондонской фирмы, связанной
с горными компаниями; эти господа предлагали выкупить сравнительно небольшую
задолженность по  одному  из  наших  имений  при  условии  получения  его  в
долгосрочную аренду. Однако они требовали, чтобы сделка  была  совершена  за
подписью графини и чтобы я представил им доказательства того,  что  согласие
дано ею от чистого сердца.  До  них  дошли  слухи,  будто  графиня  живет  в
постоянном страхе передо мной и подумывает о разводе, а в  этом  случае  она
может опротестовать любую свою сделку, заключенную под нажимом, что уже само
по себе привело бы к разорительной для фирмы тяжбе с сомнительным исходом; а
посему, до того как выдать хотя бы шиллинг аванса,  они  просят  гарантий  в
том, что согласие графини было добровольным.
     Эти господа так тщательно  оговорили  все  условия,  что  я  нимало  не
усомнился в серьезности их намерений; по  счастью,  графиня  была  настроена
милостиво, и мне не стоило труда упросить ее  написать  им  собственноручно,
заверяя, что все слухи о  каких-то  недоразумениях  между  нами  -  злостная
клевета, что мы живем в ладу и дружбе и она готова  скрепить  любую  сделку,
какую ее мужу благоугодно заключить.
     Предложение пришлось как нельзя кстати и преисполнило меня надежд. Я не
докучал читателям подробными рассказами о моих долгах и  тяжбах,  которые  к
тому времени так разрослись и усложнились и так на меня давили,  что  я  уже
сам  в  них  путался  и  терял  голову.  Достаточно  сказать,  что  у   меня
окончательно истощились деньги и кредит. Я жил безвыездно  в  замке  Линдон,
пробавляясь собственной  бараниной  и  говядиной,  потребляя  хлеб,  торф  и
картофель со своих угодий и полей; а тут еще  приходилось  следить  за  леди
Линдон в стенах моего дома и за судебными приставами  -  вне  его  стен.  За
последние два года, с тех пор  как  я  так  неудачно  съездил  в  Дублин  за
деньгами (и, к великому разочарованию моих кредиторов, продулся в пух), я  и
вовсе не решался туда показываться и только изредка  наведывался  в  главный
город графства, и то лишь потому, что знал там  всех  шерифов:  я  поклялся,
что, если со мной что случится, виновнику  не  сносить  головы.  Надежда  на
изрядную  сумму  меня  окрылила,  я  ухватился  за  нее,  как  утопающий  за
соломинку.
     Спустя некоторое время от проклятых лондонских купцов пришел ответ, где
говорилось, что, если леди Линдон подтвердит свое письменное заявление лично
в их лондонской конторе  на  Берчин-лейн,  они,  ознакомившись  с  названной
недвижимостью, очевидно, придут со мной к соглашению; однако они  решительно
отклоняли мое предложение  приехать  для  переговоров  в  замок  Линдон:  им
известно, как там приняли столь уважаемых дублинских  дельцов,  как  господа
Шарп и Залмон. Это был явный выпад против меня. Но бывают  положения,  когда
мы не можем диктовать свои условия,  а  меня  так  прищучили  долги,  что  я
подписал бы контракт с самим  чертом,  явись  он  искушать  меня  порядочной
суммой.
     Я решил ехать сам и взять с собой леди Линдон. Напрасно матушка  молила
и предостерегала меня.
     - Верь мне, - говорила она, - тут какой-то подвох. Тебе не поздоровится
в этом ужасном городе. Здесь ты можешь годы и годы жить в довольстве и холе,
если не считать, что в погребе хоть шаром покати и в доме нет ни одного окна
целого. Но стоит им залучить тебя в Лондон,  и  тебе,  бедный  невинный  мой
мальчик, несдобровать... Чует мое сердце, хлебнешь ты там горя.
     - Зачем куда-то ехать? - спрашивала и жена. - Я и  здесь  счастлива,  с
тех пор как ты ко мне переменился. Мы не можем явиться  в  Лондон,  как  нам
подобает; небольшие деньги, которые ты получишь, уйдут туда  же,  куда  ушли
остальные. Давай лучше жить, как пастушок и пастушка,  пасти  наше  стадо  и
довольствоваться малым! - И, взяв  мою  руку,  она  поцеловала  ее.  На  что
матушка только фыркнула:
     - Знаем мы этих подлых антиресанок! Я уверена, тут без нее не обошлось!
     Я обозвал жену дурой, а миссис Барри попросил не  тревожиться.  Мне  не
терпелось ехать, и я слышать не хотел никаких  возражений.  Встал  вопрос  о
деньгах на дорогу, и добрая  матушка,  всегда  вызволявшая  меня  в  трудную
минуту, достала из чулка шестьдесят гиней - то  были  все  наличные  деньги,
какими Барри Линдон из замка Линдон, женившийся на двадцати тысячах годового
дохода, теперь располагал; вот к какому падению привело меня мотовство  (как
я должен признать), главным же образом мое легковерие и людская подлость.
     На  сей  раз,  как  нетрудно  себе   представить,   мы   обошлись   без
торжественных проводов: никому не сообщили  о  своем  отъезде  и  не  делали
прощальных  визитов.  Знаменитый  Барри  Линдон  и  его  сиятельная  супруга
отправились в Уотерфорд на почтовых под именем мистера  и  миссис  Джонс,  а
оттуда морем в Бристоль, куда и прибыли без особых приключений. Нет легче  и
приятнее дороги, чем отправляться к черту!  Мысль  о  предстоящем  получении
настраивала меня на приветливый лад, и миледи, склонив голову мне на плечо в
почтовой карете, увозившей нас в Лондон, говорила, что это самое  счастливое
ее путешествие со дня нашей свадьбы.
     На одну ночь мы остановились в Рэдинге, откуда я отправил моему  агенту
в Грейз-инн записку, в коей сообщал, что завтра  я  к  ним  буду,  и  просил
подыскать мне квартиру, а также  ускорить  получение  задатка.  Мы  с  женой
решили ехать во Францию и там дождаться лучших времен; в тот вечер за ужином
мы строили планы наших будущих развлечений и  разумной,  расчетливой  жизни.
Нас можно было принять за воркующих влюбленных.  О,  женщины,  женщины!  Как
сейчас помню манящие улыбки леди Линдон и ее заигрывания, - какой счастливой
она казалась в  тот  вечер!  Какой  невинной  доверчивостью  дышало  все  ее
существо, каких только нежных имен она мне не надавала! Нет, я  пасую  перед
подобным лицемерием! Не удивительно, что такой бесхитростный человек, как я,
оказался жертвой столь отъявленной обманщицы.
     Мы прибыли в Лондон к трем часам, и  наша  карета  уже  за  полчаса  до
условленного времени подкатила к Грейз-инну. Я  без  труда  отыскал  контору
мистера  Тейпуэлла,  -  мрачная  это  была  берлога,  и  в  злополучный  час
переступил я ее порог! Когда  мы  поднимались  с  черного  хода  по  грязной
лестнице, освещенной тусклой лампочкой  и  угрюмым  лондонским  предвечерним
небом, странное волнение охватило леди Линдон; казалось, у нее подкашиваются
ноги.
     - Редмонд, - сказала она, едва мы подошли к  порогу,  -  не  заходи,  я
уверена, нам грозит опасность. Еще не поздно,  давай  вернемся  в  Ирландию,
куда угодно! - И, став в одну из  своих  излюбленных  театральных  поз,  она
загородила дверь и схватила меня за руку.
     Я только слегка отстранил ее плечом.
     - Леди Линдон, вы старая дура! - говорю.
     - Ах, вот как, я старая дура! - взвилась она. Да как подскочит к звонку
и давай трезвонить. Нам сразу  же  открыл  потасканного  вида  джентльмен  в
пудреном парике, она только крикнула ему на ходу: "Леди Линдон прибыла!" - и
заковыляла по коридору, бормоча про себя: "Так, значит, я старая  дура!"  Ее
задел эпитет "старая", все другое она спокойно бы снесла.
     Мистер Тейпуэлл сидел в своей затхлой конуре, окруженный  пергаментными
свитками и жестяными  коробками.  Он  с  поклоном  поднялся  нам  навстречу,
попросил ее милость сесть и молча кивнул мне на кресло, куда я и  опустился,
весьма удивленный такой наглостью, вслед за чем он скрылся в боковую  дверь,
обещая тотчас же вернуться.
     Он действительно тут же вернулся, ведя за собой - кого бы вы думали?  -
еще одного стряпчего, шестерых констеблей в красных жилетах  с  дубинками  и
пистолетами, милорда Джорджа Пойнингса и его тетку, леди Джейн Пековер.
     Увидев свою старую пассию, леди Линдон с истерическим  воплем  кинулась
ему на шею, называя  его  своим  спасителем,  своим  благородным  рыцарем  и
ангелом-хранителем; а затем, повернувшись ко мне, излила на меня такой поток
брани, что я не мог прийти в себя от изумления.
     - Хоть я и старая дура, - говорила она, - а провела самого  прожженного
и вероломного злодея на свете. Да, я была дурой, когда  стала  вашей  женой,
презрев ради вас другие, благородные, сердца; была дурой, когда, забыв  свое
имя и славный род, связала свою судьбу с ничтожным проходимцем; была  дурой,
когда безропотно сносила чудовищное  тиранство,  какого  не  знала  ни  одна
женщина, терпела, когда имущество мое  расхищалось,  когда  беспутные  твари
нашего звания и пошиба...
     - Ради бога, успокойтесь, - воззвал к пей стряпчий и тут же отпрянул за
спины констеблей, сраженный моим грозным взглядом, который, видимо, пришелся
негодяю не по вкусу. Я и в самом деле растерзал бы его на части, если бы  он
отважился  подойти  ближе.  Тем  временем  миледи,  упиваясь   бессмысленной
яростью, продолжала осыпать проклятиями и меня, и особенно мою  матушку,  на
чью голову она обрушила брань, достойную Биллингсгейтского рынка,  неизменно
начиная и кончая каждую фразу все тем же восклицанием "дура".
     - Что же вы не договариваете, миледи?  -  огрызнулся  я.  -  Я  сказал:
"Старая дура"!
     - Не сомневаюсь, сэр, - вмешался коротышка Пойнингс, - что вы  говорили
и делали все, что только способен сказать и сделать негодяй. Миледи теперь в
безопасности, она под защитой своих родных и закона и может не бояться ваших
бесстыдных преследований.
     - Зато вы не в безопасности! - взревел я. - На  сей  раз  вам  не  уйти
живым - это так же верно, как то, что я человек чести и однажды уже  отведал
вашей крови!
     - Заметьте себе его слова, констебли,  -  взвизгнул  огрызок  стряпчий,
высунувшись из-за укрытия полицейских спин. - Вы подтвердите  под  присягой,
что он угрожал убить милорда!
     - Я не стану марать свою шпагу  кровью  такого  негодяя!  -  воскликнул
милорд, озираясь на тех же доблестных защитников. -  Но  предупреждаю:  если
этот каналья хотя бы на один лишний день  задержится  в  Лондоне,  он  будет
схвачен властями, как самый обыкновенный мошенник.
     Эта угроза заставила меня внутренне поежиться; я  знал,  что  в  городе
гуляют десятки предписаний о моем аресте и что, раз угодив в тюрьму,  я  уже
оттуда не выберусь.
     - Кто это осмелится наложить на меня руку? - крикнул я, выхватив  шпагу
и став спиной к  двери.  -  Пусть  негодяй  выступит  вперед.  Вот  вы,  вы,
крикливый бахвал, выходите первым, если вы мужчина!
     - Мы не собираемся вас арестовать! - сказал стряпчий;  тут  я  заметил,
что моя благоверная, ее тетушка и весь взвод  судебных  приставов,  едва  он
заговорил,  попятились  назад.  -  Уважаемый  сэр,  мы  не  арестовать   вас
собираемся. Мы дадим  вам  приличное  вознаграждение,  только  покиньте  эту
страну - оставьте миледи в покое!
     - И освободите страну от злодея! - добавил милорд и  тоже  попятился  к
двери, пользуясь возможностью отодвинуться от меня на приличное  расстояние;
негодяй стряпчий ретировался за ним следом, оставив меня одного  и  отдав  в
полное распоряжение трех вооруженных до зубов  барбосов.  Мне  было  уже  не
двадцать лет, когда я со шпагой в руке бросился бы  на  этих  скотов  и,  по
крайней мере, с одним из них разделался бы по-свойски. Дух мой был  сломлен,
я угодил в форменную ловушку, доверившись, как дурак, этой обманщице.  Может
быть, она уже пожалела о своем поступке, когда, замешкавшись  перед  дверью,
стала просить меня не входить. Может быть,  у  нее  еще  теплилось  какое-то
чувство ко мне? Впоследствии я именно так истолковал ее поведение. Ио сейчас
у меня был один-единственный  шанс.  Итак,  я  сложил  свою  шпагу  на  стол
стряпчего.
     - Не бойтесь, джентльмены, - сказал я, - на сей раз дело обойдется  без
кровопролития: скажите мистеру Тейпуэллу, что я готов  побеседовать  с  ним,
как только у него найдется время! - Сказав это, я сел  и  спокойно  скрестил
руки на груди. Как это было непохоже на прежнего Барри Линдона!  Когда-то  в
одной  старой  книге  я  прочитал  о  Ганнибале,  карфагенском   полководце,
вторгшемся в Рим; его победоносные полки, не знавшие себе равных  в  мире  и
все сметавшие на своем пути, расположились на постой в каком-то городе,  где
они так погрязли в роскоши и наслаждениях, что в следующую же кампанию  были
побиты. То же  самое  было  теперь  со  мной.  Я  чувствовал  себя  конченым
человеком. Непроходимая пропасть отделяла меня от юного храбреца, который на
шестнадцатом году жизни застрелил своего противника, а потом в течение шести
лет побывал во множестве сражений. Сейчас, во Флитской тюрьме,  где  я  пишу
эти строки, мой сосед, плюгавый сморчок, не перестает надо мной издеваться и
вечно лезет в драку, а я его пальцем тронуть  не  смею.  Но  я  предвосхищаю
события постыдной и мрачной повести моего унижения - лучше расскажу  все  по
порядку.
     Я устроился на ночлег в кофейне по соседству с Грейз-инном и, дав знать
мистеру Тейпуэллу, где стою, с нетерпением ждал его прихода.  Он  явился  ко
мне с предложением от друзей леди Линдон закрепить за мной  жалкую  ренту  в
триста фунтов при условии, что я буду получать  ее,  живя  за  границей,  за
пределами трех королевств, и тотчас же потеряю  при  возвращении.  Он  также
сообщил мне, - впрочем, я и сам это знал, - что, если я задержусь в Лондоне,
мне неминуемо грозит тюрьма; что как в столице,  так  и  в  Западной  Англии
гуляет множество предписаний о моем аресте, а при моей репутации никто мне и
шиллинга не доверит взаймы; изложив все это, он дал мне ночь на размышление,
добавив, что, если я не соглашусь на эти условия, родственники  леди  Линдон
возбудят против меня судебное дело; если же  я  их  приму,  четвертая  часть
условленной суммы будет мне выплачена в любом  иностранном  порту  по  моему
выбору.
     Что оставалось делать одинокому, несчастному, сломленному  человеку?  Я
согласился на ренту и на следующей же  неделе  был  объявлен  вне  закона  -
изгнанником, без права возвращения на родину. Как  я  после  узнал,  погубил
меня все тот же негодяй Квин. Это он придумал заманить меня в Лондон. У  них
с леди Линдон было условлено, какой печатью  он  скрепит  письмо  стряпчего;
Квин с самого начала  стоял  за  этот  план,  но  леди  Линдон,  как  натура
романтическая, предпочла побег. Обо всем этом матушка  написала  мне  в  мое
унылое