ы,
банкир не собирался ограничиться этой данью и вскоре наложил на  несчастного
шевалье свою властную руку. Его  приятели  и  единоверцы  в  X.  -  маклеры,
банкиры и барышники, промышлявшие  кто  чем  мог  при  дворе,  должно  быть,
сообщили гейдельбергскому  собрату,  каковы  отношения  между  принцессой  и
Маньи, и негодяй решил выжать из своих жертв как можно больше. Тем  временем
мы с дядюшкой и не подозревали о заложенной  под  нашими  ногами  мине  -  и
чувствовали себя на гребне успеха, ибо счастье благоприятствовало  нам  и  в
картах, и в той, более крупной, матримониальной игре, которую мы затеяли.
     Не прошло и месяца, как еврей-банкир начал шантажировать де  Маньи.  Он
сам явился в X. вымогать новые проценты, иначе говоря,  требовать  платы  за
молчание, и грозился продать изумруд. Маньи дал ему денег - принцесса  снова
выручила своего трусливого любовника. Однако  успех  только  разжег  аппетит
бессовестного вымогателя Я не знаю, сколько было стребовано  и  уплачено  за
злополучный камень, - знаю лишь, что он всех нас погубил.
     Как-то вечером, мы, по  своему  обыкновению,  держали  банк  у  графини
Лилиенгартен, и Маньи, опять бывший при деньгах, то и дело швырял  на  сукно
все новые столбики золота - ему, как обычно, не везло.  В  разгар  игры  ему
принесли записку, и, читая ее, он страшно побледнел. Но хотя в тот вечер  он
терял ставку за ставкой, он все же сыграл еще несколькой талий,  с  тревогой
оглядываясь на часовую стрелку, и наконец, спустив, должно  быть,  последний
столбик, вскочил со страшным проклятием, испугавшим кое-кого из более чинной
публики, и ринулся к  выходу.  За  окном  послышался  беспорядочный  конский
топот,  но  мы  были  слишком  заняты,  чтобы  поинтересоваться,   что   там
происходит.
     Вскоре кто-то из вошедших в зал сообщил графине:
     - Вот так история! В Королевском лесу нашли  убитым  еврея-банкира,  и,
представьте, нашего Маньи арестовали тут же по выходе из зала.
     Услышав эту странную новость, игроки поспешили разойтись, и мы на  этот
вечер закрыли банк. Маньи сидел рядом со мной (метал дядюшка, а я выплачивал
выигрыши и сгребал ставки). Заглянув под его  стул,  я  нашел  брошенную  им
скомканную записку, в которой прочел следующее:

     "Если это сделал ты, садись на лошадь вестового, который доставит  тебе
мою записку, это лучшая моя лошадь. В каждой  кобуре  ты  найдешь  по  сотне
луидоров, пистолеты заряжены. Тебе открыты оба пути - ты понимаешь, о чем  я
говорю. Через четверть часа я узнаю нашу судьбу: обесчещен ли  я  и  осужден
увидеть твою смерть; виновен ли ты  и  показал  себя  трусом,  или  все  еще
достоин имени
                                                                         М."

     Я  узнал  руку  старого  генерала  де  Маньи.  Когда  мы   с   дядюшкой
направлялись в тот вечер  домой,  поделив  с  графиней  Лилиенгартен  весьма
крупную выручку в банке,  настроение  наше  было  сильно  испорчено  чтением
записки. "Что же это значит? - спрашивали мы себя. -  То  ли  Маньи  ограбил
еврея, то ли его шашни стали известны принцу?" И в том и в другом случае мои
притязания на графиню Иду потерпели серьезный урон; постепенно до меня стало
доходить, что моя "козырная карта" разыграна и, по всей вероятности, бита.
     И она действительно была бита, хоть я и сейчас стою на том,  что  играл
умно и  с  большим  присутствием  духа.  После  ужина  (из  осторожности  мы
предпочитали не есть за игрой) я так разволновался, что уже в полночь  решил
совершить вылазку в город - узнать, почему  арестован  Маньи.  Но  у  порога
наткнулся на часового, который и сообщил мне, что мы с  дядюшкой  взяты  под
стражу.
     Шесть недель просидели мы под домашним арестом, за нами был  установлен
такой надзор, что сбежать не было возможности, даже  если  бы  мы  думали  о
побеге; но, не чувствуя за собой вины, мы ничего не боялись. Наша жизнь была
у всех на виду, и мы не только не страшились допроса и  следствия,  но  даже
призывали их. За эти шесть недель произошли  весьма  крупные  и  трагические
события, о коих мы узнали по выходе из заключения, но только в  самых  общих
чертах, как знала о них вся Европа, - подробности остались нам неизвестны, и
только много лет спустя довелось мне их услышать. Я привожу их здесь  в  том
виде, в каком они были рассказаны мне дамою, которая из всех людей на  свете
имела наибольшую возможность ознакомиться с ними из  первых  рук.  Но  пусть
лучше ее рассказ послужит содержанием следующей главы.



Глава XII,
        повествующая о трагической судьбе принцессы X.

     Спустя двадцать с лишним лет  после  событий,  описанных  в  предыдущих
главах, я как-то прогуливался с миледи Линдон по ротонде парка Ранела. Стоял
1790 год, эмиграция французской знати  уже  началась,  престарелые  графы  и
маркизы толпами высаживались на английские берега, но это  были  еще  не  те
изможденные, унылые  тени,  которые  так  примелькались  нам  несколько  лет
спустя; нет, эти беглецы были здравы и благополучны, и они вывезли  с  собой
немало свидетельств французского великолепия и роскоши. Итак, я прогуливался
с миледи Линдон, и сия достойная  матрона,  вечно  донимавшая  меня  бешеной
ревностью и радовавшаяся каждому предлогу мне  досадить,  углядела  в  толпе
иностранку, смотревшую на меня как-то особенно пристально,  и,  конечно,  не
преминула спросить, что это за чудовищно жирная  немка  строит  мне  глазки?
Напрасно я рылся в памяти: я чувствовал, что мне знакомо это лицо (как  жена
правильно заметила, оно было жирное и обрюзглое), но так и не узнал той, что
в свое время считалась одной из первых красавиц Германии.
     А между тем это была не кто иная, как  мадам  Лилиенгартен,  любовница,
или, как некоторые утверждали, морганатическая супруга старого  герцога  X.,
отца герцога  Виктора.  Спустя  несколько  месяцев  после  кончины  старшего
герцога она докинула X. и, по  слухам,  поселилась  в  Париже  где  какой-то
ловкий проходимец,  польстившись  на  ее  капиталы,  женился  на  ней,  что,
впрочем,  не  помешало  ей  сохранить   свой   квази-королевский   титул   и
претендовать,  под  дружный  смех  посещавших  ее  парижан,  на  почести   и
церемониал,  подобающие  вдовствующей  монархине.  В  ее  аудиенц-зале   был
воздвигнут трон, и слуги, а также льстецы и угодники, обивавшие ее пороги  в
чаянии подачек, именовали мадам Лилиенгартен не иначе, как  "Altesse"  {Ваше
высочество (франц.).}. Говорили, что она злоупотребляет спиртными напитками,
и лицо ее, надо признать, носило следы этой привычки,  -  куда  девалась  ее
бело-розовая наивно-добродушная красота, когда-то пленившая монарха, который
не пожалел для нее графской короны!
     Старая дама так и не остановила меня в парке, но  ей  не  стоило  труда
узнать мой адрес, - я был в ту пору не менее популярен в Лондоне, чем  принц
Уэльский, мой дом на Беркли-сквер был известен каждому, - по этому-то адресу
она и прислала мне на следующее утро письмецо: "Старинная приятельница мосье
де Баллибарри, - говорилось в нем (на чудовищном,  кстати,  французском),  -
желала бы встретиться с шевалье, потолковать о прежних счастливых  временах.
Розина де Лилиенгартен (возможно ли, чтобы  Редмонд  Баллибарри  ее  забыл?)
будет все утро у себя дома на Лейстерфилдс в ожидании того, кто не прошел бы
мимо нее так равнодушно двадцать лет тому назад".
     Это и впрямь была Розина де Лилиенгартен - такую  пышно  распустившуюся
Розину не часто встретишь. Я нашел ее  в  довольно  приличном  бельэтаже  на
Лейстерфилде (бедняжка  спустилась  потом  гораздо  ниже),  за  чашкой  чаю,
почему-то сильно отдававшего коньяком, и после обычных приветствий, уместных
в жизни, но утомительных в повествовании, и беспредметных разговоров о  том,
о сем она вкратце поведала мне о событиях, происшедших в  замке  X.,  -  мне
хочется озаглавить их "Трагедия принцессы".
     - Вы, конечно, помните мосье де Гельдерна,  министра  полиции.  Он  был
голландец по происхождению - мало того, из голландских евреев. Но  хотя  это
пятно на гербе министра не было ни для  кого  секретом,  всякое  сомнение  в
чистоте его родословной приводило его в бешенство. Заблуждения своих предков
он старался искупить неистовыми изъявлениями набожности и суровыми подвигами
благочестия. Каждое утро посещал церковь, каждую неделю ходил к исповеди,  а
уж протестантов и евреев ненавидел, будто  какой-нибудь  инквизитор.  Он  не
пропускал случая доказать свое рвение, преследуя тех и других, едва  лишь  к
этому представлялась возможность.
     Гельдерн смертельно ненавидел принцессу: как-то из детской шалости  она
надсмеялась над его происхождением, то ли приказав за столом убрать от  него
свинину, то ли нанеся ему другую вздорную обиду; и точно  так  же  кипел  он
злобой на старого  барона  де  Маньи,  прежде  всего  потому,  что  тот  был
протестант, а кроме того, надменный старик однажды, в припадке брюзгливости,
публично от него отвернулся, выразив этим  свое  презрение  к  проходимцу  и
наушнику. В государственном совете они вечно грызлись, и только из  уважения
к августейшим повелителям старый, барон сдерживал свой  нрав  и  не  слишком
резко проявлял свое презрение к полицейскому сатрапу.
     Итак, Гельдерн из ненависти задумал погубить принцессу, но был у  него,
по-моему, и более существенный мотив - корысть. Помните, кого избрал  герцог
в супруги после смерти своей первой жены? Принцессу  из  дома  Ф.  Два  года
спустя Гельдерн построил себе роскошный замок, как я подозреваю, на те самые
деньги, что уплатило ему семейство Ф. за его хлопоты в пользу этого брака.
     Отправиться к принцу Виктору и просто донести ему о том, что стало  уже
притчей во языцех, отнюдь не входило в намерения Гельдерна. Он понимал,  что
человек, который явится к принцу с такими ужасными разоблачениями, сам  себе
выроет могилу. Тут  надо  было  действовать  исподволь,  чтобы  истина  сама
открылась его высочеству. И когда время назрело, министр стал искать путей к
достижению своей цели. У него имелись соглядатаи в домах как старшего, так и
младшего де Маньи; вас  это  не  должно  удивлять,  ведь  вам  знакомы  наши
континентальные порядки. Все мы засылали друг  к  другу  ищеек.  Ваш  черный
слуга (помнится, его звали Замор) каждое утро являлся ко мне с докладом, и я
занимала своего милого старого герцога рассказами о том, как вы  с  дядюшкой
практикуетесь по утрам в пикет или в  кости,  и  о  вечных  ваших  ссорах  и
интригах. Мы собирали такие сведения обо всех  в  городе,  чтобы  позабавить
нашего милого старичка. Лакей мосье де Маньи являлся с донесениями и ко мне,
и к мосье Гельдерну.
     Я знала, что изумруд заложен; бедняжка принцесса брала деньги  у  моего
казначея и для подлеца Леве, и для своего сквернавца де Маньи.  Мне  по  сию
пору трудно понять, как принцесса ему доверилась,  но  ведь  женская  любовь
слепа, вы, должно быть, замечали,  милый  мосье  де  Баллибарри,  что  выбор
женщины обычно падает на недостойного.
     - Не всегда, мадам, - вставил я. - Ваш  покорный  слуга  не  раз  бывал
предметом сердечной склонности.
     - Что ж, это нисколько не  опровергает  мою  мысль,  -  сухо  возразила
старая дама и продолжала свой рассказ. - Еврей, державший изумруд в закладе,
после бесконечных торгов с принцессой решился наконец с  ним  расстаться  за
очень крупную сумму. Однако он совершил величайший промах, привезя  с  собой
драгоценный залог в X., где его  ожидала  встреча  с  шевалье,  который  уже
получил от принцессы условленную сумму и только ждал возможности передать ее
из рук в руки.
     Свидание происходило на квартире у де Маньи, и слуга слышал  за  дверью
их разговор от слова до слова. Молодой человек, швырявшийся деньгами,  когда
они попадали ему в руки, с такой легкостью предложил банкиру выкуп, что  тот
сразу же ударился на попятный и с обычным бесстыдством запросил вдвое больше
условленного.
     Тут шевалье, потеряв терпение, бросился на негодяя и, наверно, убил  бы
его, если бы не подоспел слуга. Перепуганный закладчик кинулся к нему искать
защиты, и Маньи, -  он  хоть  и  вспыльчив  был  и  горяч,  но  сердце  имел
отходчивое, - только приказал слуге спустить негодяя с  лестницы  и  тут  же
думать о нем забыл.
     Быть может, шевалье и рад был его спровадить,  чтобы  получить  в  свое
распоряжение большую сумму - четыре тысячи дукатов - и лишний  раз  попытать
судьбу; как вы знаете, он именно это и сделал в тот вечер за вашим карточным
столом.
     - Ваша светлость была с нами в половинной доле,  -  напомнил  я,  -  вы
знаете, много ли мне было проку от этих выигрышей.
     - Слуга выпроводил из замка трясущегося израилита и доставил  в  дом  к
одному из его собратьев, где тот обычно  останавливался,  а  сам,  не  теряя
времени, отправился в канцелярию его превосходительства министра  полиции  и
передал ему дословно весь разговор между евреем и своим хозяином.
     Гельдерн похвалил своего соглядатая  за  расторопность  и  преданность,
подарил ему кошелек с двадцатью дукатами и обещал устроить его  судьбу,  как
великие люди обычно  обещают  своим  клевретам:  вы,  мосье  де  Баллибарри,
знаете, сколь редко такие обещания выполняются.
     - А теперь ступай разнюхай, когда еврей намерен убраться  восвояси,  да
не передумал ли он и не готов ли взять выкуп, - сказал мосье Гельдерн.
     Слуга пошел выполнять поручение. Тем  временем  Гель-дерн  для  большей
верности надумал устроить у меня карточный вечер; он, как  вы,  может  быть,
помните, пригласил и вас  с  вашим  банком.  И,  уж  конечно,  нашел  способ
уведомить Максима де Маньи, что у мадам де Лилиенгартен состоится фараон. От
такого приглашения бедный малый никогда не отказывался.
     Мне были памятны все эти обстоятельства, и я  слушал,  затаив  дыхание,
пораженный коварством бесчеловечного министра полиции.
     - Вскоре соглядатай вернулся и доложил,  что,  по  словам  челяди  того
дома, где стоял гейдельбергский банкир, он еще сегодня засветло выедет из X.
Он путешествует один на старой кляче, в самом плохоньком  кафтане,  как  оно
водится у этой братии.
     - Послушай, Иоганн, - сказал министр, ласково хлопая  по  плечу  своего
разомлевшего соглядатая, - ты мне все больше и больше нравишься. Я тут думал
без тебя, какой ты сметливый парень и как верно мне служишь.  Скоро  у  меня
будет возможность  наградить  тебя  по  заслугам.  А  какой  дорогой  поедет
мошенник еврей?
     - Он собирается заночевать в Р.
     - И, стало быть, ему  не  миновать  Королевского  леса.  Скажи,  Иоганн
Кернер, могу я рассчитывать на твою храбрость?
     - Благоволите испытать меня, ваше превосходительство, - сказал слуга, и
глаза его засверкали. - Я прослужил всю Семилетнюю войну, и не было  случая,
чтобы я сплоховал в деле.
     - Тогда слушай. Надобно забрать у еврея изумруд. Уже то,  что  мерзавец
держит его у себя, величайшая крамола. Тому, кто  доставит  мне  изумруд,  я
обещаю  пятьсот  луидоров.  Ты  понимаешь,  почему  его  надо   вернуть   ее
высочеству. Мне незачем тебе объяснять.
     _ Вы получите его нынче же вечером, - сказал слуга. - А только  случись
что, надеюсь, ваше превосходительство от меня не отступится?
     - Вздор! - сказал министр. - Половину этой суммы получишь  вперед,  вот
как я тебе доверяю. Ничего не случится, только  действуй  с  умом.  Лес  там
тянется на четыре лиги, а еврей не шибко скачет. На дворе будет  ночь,  пока
он доберется - ну, скажем, до старой Пороховой мельницы, что стоит  в  самой
чаще. Почему бы тебе не перегородить дорогу веревкой да тут же  на  месте  с
ним и не поладить? Возвращайся к ужину. Если встретишь  дозор:  скажи  :"Все
лисы на свободе", - это сегодняшний пароль - и поезжай себе вперед, никто ни
о чем тебя не спросит.
     Слуга убежал, ног не чуя от радости. И  в  то  время  как  Маньи  терял
деньги за нашим карточным столом, слуга его подкараулил еврея в  Королевском
лесу в глухом месте, издавна именуемом  Пороховой  мельницей.  Лошадь  еврея
споткнулась о протянутую веревку, и когда ездок  с  глухим  стоном  свалился
наземь, Иоганн Кернер в маске и с пистолей напал на него  и  стал  требовать
денег. Вряд ли он собирался убить еврея, разве что тот станет сопротивляться
и понадобятся более крутые меры.
     Впрочем, он и не убил его:  пока  еврей  визгливо  молил  о  пощаде,  а
грабитель стращал его пистолей, подоспел дозор и взял под стражу обоих  -  и
разбойника и потерпевшего.
     Кернер разразился проклятьем.
     - Черт вас принес  так  рано,  -  сказал  он  полицейскому  сержанту  и
добавил: - "Все лисы на свободе".
     - Кое-какие уже попались, -  хладнокровно  возразил  сержант  и  связал
парню руки той самой веревкой, которую тот протянул, чтобы захватить  еврея.
Слугу посадили на лошадь позади полицейского,  тем  же  порядком  пристроили
банкира, и к вечеру отряд вернулся в город.
     Пленников доставили в  полицейскую  часть,  а  поскольку  там  случайно
оказался министр, его  превосходительство  самолично  учинил  розыск.  Обоих
задержанных тщательно обыскали. У еврея забрали все его бумаги и  футляры  с
драгоценностями;  в  потайном  кармане  обнаружили  изумруд.   Что   же   до
соглядатая, то министр сказал, гневно на него глядя:
     - Да это  же  слуга  шевалье  де  Маньи,  одного  из  шталмейстеров  ее
высочества! - И, не слушая оправданий несчастного,  повелел  его  бросить  в
каземат.
     Приказав подать себе лошадь, он тут же поскакал  в  замок  к  принцу  и
попросил  немедленной  аудиенции.  Как  только  его  пропустила  стража,  он
предъявил его высочеству изумруд.
     - Этот камень, - сказал он, -  был  найден  у  гейдельбергского  еврея,
который за последнее время зачастил к нам в город; у него  какие-то  дела  с
шталмейстером ее высочества, шевалье де Маньи.  Нынче  утром  слуга  шевалье
вышел из дворцовых ворот вместе с  евреем;  позднее  люди  слышали,  что  он
выспрашивает, какой дорогой старик поедет обратно; он, видимо,  следовал  за
своей жертвой, а  может  быть,  поджидал  в  лесной  чаще;  мои  дозорные  в
Королевском лесу наткнулись на него, когда он  шарил  у  еврея  в  карманах.
Человек этот во всем запирается, но на нем найдены большие деньги в  золотых
червонцах; и хотя мне было нелегко прийти к  такому  решению  -  заподозрить
человека с именем и репутацией мосье де Маньи,  -  все  же  я  считаю  нашим
долгом допросить  шевалье  по  этому  делу.  Поскольку  же  мосье  де  Маньи
находится на личной службе ее высочества и,  как  я  слышал,  пользуется  ее
доверием, я не посмел задержать его без соизволения вашего высочества.
     Разговор этот происходил при шталмейстере принца, друге старого  барона
де  Маньи.  Услышав  страшную  новость,  он  поспешил  к  старому   генералу
рассказать, в чем обвиняют его внука. Быть  может,  и  его  высочеству  было
благоугодно,  чтобы  его  старый  друг  и  боевой  наставник   получил   эту
возможность спасти честь семьи: во всяком случае, начальник конницы мосье де
Хенгст, герцогский шталмейстер, был  милостиво  отпущен  и  беспрепятственно
отправился к барону, чтобы сообщить, какое ужасное  обвинение  тяготеет  над
несчастным шевалье.
     Возможно, старик предвидел нечто подобное, потому что, выслушав Хенгста
(как этот последний мне рассказал), он  лишь  произнес:  "Да  сбудется  воля
божья!" Некоторое время он и пальцем не хотел  пошевелить  в  этом  деле  и,
только поддавшись уговорам друга, написал то самое письмо, которое Максим де
Маньи получил за карточным столом.
     Пока шевалье проигрывал деньги ее высочества, полиция произвела у  него
обыск и обнаружила сотни доказательств - не совершенного злодеяния,  но  его
преступной связи с принцессой: ее подарки  и  страстные  послания,  а  также
черновики его собственных писем, отправленных в Париж таким же юным повесам,
как он сам. Ознакомившись с этими бумагами,  министр  полиции  собрал  их  в
папку и, запечатав, передал е