я не раз. Мне  доводилось
видеть, как изящнейшие нимфы  Сент-Джеймского  квартала  сходили  с  ума  по
грубым, вульгарным мужланам; как умные и образованные леди вешались  на  шею
невежественным оболтусам - и так далее. Эти причудницы поистине  сотканы  из
противоречий! Отсюда не следует, что сам  я  вульгарен  и  невежествен,  как
упомянутые  лица  (я  горло  готов  перерезать  всякому,  кто  хоть  намеком
усомнится в достоинстве моего происхождения и воспитания!),  я  только  хочу
пояснить, что у леди Линдон было достаточно оснований меня  ненавидеть,  но,
как всякая женщина, она жила не разумом, а чувством  и  до  самых  последних
дней нашей совместной  жизни  готова  была  броситься  мне  на  шею,  стоило
заговорить с нею чуть ласковей.
     - Ах, - восклицала она в подобные минуты нежности, - ах, Редмонд,  если
б ты всегда был таким!
     Во время этих приступов любви она была самым покладистым  существом  на
свете и отписала бы мне все свое  имущество,  будь  это  возможно.  И,  надо
признать, достаточно было малейшего внимания, чтобы привести ее  в  отличное
расположение духа. Стоило мне пройтись с ней  по  Молл,  заехать  в  Ранела,
проводить ее в церковь св. Иакова или подарить ей какую-нибудь  безделку,  и
она расцветала. Но таково непостоянство женщин, что уже  на  следующий  день
она могла называть меня мистер Барри и оплакивать свою  злосчастную  судьбу,
соединившую ее с чудовищем: так  она  обзывала  одного  из  самых  блестящих
мужчин всех трех королевств его величества. Смею вас  уверить,  другие  дамы
были куда более лестного обо мне мнения.
     Бывало и так, что она грозилась со мной расстаться; но я крепко  держал
ее в руках благодаря нашему мальчику, которого  она  страстно  любила  -  не
понимаю почему: ведь она всегда  пренебрегала  старшим  сыном  и  нимало  не
заботилась о его здоровье, благополучии или образовании.
     Наш малыш был единственной связью между мной и ее милостью, только им и
держался наш союз, и не было таких честолюбивых планов, касающихся  Брайена,
которых она бы не одобрила, и расходов, на которые не согласилась бы для его
будущей карьеры. Каких мы только не раздавали взяток - в том числе и в самые
высокие инстанции, в непосредственной близости к  трону!  Вы  удивились  бы,
назови я вам высокопоставленных лиц,  соизволивших  принять  наши  дружеские
подношения. Я раздобылся как в английской, так и в ирландской Геральдических
палатах самым точным  описанием  и  подробной  родословной  баронского  рода
Барриогов и почтительнейше просил восстановить меня  в  моих  наследственных
правах, а также пожаловать мне титул виконта Баллибарри.  "Этим  кудрям  так
пристанет корона", - говорила моя жена, в минуты  нежности  приглаживая  мне
волосы; да и в самом деле: в  семействе  лордов  немало  найдется  ничтожных
самозванцев, которые не  могут  похвалиться  ни  моей  храбростью,  ни  моей
родословной, ни многими другими моими преимуществами.
     Погоня за званием пэра была, как я считаю,  одним  из  самых  неудачных
моих начинаний той поры. Она стоила неслыханных жертв. Я раздаривал  -  кому
деньги, кому брильянты; приобретал землю по цене, в десять  раз  превышающей
ее стоимость; покупал картины и драгоценности, платя за них  бешеные  суммы;
задавал обеды и приемы лицам, поощрявшим  мои  честолюбивые  замыслы  и,  по
своей близости к трону, способным их  поддержать;  проигрывал  пари  великим
герцогам, братьям его величества, - но об этом лучше молчок: я не хочу из-за
личных обид быть заподозренным в недостаточной преданности трону.
     Единственный во всей этой истории, кого я решаюсь назвать открыто,  это
Густав Адольф, тринадцатый граф Крэбс, старый  негодяй  и  мошенник.  Будучи
приближен к особе нашего  обожаемого  монарха,  он  пользовался  личным  его
покровительством.  Столь  доброе  расположение  возникло  еще   во   времена
покойного короля: его высочество принц Уэльский,  в  бытность  свою  в  Кью,
играя с юным лордом в волан на площадке парадной  лестницы,  разгневался  на
что-то и столкнул его вниз,  причем  тот  сломал  ногу.  Движимый  сердечным
раскаянием, принц приблизил  пострадавшего  к  своей  особе,  и,  когда  его
величество вступил на престол, граф Бьют, по словам придворных,  ни  к  кому
так не ревновал короля, как  к  лорду  Крэбсу.  Последний  был  небогат,  но
склонен к мотовству, и Бьют, стараясь убрать его подальше,  отправлял  графа
то в Россию, то в другие посольства. После  падения  фаворита,  Крэбс  снова
вернулся в Англию и сразу же получил назначение при особе короля.
     С этим-то придворным, пользовавшимся самой незавидной славой, я и  свел
знакомство, когда, будучи  еще  наивным  простаком,  впервые  обосновался  в
Лондоне после женитьбы; а так как  Крэбс  был  занятнейшим  человеком,  я  с
удовольствием проводил с ним время, не говоря уже о том, что был  у  меня  и
прямой интерес в дружбе  придворного,  столь  близкого  к  высочайшей  особе
государства.
     Если верить этому субъекту, не было такого  королевского  рескрипта,  к
которому он не приложил бы руку. Он сообщил мне об отставке Чарльза Фокса за
день до того, как о  ней  услышал  сам  бедняга  Чарли.  Он  сообщил  мне  о
возвращении из Америки братьев Гау и о том,  какие  предстоят  назначения  в
тамошнем командовании. Короче говоря, я главным образом на  Крэбса  возложил
свои надежды на получение титула барона Барриогского и виконта Баллибарри.
     Особенно  больших  издержек  в  связи  с  моими  честолюбивыми  планами
потребовало снаряжение и вооружение роты пехотинцев,  набранных  в  Хэктоне,
Линдоне и других моих ирландских поместьях, - я сам  вызвался  поставить  ее
моему милостивому монарху для его кампании против  американских  мятежников.
Эти солдаты, великолепно снаряженные и одетые, были отправлены из  Портсмута
в 1778 году, и патриотические чувства джентльмена, принесшего  такую  жертву
на алтарь отечества, были столь угодны его величеству, что, когда лорд  Норт
представлял меня ко двору, его величество удостоил  вашего  покорного  слугу
милостивым замечанием: "Весьма похвально, мистер Линдон; поставьте  нам  еще
одну роту, да и сами с ней отправляйтесь!" Однако  последнее,  как  понимает
читатель, не входило в  мои  расчеты.  Человек,  получающий  тридцать  тысяч
годового дохода, должен быть дураком, чтобы рисковать жизнью, как  последний
нищий; я всегда ставил в образец моего друга корнета Джека Болтера, отменною
кавалериста и храброго воина,  который  с  готовностью  участвовал  в  любой
стычке, любой драке - до тех пор, пока накануне битвы под Минденом не пришло
известие, что дядюшка его, крупный военный интендант, приказал долго жить  и
завещал ему пять тысяч годовых. Джек, нимало не медля, подал в  отставку,  а
так как дело было накануне генерального сражения и  просьбу  его  отказались
уважить, он не посмотрел ни на что и ушел сам. С тех пор Джек Болтер не брал
в руки оружия, за исключением одного  случая:  какой-то  офицер  бросил  ему
обвинение в трусости, и Джек с  такой  холодной  решимостью  прострелил  ему
правую руку, что весь свет убедился:  не  трусость  заставила  его  уйти  из
армии, а единственно благоразумие и желание насладиться своим богатством.
     Когда   набиралась   Хэктонская   рота,    мой    пасынок,    достигший
шестнадцатилетнего возраста, изъявил горячее желание в нее вступить, и  я  с
удовольствием отпустил бы молодца, лишь бы от него  избавиться,  однако  его
опекун лорд Типтоф, старавшийся пакостить мне во всем, не соизволил дать ему
разрешение и помешал малому проявить свои воинственные наклонности. Если  бы
он присоединился к этой экспедиции и пал в Америке  от  пули  мятежника,  я,
признаюсь, не стал бы горевать; для меня было бы  великой  радостью  увидеть
моего сына наследником состояния, которого отец его добился с таким трудом.
     Сказать по правде, образование молодой лорд получил не ахти  какое,  я,
пожалуй, и впрямь держал его в черном  теле.  Он  был  такого  неукротимого,
дикого нрава, так непослушен по природе, что  я  никогда  не  питал  к  нему
добрых чувств; в присутствии моем и матери он всегда производил  впечатление
угрюмого тупицы, - я считал, что никакие занятия ему не помогут,  и  большую
часть времени он был предоставлен самому себе. Два года он прожил в Ирландии
вдали от нас; когда же приехал в Англию, мы держали  его  преимущественно  в
Хэктоне, считая неудобным вводить такого неотесанного  малого  в  изысканное
столичное общество, где сами, естественно, вращались. Мой же бедный  мальчик
был, напротив, на редкость  милый  и  воспитанный  ребенок;  нам  доставляло
истинную радость всячески его баловать и отличать; плутишке еще и  пяти  лет
не минуло, а он был уже образцом  светского  изящества,  блистал  утонченным
воспитанием и, красотой.
     Да он, собственно, и не мог быть  другим,  принимая  во  внимание  наши
заботы, мы ничего не жалели для него. Когда Брайену исполнилось четыре года,
я поссорился с его няней-англичанкой, к которой так ревновала меня  жена,  и
вверил   его   попечениям   француженки-гувернантки,    жившей    в    самых
аристократических домах Парижа.  Леди  Линдон,  разумеется,  и  к  ней  меня
приревновала. Под  руководством  этой  молодой  женщины  мой  плутишка  стал
премило болтать по-французски.
     Сердце радовалось слушать, как маленький мошенник ругается: "Mort de ma
vie!" - или, топая пухленькой ножкой, посылает этих "manants" и "canailles",
наших слуг, к "trente mille diables". Да и вообще он был развит не по  летам
- еще крошкой научился всех передразнивать; пяти лет, сидя с нами за столом,
выпивал свое шампанское не хуже взрослого. Новая воспитательница научила его
французским песенкам и  последним  парижским  куплетам  Ваде  и  Коллара,  -
прелесть что за куплеты! - и все, знающие по-французски, хватались за  бока,
тогда как аристократические вдовы, посещавшие его мамашу, приходили в  ужас.
Правда, мы не часто видели у себя этих почтенных дам, - я не  очень  поощрял
визиты  так  называемых  респектабельных  гостей,  навещавших  леди  Линдон.
Несносные критиканы и  сплетники,  завистливые,  ограниченные  людишки,  они
только нагоняют тоску и сеют рознь между мужем и женой. Когда эти  почтенные
кикиморы в кринолинах и  туфлях  на  высоком  каблуке  появлялись  у  нас  в
гостиной - в Хэктоне  или  на  Беркли-сквер,  -  у  меня  не  было  большего
удовольствия, как обращать их в бегство; я заставлял малютку Брайена петь  и
плясать, производя неистовый шум, к которому и сам присоединялся  для  пущеи
острастки.
     Никогда не забуду торжественных увещаний  нашего  приходского  пастора,
старого педанта, который  затеял  было  обучать  Брайена  латыни.  Иногда  я
разрешал малышу играть с многочисленным пасторским потомством,  и  сметливые
ребята живо переняли у него несколько французских песенок,  чем  их  мамаша,
больше смыслившая в солениях и маринадах, чем  во  французской  словесности,
немало гордилась. Но как-то их услышал отец, и дело кончилось тем, что  мисс
Сарре прописали неделю строгого домашнего ареста и посадили  ее  на  хлеб  и
воду, а мастера Джейкоба отец отодрал в присутствии всех братьев т сестер  и
на глазах у мастера Брайена, в надежде, что это зрелище послужит ему уроком.
Однако мой плутишка, придя в исступление, набросился на почтенного пастора и
ну молотить его руками и ногами, требуя, чтобы  милочку  Джейкоба  не  смели
трогать,  и  осыпая  его  мучителя  градом  французских  ругательств,  вроде
"corbleu, morbleu,  ventre-bleu"  и  т.  п.  Пришлось  обратиться  к  помощи
псаломщика, чтобы унять расходившегося шалуна. После этого происшествия  его
преподобие заказал Брайену дорогу в пасторский дом; в ответ я поклялся,  что
старший  его  сын,  готовившийся  стать  пастором,  не  получит  после  отца
Хэктонского прихода, хоть это и считалось у нас делом решенным; на что  оный
отец с тем ханжески лицемерным видом, коего я не переношу, заявил, что, мол,
"да сбудется воля господня", а он, пастор, даже ради епископской кафедры  не
позволит портить и развращать своих детей, а также написал мне торжественное
велеречивое послание, уснастив его латинскими цитатами, где прощался со мной
и со всем моим семейством. "Я решился на этот шаг с величайшим  прискорбием,
- добавил в заключение старый джентльмен, - ибо я видел от Хэктонского  дома
немало  дружеского  расположения.  Сердце  у  меня  сжимается  при  мысли  о
предстоящей разлуке. Боюсь, как  бы  мои  бедняки  в  приходе  не  осиротели
оттого, что оборвется между нами связь, ведь я  уже  не  смогу  доводить  до
вашего сведения особенно тяжелые случаи людской  нужды  и  горя;  ибо,  надо
отдать вам должное, когда мне удавалось указать вам на них, вы не  оставляли
мое заступничество втуне".
     Может, в этом и была доля правды: старый джентльмен вечно донимал  меня
просьбами; кроме того, мне доподлинно известно, что в доме у него  частенько
не было денег, так как он готов был последним шиллингом поделиться со своими
бедными. Впрочем, я сильно подозреваю, что не менее  жаль  ему  было  добрых
хэктонских обедов; мне также известно,  что  пасторша  чрезвычайно  дорожила
знакомством с мадемуазель Луизон, весьма осведомленной  по  части  последних
французских мод; когда бы мадемуазель ни навещала пасторский дом, глядишь, в
следующее воскресенье пасторские дочки  обязательно  щеголяют  в  чем-нибудь
новеньком.
     Бывало, чтобы проучить старого неслуха, я задавал храповицкого на нашей
скамье во время его воскресной проповеди. Когда же Брайен настолько  подрос,
что мог обходиться без женского ухода и присмотра, я нанял ему гувернера,  а
для себя в том же лице - домашнего священника. Няню-англичанку  я  выдал  за
старшего   садовника,   снабдив   ее   приличным   приданым,    тогда    как
француженку-гувернантку милостиво  препоручил  моему  верному  Фрицу,  также
позаботившись об их  благосостоянии.  На  эти  деньги  они  открыли  в  Сохо
французскую столовую, и теперь, когда я пишу эти строки,  они,  верно,  куда
богаче благами земными, чем я, их щедрый, расточительный хозяин.
     Новым гувернером Брайена был его преподобие Эдмунд Лэвендер, только что
со школьной скамьи в Оксфорде. В его  обязанности  входило  обучать  Брайена
латыни, когда мальчик будет в настроении, а также  преподавать  ему  начатки
истории, грамматики и других полезных джентльмену  наук.  Лэвендер  оказался
ценным приобретением в хэктонском обиходе. С ним у нас закипело веселье.  Он
стал излюбленной мишенью для наших шуток и проделок, снося их  со  смирением
истинного подвижника. Лэвендер  принадлежал  к  тому  сорту  людей,  которые
готовы терпеть пинки от важных господ, лишь  бы  те  их  замечали;  я  часто
бросал его парик в камин на глазах у всего общества, и он смеялся  вместе  с
нами. Нашей любимой забавой было посадить его на горячую лошадь и  отправить
следом за гончими; бледный как мел, обливаясь потом, он  судорожно  цеплялся
за гриву и круп коня и умолял остановить охоту; просто чудо, что он  остался
жив, - должно быть,  судьба  берегла  его  шею  для  виселицы.  Ни  разу  не
приключилось с ним ничего серьезного. За обедом вы всегда  находили  его  на
обычном месте за нижним концом стола, приготовляющим пунш, а оттуда его  еще
до рассвета замертво относили в постель. Мы с  Брайеном  пользовались  этим,
чтобы разрисовать ему физиономию углем. Спать его укладывали в комнате,  где
будто бы водились привидения; напускали в  постель  полчища  крыс;  наливали
воды в сапоги и потом
     будили криками: "Пожар, горим!"; подпиливали ножки у кресла, в  котором
он произносил свои проповеди, и  насыпали  в  требник  нюхательного  табаку.
Бедняга Лэвендер все сносил с примерным терпением, зато, когда у нас  бывали
гости или когда сами мы ездили  в  Лондон,  ему  не  возбранялось  сидеть  с
господами за одним столом и воображать себя членом избранного общества. Надо
было слышать, с каким презрением он отзывался о нашем бывшем пасторе:
     - Сын его работает служителем в колледже, там, где учится, - подумайте,
служитель, да еще в захолустном колледже, - говаривал он с  издевкой,  -  не
понимаю, сэр, как вы такого неотесанного деревенщину  прочили  в  Хэктонский
приход?
     А теперь мне следует рассказать о другом  моем  сыне,  -  вернее,  сыне
миледи Линдон, - виконте Буллингдоне. Несколько лет он провел в Ирландии под
надзором моей матушки, которую я  поселил  в  замке  Линдон.  Я  поручил  ей
управлять замком и поместьем, и надо было видеть, с каким торжеством  добрая
душа взялась за  дело,  откуда  только  бралась  у  нее  эта  важность,  эта
барственная повадка! Однако, при  всех  ее  чудачествах,  в  поместье  скоро
воцарился порядок, какого не наблюдалось  в  других  наших  имениях.  Аренда
поступала исправно, а расходы по ее взысканию были несравненно  меньше,  чем
при любом управляющем. Удивительно, какими небольшими средствами  обходилась
вдова, хоть и уверяла, что с честью поддерживает достоинство обеих  фамилий.
Она завела для молодого лорда особый штат слуг; никогда не  выезжала  иначе,
как в золоченой карете цугом; держала  весь  дом  в  ежовых  рукавицах;  вся
мебель  и  утварь  были  в  прекрасном  состоянии,  сады,  огороды  ухожены;
разъезжая по Ирландии,  мы  ни  у  кого  не  видели  более  благоустроенного
хозяйства, чем наше. Десятка два расторопных горничных и  с  половину  этого
числа аккуратных, подтянутых слуг поддерживали чистоту в  замке,  -  словом,
все  было  в  образцовом  порядке,  повсюду  чувствовался  глаз  рачительной
хозяйки. Всего этого матушка достигала, почти не спрашивая с нас денег,  так
как в парках у нее паслись овцы и коровы, приносившие ей немалый доход.  Она
поставляла в соседние городки масло и бекон, а фрукты и овощи, выращенные  в
садах замка Липдон, продавались на дублинском рынке по самой  высокой  цене.
На кухне у нее все расходовалось с толком, провизия  не  пропадала  попусту,
как обычно в ирландских семьях, запасы в винных погребах не уменьшались, так
как хозяйка пила только воду и редко у себя кого принимала. Единственное  ее
общество составляли две дочери  старинной  моей  пассии  Норы  Брейди,  ныне
миссис Квин.
     Достойная пара эта прожила все свое состояние, и однажды  Нора  явилась
ко мне совершеннейшей распустехой, постаревшая и растолстевшая, ведя за руку
двух чумазых ребятишек. Увидев меня, она залилась слезами,  упорно  величала
меня "сэр" и "мистер Линдон", чему я отнюдь не противился, и просила  помочь
ее мужу, что я и выполнил, исхлопотав для  него  через  моего  друга  Крэбса
место акцизного чиновника в Ирландии  и  оплатив  проезд  всей  семьи.  Квин
производил  впечатление  опустившегося,  слезливого  пьяницы,  а  глядя   на
бедняжку Нору, я только диву давался, вспоминая, что когда-то  она  казалась
мне богиней. Но такая уж у меня натура: если женщина мне приглянется,  я  на
всю жизнь остаюсь  ее  верным  другом,  я  мог  бы  представить  вам  тысячу
доказательств моей неизменной щедрости и преданности.
     Юный Буллингдон был, пожалуй, единственный человек, с кем матушка  была
не в силах сладить. Ее донесения  о  своем  юном  питомце  причиняли  сперва
немало горя моему родительскому сердцу. Этот молодчик  никого  и  ничего  не
признавал, на него не было никакой управы. Он  неделями  где-то  пропадал  -
охотился или шатался по округе. Когда же сидел  дома,  к  нему  подступа  не
было:  он  ни  с  кем  не  разговаривал,  держался  особняком,  по   вечерам
отказывался играть с матушкой  в  пикет,  предпочитая  корпеть  над  старыми
затхлыми книгами, забивая  себе  голову  всякой  ерундой;  часами  болтал  с
горничными и волынщиками в людской и смеялся их грубым шуткам, зато носа  не
казал в гостиную, когда, случалось, завернет кто из окрестных дворян. Миссис
Барри он высмеивал и всячески  задирал,  доводя  ее  до  белого  каления,  -
короче, вел жизнь самую беспутную  и  зазорную.  В  довершение  сей  шалопай
повад