я  терпел  по  вине  жестокой
кокетки. То она обращалась со мной как  с  ребенком,  то  как  с  заправским
мужчиною. Стоило в доме объявиться новому гостю, и она меня бросала.
     - Рассуди сам, голубчик Редмонд, - внушала она мне, - ведь  тебе  всего
пятнадцать лет и у тебя ни пенни за душой.
     Я клялся, что стану героем, какого еще не видали в Ирландии, и  еще  до
того, как мне минет двадцать, так разбогатею, что смогу  купить  поместье  в
десять раз большее, чем замок Брейди. Ни одного из этих обещаний я, конечно,
не сдержал, но думаю, что онп оказали свое  действие  на  мою  юную  душу  и
немало способствовали свершению тех великих деяний, коими я прославился и  о
коих вы услышите в свое время.
     Об  одном  из  них  расскажу  не  откладывая,  дабы  мои   читательницы
уразумели, что за человек был  юный  Редмонд  Барри,  сколько  горячности  и
неукротимого мужества в нем крылось. Вряд ли у кого из нынешних похвальбишек
хватит духу совершить подобное, даже для собственного спасения.
     В  то  время  все  Соединенное  Королевство  было  объято  тревогой,  -
опасались  французского  вторжения.  Говорили,  что  Версаль   держит   руку
Претендента, что неприятель скорее всего высадится в Ирландии, и вся  знать,
все влиятельные люди как в этой, так и в других  частях  королевства,  желая
доказать свою преданность, собирали ратников, пеших и конных,  дабы  должным
образом встретить вторгнувшегося врага. Брейдитаун тоже  отправил  роту  для
присоединения к Килвангенскому полку, коим  командовал  мастер  Мик.  Мастер
Улик, со  своей  стороны,  писал  нам  из  колледжа  Святой  Троицы,  что  в
университете тоже сформирован  полк  и  он  удостоен  чести  служить  в  нем
капралом. До чего же я завидовал обоим, а в особенности  ненавистному  Мику,
глядя, как, затянутый в алый, сверкающий галуном мундир, с лентой на  шляпе,
он шагает во главе своих молодцов. Этот слабодушный сморчок - капитан, а я -
ничто, это я-то,  чувствовавший  в  себе  отвагу  по  меньшей  мере  герцога
Кэмберлендского и знавший, как пойдет ко мне алый мундир!  Матушка  уверяла,
что я слишком молод для военной службы,  на  самом  же  деле  это  она  была
слишком бедна - стоимость нового обмундирования  поглотила  бы  чуть  ли  не
половину нашего годового дохода, ибо она считала, что сын ее должен  явиться
в полк, как подобает его рождению, - на кровном скакуне,  в  безукоризненном
мундире, и что дружбу он должен водить с самыми избранными.
     Итак,  страну  лихорадило  войной,  военная  музыка  оглашала  все  три
королевства, каждый уважающий себя мужчина спешил явиться ко двору  Беллоны,
и только я был обречен сидеть дома в своей фризовой куртке и тайком вздыхать
о славе. Мастер Мик. то уезжая в полк, то  приезжая  из  полка,  привозил  с
собой все  новых  сослуживцев.  Их  щегольские  мундиры  и  бравая  выправка
ввергали меня в грусть, а замечая, как льнет к ним Нора, я сходил с  ума  от
бешенства. Никому, однако, и в голову не приходило  отнести  мою  печаль  за
счет молодой леди; все думали, что я тоскую оттого, что мне  нельзя  идти  в
солдаты.
     Как-то  офицеры  ополчения  давали  в   Килвангене   грандиозный   бал;
приглашены были, разумеется, все дамы из замка Брейди (надо было видеть этот
рой образин, еле умещавшийся в старом рыдване). Я  догадывался,  какие  муки
готовит мне Нора, как она всю ночь будет кокетничать с  офицерами,  и  долго
отказывался ехать. Однако Нора знала, как меня уломать. Она клялась, что  ее
укачивает в карете.
     - Как же, - плакалась она, - я попаду на бал, если ты не отвезешь  меня
на Дейзи?
     Дейзи была дядюшкина породистая кобыла, и от такого предложения  я  был
не в силах отказаться. Итак, мы благополучно доскакали до  Килвангена,  и  я
был горд, как принц, оттого что Нора обещала мне контрданс.
     Но  только  когда  танец  пришел   к   концу,   неблагодарная   кокетка
спохватилась, что начисто забыла  свое  обещание,  -  она  протанцевала  все
фигуры с англичанином! Бывали у меня в жизни огорчения, но таких мук  я  еще
не испытывал. Нора старалась загладить обиду,  но  моя  гордость  встала  на
дыбы. Немало красоток пыталось меня утешить, - ведь я был  лучший  танцор  в
зале. Одна из них даже меня уговорила, но, не выдержав этой пытки, я  махнул
рукой на танцы и всю ночь  проскучал  один.  Я  охотно  присоединился  бы  к
игрокам, но у меня не было денег, кроме  неразменного  золотого,  -  матушка
наказывала, чтобы я, как истый  джентльмен,  всегда  носил  его  с  собой  в
кошельке. К вину я был равнодушен, я еще не знал, какой это пагубный бальзам
для души, и думал лишь о том, как убью себя и Нору, но сперва  разделаюсь  с
капитаном Квином.
     Наконец к утру  бал  кончился.  Наши  дамы  отбыли  в  своем  неуклюжем
тарахтящем рыдване; вот и Дейзи вывели из конюшни, и мисс Нора взобралась на
седельную подушку за моей спиной. Я хранил молчание.  Но  мы  и  полмили  не
отъехали от города,  как  она  начала  приставать  ко  мне  с  утешениями  и
уговорами, пытаясь рассеять мою угрюмость.
     -  Ах,  Редмонд,  голубчик,  ночь-то  какая  холодная,   ты   наверняка
простудишься без шейного платка.
     На это сочувственное замечание седельной подушки седло отвечало упорной
молчанкой.
     - Хорошо ли ты провел время с мисс Кланси, Редмонд?  Вы,  кажется,  всю
ночь не расставались?
     На что седло только скрипнуло зубами и изо всех сил хлестнуло Дейзи.
     - Что ты делаешь, глупенький! Хочешь, чтобы  Дейзи  стала  брыкаться  и
сбросила меня? Разве ты не знаешь, какая я трусиха?
     Говоря это, подушка тихонько обняла седло за талию и даже, может  быть,
чуть-чуть привлекла к себе.
     - Я ненавижу мисс Кланси, и ты это знаешь! - не выдержало  седло.  -  Я
только потому пошел с ней танцевать, что у той, на кого  я  рассчитывал,  за
всю ночь не нашлось ни минуты свободной!
     - Надо было приглашать моих сестер! - ответствовала подушка, разражаясь
смехом, в горделивом сознании своего превосходства. - У  меня,  голубчик,  в
первые же пять минут расхватали все танцы.
     - Так неужто надо  было  пять  раз  танцевать  с  капитаном  Квином?  -
воскликнул я. И вот до чего доводит  кокетство!  Мне  кажется,  что  у  Норы
Брейди в ее двадцать три года радостно забилось сердце при мысли, как велика
ее власть над простодушным пятнадцатилетним подростком.
     Разумеется, она заявила, что капитан Квин нисколько ее  не  интересует;
просто с ним легко танцевать, он занятный собеседник, и притом такой душка в
своем военном мундире; и если человек ее приглашает, неужто ему отказать?
     - Мне же ты отказала, Нора?
     - Вот еще! С тобой я могу танцевать хоть каждый день, -  ответила  мисс
Нора, презрительно вскидывая головку, - да и неудобно танцевать  на  балу  с
кузеном, подумают, у меня другого кавалера  не  нашлось.  А  кроме  того,  -
продолжала Нора, и это был жестокий, безжалостный выпад,  показывавший,  как
велика ее власть надо мной и как беспощадно она ею  пользуется,  -  а  кроме
того, Редмонд, капитан Квин - мужчина, а ты - ребенок!
     - Погоди, вот я встречусь с ним, - вскричал я, разражаясь проклятием, -
тогда увидишь, кто из нас мужчина! Я намерен драться с  ним  на  шпагах  или
пистолетах, будь он сто раз капитан! Подумаешь, мужчина! Да я готов биться с
любым мужчиной, кто бы он ни был! Разве я не взгрел  Мика  Брейди  -  и  это
одиннадцати лет! И разве не поколотил Тома Сулливана, хоть это  страх  какой
верзила и ему все  девятнадцать  минуло?  А  помнишь,  как  попало  от  меня
учителю-шотландцу? О Нора, зачем ты надо мной издеваешься?
     Но такой уж стих нашел в ту ночь на Нору, она так и сыпала  насмешками:
говорила, что капитан Квин показал себя храбрым солдатом, что в Лондоне  его
знают как человека светского и что сколько бы я, Редмонд, не хвалился своими
победами над учителями и деревенским сбродом, что ни говори, капитан Квин  -
англичанин, а с англичанином шутки плохи!
     Тут она пустилась рассуждать о вторжении и о прочих военных материях: о
короле Фридрихе (в те дни он ходил в протестантских героях), о мосье Тюро  и
его флоте, о мосье Конфлане и его эскадроне, о Менорке, недавно подвергшейся
нападению, и о том, где оная, собственно, находится; оба мы сошлись на  том,
что в Америке, и оба надеялись, что французов там как следует взгреют!
     Я вздохнул (я уже начинал оттаивать) и заговорил о том, как мне хочется
быть солдатом, на что Нора, как всегда, возразила:
     - Этого еще не хватало! Значит, ты собираешься меня покинуть? И куда ты
годишься, скажи на милость? Разве что в недомерки-барабанщики!
     На что я поклялся, что  все  равно  буду  солдатом,  а  со  временем  и
генералом.
     Так, болтая о том, о сем, подъехали мы к мосту,  который  с  этого  дня
получил название "Прыжок Редмонда". То был старый высокий мост,  перекинутый
через глубокий ручей, бежавший по каменистому ложу. И когда Дейзи с  двойным
грузом на него ступила, мисс Нора, дав волю своему  воображению  и  все  еще
импровизируя на военные темы (голову даю на  отсечение,  что  она  думала  о
капитане Квине), - мисс Нора сказала:
     - Редмонд, если ты такой герой, скажи, что бы ты стал делать, когда бы,
въехав на мост, увидел на том берегу неприятеля?
     - Я выхватил бы саблю и проложил бы себе дорогу.
     - Как? Со мной за седлом? Ты, видно, задумал убить  меня,  бедняжку?  -
Молодая леди при всяком удобном и неудобном случае называла себя бедняжкой.
     - Ладно, я скажу тебе, что бы я сделал. Бросился бы вместе  с  Дейзи  в
реку и переправил вас обеих туда, где вам не грозила бы опасность.
     - Да ведь тут футов двадцать глубины! Никогда  б  ты  этого  не  сделал
верхом на Дейзи. Вот у капитана лошадь Черный Джордж! Мне рассказывали,  что
капитан Кви...
     Она так и не кончила:  взбешенный  назойливым  повторением  ненавистого
имени, я крикнул:  "Держись  за  меня  крепче!"  -  и,  пришпорив  Дейзи,  в
мгновение ока махнул с Норой через перила и в глубокий ручей. Почему  я  это
сделал, я и сам не сумел бы сказать, - то ли хотел погибнуть вместе с Норой,
то ли совершить поступок, перед которым дрогнул  бы  даже  капитан  Квин;  а
может, я и правда вообразил, что перед нами неприятель, - не знаю; во всяком
случае я прыгнул. Лошадь ушла в воду с головой, Нора безостановочно визжала,
и когда мы погрузились в воду, и когда вынырнули на поверхность;  я  высадил
ее  на  берег  в  полуобмороке,  и  здесь  нас  подобрали  дядюшкины   люди,
прискакавшие на Норины крики. Вернувшись домой, я вскорости слег в  горячке,
приковавшей меня к постели  месяца  на  полтора.  Встал  я  с  одра  болезни
выросший чуть ли не на голову и еще более, чем когда-либо, влюбленный.
     В первые дни  моей  болезни  Нора,  предав  забвению  семейные  распри,
усердно за мной ухаживала, да и  матушка  склонна  была  по-христиански  все
забыть и простить. Со стороны женщины такого надменного  нрава,  никогда  не
прощавшей обиды, было нешуточной жертвой презреть давнюю  вражду  и  оказать
мисс Брейди ласковый прием. Шалый мальчишка, я бредил Норой и беспрестанно о
ней спрашивал; лекарства принимал  лишь  из  ее  рук  и  угрюмо,  исподлобья
поглядывал на матушку, которой я был дороже всего на свете  и  которая  ради
меня отказалась от справедливых притязаний и подавила  в  себе  естественную
ревность.
     По мере моей  поправки  я  с  грустью  замечал,  что  Норины  посещения
становятся все реже. "Почему она не приходит?" - спрашивал я сварливо десять
раз на дню.  Миссис  Барри  придумывала  тысячи  благовидных  причин,  чтобы
объяснить это невнимание:  то  Нора  подвернула  ногу,  то  рассердилась  на
матушку или еще что-нибудь, - лишь бы меня успокоить. А часто  добрая  душа,
не выдержав притворства, убегала к себе  выплакаться  на  свободе,  а  потом
возвращалась с улыбкой на лице, ничем не выдавая своей обиды. Боюсь, я  и  в
самом деле ничего не замечал, а  если  б  и  заметил,  не  придал  бы  этому
значения. Начало возмужания, насколько  я  могу  судить,  пора  отъявленного
себялюбия. Мы охвачены неодолимым желанием расправить крылья и выпорхнуть из
родного гнезда, и никакие слезы и мольбы, никакие привязанности не  в  силах
укротить в нас стремление к независимости.  В  ту  пору  моей  жизни  бедной
матушке - да вознаградит ее небо - приходилось тяжко страдать, и  потом  она
рассказывала мне, как мучительно ей было видеть, что ее многолетняя забота и
преданность забыты ради ничтожной, бессердечной кокетки, которая лишь играла
мной, за отсутствием достойнейших поклонников. Ибо, как  вскоре  выяснилось,
не кто иной, как капитан Квин, приехал погостить в замок Брейди за месяц  до
моего выздоровления и стал ухаживать за Норой  по  всей  форме.  Матушка  не
решалась сообщить мне эту новость, Нора же и подавно от меня  таилась;  и  я
только случайно раскрыл их невольный заговор.
     Рассказать, каким образом? Плутовка навестила меня как-то, когда я  был
уже на пути к выздоровлению и мне позволяли сидеть в постели; она  была  так
весела, так милостива и ласкова со мной, что я был на седьмом  небе  и  даже
бедную матушку в то блаженное утро осчастливил приветливым словом  и  нежным
поцелуем. Я чувствовал себя  отлично  и  уписал  целую  курицу,  а  дядюшке,
пришедшему меня проведать, обещал  совсем  поправиться  к  тому  дню,  когда
начнется охота на куропаток, и сопровождать его, как обычно.
     Приближалось воскресенье, и у меня были на этот день планы,  которые  я
твердо намеревался привести  в  исполнение,  несмотря  на  запреты  врача  и
матушки, уверявших, что мне ни под каким видом нельзя выходить из дому,  так
как свежий воздух меня убьет.
     Я лежал, блаженно-умиротворенный,  и  впервые  в  жизни  слагал  стихи.
Привожу их здесь такими, как написал их юный недоросль, со  всеми  присущими
ему орфографическими  ошибками.  И  хоть  эти  строки  не  так  изысканны  и
безупречны, как "Арделия, драгая, я  стражду  от  любви"  или  "Чуть  солнце
озарило цветущие луга" и другие лирические излияния моего  пера,  получившие
впоследствии столь широкое признание,  однако  мне  кажется,  для  скромного
пятнадцатилетнего поэта они написаны весьма изрядно.

                                 Роза флоры

                   Послание, обращенное юным высокородным
                 джентльменом к мисс Бр-ди, из замка Бр-ди

                  У Брейдской башни, средь всех невзрачных
                  Один завидный мне мил цвиток, -
                  Есть в замке Брейди красотка леди,
                   (Но как люблю я - вам невдомек);
                  Ей имя Нора. Богиня Флора
                  Дарит ей розу, любви залог.

                  И молвит Флора: "О леди Нора,
                  У Брейдской башни цвиточков тьма, -
                  Семь дев я знаю, но ты, восьмая,
                  Мужчин в округе свела с ума.
                  Ирландский остров, на зависть сестрам,
                  Твою взлилеял красу весьма!

                  Сравню ль с ЦВиТОЧКОМ? Столь алым щечкам,
                  Должно быть, роза ссудила свой
                  Румянец нежный и безмятежный, -
                  А взор - фиалки синей с лехвой!
                  И нету спора, что эта Нора
                  Затмит лилею красой живой!

                  "Пойдем-ка, Нора, - взывает Флора, -
                  Туда, где бедный грустит юнец,
                  То некий местный поэт безвестный,
                  Но вам известный младой певец;
                  То Редмонд Барри, с ним, юным, в паре,
                  Пойти б вам стоило под винец!"
                  {Перевод А. Голембы.}


     В воскресенье, едва матушка ушла в церковь, я кликнул камердинера Фила,
со всей строгостью велел принести мое лучшее платье, в каковое  и  облачился
(убедившись при этом, что все стало мне за время болезни до смешного коротко
и узко), и, прихватив заветный листок со стихами, понесся  во  всю  прыть  в
замок Брейди, мечтая увидеть мою богиню.  Воздух  был  свеж  и  чист,  птицы
звонко распевали в зеленых ветвях, я испытывал давно незнакомую мне  радость
и бежал по широкой просеке (дядюшка, конечно, постарался свести весь  лес  в
своих владениях)  вприпрыжку,  точно  проворный  молодой  фавн.  Сердце  мое
отчаянно колотилось, когда  я  поднимался  по  заросшим  травой  ступеням  и
распахнул покосившуюся дверь сеней. Господа  ушли  в  церковь,  сообщил  мне
мистер Скру, дворецкий (с удивлением  разглядывая  мое  осунувшееся  лицо  и
тощую долговязую фигуру), и с ними шесть барышень.
     - И мисс Нора в том числе? - осведомился я.
     - Нет, мисс Нора не с ними, -  ответил  мистер  Скру  с  непроницаемым,
загадочным видом.
     - Где же она?
     На этот вопрос он ответил - или сделал вид, что ответил,  -  с  обычной
для ирландца уклончивостью, предоставив мне гадать, поехала ли Нора с братом
в Килванген, пристроившись за его седлом, отправилась ли на прогулку с одной
из сестер или лежит в своей комнате больная. А пока я  пытался  решить  этот
вопрос, мистер Скру незаметно скрылся.
     Я бросился  на  задний  двор,  к  конюшням,  и  здесь  увидел  драгуна,
насвистывавшего на мотив "Да здравствует английский ростбиф!"  и  чистившего
скребницей кавалерийского коня.
     - Чья это лошадь, малый? - спросил я.
     - Какой я тебе малый! - заворчал англичанин. - Это  капитапова  лошадь,
он тебе покажет малого!
     Я не стал задерживаться, дабы намять ему шею, что непременно сделал  бы
во всякое другое время, - у меня мелькнуло ужасное подозрение, и я  со  всех
ног кинулся в сад.
     То, что я  увидел,  почему-то  нисколько  меня  не  удивило.  По  аллее
прогуливалась Нора с капитаном Квином. Негодяй вел Нору под руку, поглаживая
и нежно  сжимая  ей  пальчики,  доверчиво  прильнувшие  к  его  распроклятой
жилетке. За первой парой, немного  отступя,  шествовала  вторая,  -  капитан
Килвангенского  полка  Фэган,  по-видимому,  усердно  волочился  за  Нориной
сестрицей Майзи.
     Вообще-то я не робкого десятка, но это зрелище меня подкосило; колени у
меня дрожали и такая вдруг нашла слабость, что я чуть не рухнул в траву  под
дерево, к которому прислонился, и  минуты  две  почти  ничего  не  сознавал;
однако, взяв себя в руки, я шагнул навстречу милой  парочке  и  выхватил  из
ножен  серебряный  кортик,  бывший  при   мне   неотлучно,   ибо   собирался
расправиться с вероломными злодеями,  насадив  их  на  клинок,  словно  двух
голубей. Умолчу о том, какие чувства,  помимо  гнева,  раздирали  мою  душу,
какое  горькое  разочарование,  какое  безрассудное,   неистовое   отчаяние,
ощущение, будто подо мною проваливается земля;  не  сомневаюсь,  что  и  ты,
читатель, не раз бывал  обманут  женским  коварством,  вспомни  же,  что  ты
чувствовал под тяжестью первого удара.
     - О нет, Норилия,  -  говорил  капитан,  -  (в  то  время  в  обычае  у
любовников было награждать друг друга выспренними  именами  из  романов),  -
клянусь богами, в сердце  моем  только  вы  да  еще  четверо  других  зажгли
божественный огонь.
     - О мужчины, мужчины, все  вы  таковы,  Евгенио!  -  проворковала  Нора
(негодяя звали, кстати, Джон).  -  Вашу  любовь  не  сравнить  с  нашей.  Мы
подобно... гм... одному растению, о котором я читала, цветем лишь однажды  и
умираем!
     - Так, значит, вы ни к кому до меня не испытывали сердечной склонности?
- осведомился капитан Квин.
     - Ни к кому, кроме тебя, мой Евгенио! Как можешь ты  смущать  стыдливую
нимфу таким вопросом?
     - Голубка моя, Норилия! - просюсюкал он, поднося ее пальцы к губам.
     Я хранил на груди пунцовый  бант,  -  Нора  как-то  подарила  его  мне,
отколов от лифа, - и я с ним не расставался.  И  вот,  достав  из-за  пазухи
бант, я швырнул его в лицо капитану и бросился вперед с занесенным  клинком,
восклицая:
     - Не верьте ей, она обманщица,  капитан  Квин!  Обнажите  меч,  сэр,  и
защищайтесь как мужчина! - С этими словами я  подс