стью, на какую иной раз  способна  женщина:  принцесса
мучила свою  жертву  с  неистощимой  изобретательностью,  донимала  желчными
сарказмами, казнила презрением и ненавистью; когда я прибыл к X-скому двору,
молодые придворные называли бедную девушку не иначе как "Die dumme Grafin" -
графиня-дурочка. А та все больше замыкалась в себе; красивая, но  бледная  и
апатичная, какая-то деревянная, она  сторонилась  развлечений  и  на  пышных
празднествах сохраняла  неизменно  мрачный  и  угрюмый  вид,  словно  череп,
который, по преданию, римляне ставили у себя на пиршественных столах.
     Поговаривали, будто шевалье де  Маньи,  молодой  дворянин  французского
происхождения, шталмейстер правящего герцога, в  свое  время  представлявший
его высочество в Париже при  его  официальном  бракосочетании  с  принцессой
Оливией, будто сей шевалье предназначен в  супруги  богатой  наследнице;  но
никаких сообщений по этому поводу не  делалось,  и  многие  подозревали  тут
какую-то темную интригу; последующие события ужаснейшим образом  подтвердили
эту догадку.
     Шевалье де Маньи был внук барона де Маньи, дослужившегося у герцога  до
генеральского чина. Еще отец старого  барона,  с  отменой  Нантского  эдикта
изгнанный из. Франции, нашел убежище и службу в герцогстве X., где и жил  до
самой смерти. Сын пошел по стопам отца: в  противоположность  тем  родовитым
французам, с какими преимущественно сводила меня судьба, это  был  холодный,
суровый кальвинист, человек неукоснительного долга, малодоступный  в  личном
обращении и почти не бывавший при дворе, но связанный узами тесной дружбы  с
герцогом Виктором, которого он весьма напоминал суровым нравом.
     Шевалье, его внук, был истый француз, он и родился во Франции, где  его
отец, сын старого генерала, выполнял для  герцога  какую-то  дипломатическую
миссию. Молодой человек чувствовал себя как рыба в  воде  среди  развлечений
самого блистательного двора в мире, где он был принят  как  свой;  вечно  он
рассказывал нам об увеселениях в petites maisons, о тайнах Pare aux Cerfs, о
неистовых кутежах Ришелье и его собутыльников. Как и отец в свое  время,  он
потерял все свое состояние за карточным  столом;  вырвавшись  из-под  ферулы
непреклонного старика барона, оба - и сын и внук  -  вели  беспутную  жизнь.
Воротясь домой из Парижа вскоре после завершения  своей  посольской  миссии,
связанной с женитьбой герцога Виктора,  внук  был  неласково  принят  дедом;
однако старик и на этот раз уплатил его долги и пристроил его  на  службу  к
герцогскому двору. Вскоре шевалье  де  Маньи  вошел  в  милость  к  своему.,
августейшему господину; он привез парижские моды  в  развлечения,  устраивал
все новые маскарады и балы, набирал в  труппу  балетных  танцовщиц,  словом,
являл  в  герцогском  замке   недосягаемый   образец   блестящего   молодого
придворного.
     Мы и месяца не погостили в Людвигслюсте, как старый барон де Маньи стал
добиваться нашей высылки за пределы герцогства. Однако весь двор поднялся за
нас горой, и особенно хлопотал шевалье де Маньи, когда вопрос  обсуждался  у
его высочества. Шевалье не излечился от своей страсти к игре.  Он  регулярно
посещал наш банк,  и  некоторое  время  ему  везло,  когда  же  счастье  ему
изменило, регулярно платил свои карточные долги, чем  приводил  в  изумление
всех знавших, сколь ограничены его доходы и какую  расточительную  жизнь  он
ведет.
     Ее  высочество  принцесса  Оливия  тоже  была  страстным  игроком.   Те
пять-шесть раз, что мы метали банк при  дворе,  я  видел,  как  азартно  она
играет. Я видел -  вернее,  мой  наблюдательный  дядюшка  видел  -  и  нечто
большее. Между мосье де Маньи  и  сиятельной  дамой  чувствовалось  какое-то
взаимопонимание.
     - Пусть я ослепну и на второй глаз, - сказал мне дядюшка  как-то  после
игры, - если ее высочество не втюрилась в этого французишку!
     - И что же отсюда следует? - спросил я.
     - Что отсюда следует? - повторил дядюшка, испытующе на  меня  глядя.  -
Неужто ты еще так наивен, что не понимаешь? А то, что счастье твое  в  твоих
руках, мой мальчик; если возьмешься за дело с умом,  глядишь,  годика  через
два выкупим наши родовые поместья.
     - Каким же образом? - недоумевал я, все еще ничего не понимая.
     На что дядюшка сухо ответил:
     - Вовлекай де Маньи в игру; неважно, платит он или не  платит:  бери  с
него расписки. Чем больше он нам задолжает, тем лучше, лишь бы играл.
     - Он не в состоянии уплатить и шиллинга, - ответил я. - А евреи  ничего
не дадут под его заемные письма.
     - И прекрасно. Увидишь,  как  они  нам  пригодятся,  -  ответил  старый
джентльмен.
     И я должен признать,  что  задуманный  им  план  был  необычайно  смел,
остроумен и вполне добропорядочен.
     Итак, мне было приказано вовлекать  де  Маньи  в  игру,  что,  впрочем,
большого труда не составляло. Мы находили с ним много общего, он  был  такой
же, как я, азартной натурой, и вскоре между нами  установились  приятельские
отношения. Маньи не мог спокойно смотреть на игральные кости: стоило ему  их
увидеть, как он тянулся к ним, как ребенок к лакомству.
     Сначала он выигрывал, потом стал проигрывать; я не отказывался  ставить
деньги против драгоценностей, которые он приносил, уверяя, что это фамильное
достояние; во всяком случае, вещицы были стоящие. Он,  правда,  просил  меня
распорядиться ими за пределами графства, что я и обещал ему, и свое обещание
выполнил. Просадив драгоценности,  он  начал  рассчитываться  расписками,  а
поскольку ему не подобало играть при дворе и на публике в долг,  то  он  был
только рад возможности удовлетворять свою страсть келейно. Часами просиживал
он у меня в  павильоне  (который  я  отделал  богато,  в  восточном  вкусе),
побрякивая игральными костями, пока не наставало время идти на службу, и так
проводили мы день за днем. Потом  он  опять  приносил  мне  драгоценности  -
жемчужное ожерелье, старинную изумрудную  пряжку  и  другие  безделки,  -  в
возмещение проигрыша, ибо нечего и говорить, что я не стал бы играть  с  ним
так долго, если бы выигрывал он.  Примерно  с  неделю  ему  везло,  а  потом
счастье от него отвернулось, и он задолжал  мне  огромную  сумму.  Не  стоит
называть ее здесь, во всяком случае, она была так велика, что он никогда  бы
не мог со мной расплатиться.
     Зачем же я, собственно, с ним возился? Зачем попусту терял время, играя
келейно с банкротом, когда меня ждали, казалось,  более  выгодные  дела?  Не
стану скрывать своей истинной цели. Я хотел выиграть у шевалье де  Маньи  не
его деньги, а его нареченную - графиню Иду. Кто окажет, что я был не  вправе
пуститься на любую хитрость во имя любви? А впрочем, любовь тут ни при  чем.
Мне нужно было богатство этой дамы: я любил ее  не  меньше,  чем  Маньи,  не
меньше, чем  любит  стыдливая  семнадцатилетняя  дева,  выходящая  замуж  за
семидесятилетнего лорда. Я  только  следовал  обычаю,  узаконенному  светом,
решив женитьбою поправить свои дела.
     Каждый раз как Маньи проигрывал мне ту или другую сумму, я брал у  него
заемное письмо примерно такого содержания:
     "Уважаемый мосье де Баллибарри! Настоящим подтверждаю, что  я  проиграл
вам сегодня в ландскнехт  (или  в  пикет,  или  в  другую  азартную  игру  -
безразлично, я был сильнее его в любой игре) сумму в триста дукатов  и  буду
крайне признателен, если вы соблаговолите подождать с этим долгом  некоторое
время, по истечении коего вы получите все сполна с превеликой благодарностью
от вашего покорнейшего слуги".
     Что касается драгоценностей, которые он приносил, то я  тоже,  в  видах
предосторожности (по  дядюшкиному  совету,  весьма  разумному),  позаботился
обеспечить себя своего рода описью и письмом, коим он  просил  меня  принять
эти безделки в счет уплаты долга.
     Когда я его так опутал, что податься было некуда,  я  заговорил  с  ним
напрямик, без околичностей, как водится между людьми светскими.
     - Я не столь дурного  о  вас  мнения,  мой  друг,  -  начал  Я;_  чтобы
предположить, будто вы ожидаете, что я намерен и дальше  играть  с  вами  на
прежних  основаниях  и  что  меня  хоть  сколько-нибудь   устраивает   ворох
бесполезных клочков бумаги с вашей подписью или расписок,  по  которым,  как
мне известно, вы никогда не сможете со мной  расплатиться.  Не  смотрите  на
меня волком; вы знаете, Редмонд Барри владеет шпагой лучше, чем вы; да  я  и
не так глуп, чтобы драться с человеком, который мне  столько  должен;  лучше
выслушайте, что я собираюсь вам предложить.
     Вы дарили меня своей откровенностью этот месяц нашей взаимной  приязни,
и я полностью посвящен в ваши дела. Вы дали своему деду обещание  не  играть
на мелок, но вам лучше чем кому-нибудь известно, как вы сдержали свое слово,
известно также, что дед откажется от вас, едва узнав правду. Но, положим, он
умрет завтра - все равно, его состояния не хватит, чтобы очистить ваш  долг;
даже отдав мне все, вы останетесь нищим и банкротом к тому же.
     Ее высочество принцесса Оливия ни в чем вам  не  отказывает.  Почему  -
меня не касается, но разрешите вам доложить, что это обстоятельство мне было
известно, когда мы с вами начали играть.
     - Быть может, вам угодно  получить  титул  барона,  а  также  должность
камергера и ленту? - пролепетал несчастный. - Герцог ни  в  чем  не  откажет
принцессе.
     - Я, конечно, не возразил бы, - заметил я,  -  против  желтой  ленты  и
золотого камергерского ключа, хотя дворянин из рода Баллибарри не  нуждается
в титулованиях немецкой знати. Но я не этого добиваюсь. Мой милый шевалье, у
вас не было от меня секретов. Вы рассказали мне,  каких  трудов  вам  стоило
уговорить принцессу Оливию благословить ваш предполагаемый союз  с  графиней
Идой, которая глубоко вам безразлична. Я знаю, кто не безразличен вам!
     - Мосье де Баллибарри! - воскликнул  ошеломленный  шевалье,  больше  он
ничего не мог произнести. Истина постепенно открывалась ему.
     - Я вижу, вы начинаете меня понимать, - продолжал я.  -  Ее  высочество
принцесса (тут я придал своей интонации саркастический  оттенок)  не  будет,
поверьте, на вас в обиде, если вы откажетесь от союза  с  графиней-дурочкой.
Я, так же как и вы, не увлечен этой дамой, но  мне  нужно  ее  состояние.  Я
играл с вами на это состояние и выиграл его;  в  тот  день,  как  я  на  нем
женюсь, вы получите все свои расписки и пять тысяч дукатов в придачу.
     - В тот день,  как  я  женюсь  на  графине,  -  перебил  меня  шевалье,
вообразив, что я у него в руках, - у  меня  будет  достаточно  денег,  чтобы
уплатить сумму, вдесятеро превышающую  мой  долг  (он  был  прав:  состояние
графини оценивалось чуть ли не в полмиллиона на наши деньги), и  тогда  я  с
вами расплачусь. Тем временем, если вы будете докучать мне вашими угрозами и
оскорблениями, как пытались делать, я употреблю все влияние, каким, по вашим
словам, располагаю, чтобы вас выслали из герцогства  так  же,  как  прошлого
года выслали из Нидерландов.
     Я не торопясь позвонил.
     - Замор, - обратился я к  здоровенному  негру  в  наряде  турка,  моему
слуге, - когда я позвоню вторично, вы этот пакет отнесете  обер-гофмейстеру,
этот вручите его превосходительству  барону  де  Маньи,  а  этот  передадите
одному из  шталмейстеров  его  высочества  наследного  принца.  Подождите  в
передней и никуда не отлучайтесь, покуда я не позвоню.
     Мой черный слуга исчез, а я повернулся к мосье де Маньи и сказал:
     - Первый пакет содержит ваше письмо ко мне, где  вы,  ручаясь  за  свою
состоятельность, торжественно обещаете уплатить все, что вы  мне  должны;  я
приложил к нему и собственное  мое  письмо  (ибо  ожидал,  что  наткнусь  на
некоторое сопротивление с вашей стороны), где заявляю, что речь идет о  моей
чести и что я требую, чтобы это дело было  доложено  его  высочеству  вашему
августейшему господину. Во  втором  пакете  на  имя  вашего  деда  заключено
письмо, в коем вы называете себя его наследником, а также моя просьба к нему
подтвердить означенное обстоятельство.  Последний  пакет,  адресованный  его
высочеству наследному принцу, - продолжал я  с  особенно  грозной  миной,  -
содержит изумруд Густава-Адольфа,  подаренный  принцем  принцессе,  хотя  вы
отдали мне его в заклад как собственную фамильную драгоценность. Вы,  должно
быть, и в самом деле пользуетесь влиянием на принцессу, если сумели выманить
у нее эту реликвию  и  ради  того,  чтобы  уплатить  свои  карточные  долги,
склонили ее на шаг, от которого теперь зависит и ваша и ее жизнь.
     - Негодяй! - вскричал француз вне себя от ярости и страха. - Так  вы  и
принцессе угрожаете?
     - Мосье де Маньи, - возразил я с насмешкой, - я принцессе  не  угрожаю:
мне достаточно сказать, что вы украли изумруд.
     У меня и в самом  деле  была  такая  уверенность:  я  догадывался,  что
бедная,  ослепленная  страстью  принцесса  непричастна  к  краже  и  что  ее
поставили перед совершившимся фактом. Историю изумруда мы узнали без больших
хлопот. Когда нам понадобились деньги, - возясь  с  Маньи,  я,  естественно,
запустил  дела  нашего  банка,  -  дядюшка  вызвался  отвезти  его  безделки
закладчику в  Манн-гейм.  Еврей-закладчик,  как  оказалось,  прекрасно  знал
историю изумруда; он сразу же спросил, как ее высочество решилась расстаться
с этой фамильной ценностью, и дядюшка весьма искусно вышел  из  затруднения:
он сказал, что принцесса азартно играет, но ей  не  всегда  удобно  платить,
таким-то образом изумруд и попал  к  нам.  Дядюшка  поступил  весьма  мудро,
привезя изумруд обратно в  С.;  что  же  до  других  вещиц,  заложенных  нам
шевалье, то они особой ценности не представляли; о них по сей день никто  не
справлялся - я и сейчас не знаю, точно ли они принадлежали принцессе, и лишь
высказываю предположение.
     Несчастный молодой человек до того перетрусил, когда я  обвинил  его  в
краже,  что  не  догадался  воспользоваться  моими   пистолетами,   случайно
лежавшими перед ним на столе, дабы разом свести счеты со своим обвинителем и
собственной загубленной жизнью.  Маньи  уже,  должно  быть,  понимал,  сколь
безрассудно и он, и злосчастная женщина,  так  забывшаяся  ради  презренного
негодяя, играли с огнем, и что  тайна  их  скоро  станет  общим  достоянием.
Однако судьбе угодно было, чтобы ужасное  возмездие  свершилось,  и,  вместо
того  чтобы  умереть  как  мужчина,  он  трусливо  пресмыкался  предо  мной;
сломленный, потерянный,  бросившись  в  отчаянии  на  диван,  он  разразился
слезами и стал взывать ко всем угодникам, как будто их могла тронуть  судьба
такого ничтожества!
     Итак, бояться было нечего; я позвал  Замора,  сказал,  что  сам  отнесу
пакеты, и запер их в секретер. Добившись своего, я поступил с  моей  жертвой
благородно, - таков уж мой обычай, - объявил, что  для  большей  сохранности
отошлю изумруд  за  пределы  страны,  но  поклялся  честью,  что  верну  его
герцогине безвозмездно в тот день, когда она добьется у герцога согласия  на
мой союз с графиней Идой. Теперь, надеюсь,  каждому  ясно,  какую  я  затеял
игру;  и  пусть  какой-нибудь  непримиримый   моралист   обвинит   меня;   в
непорядочности! Я отвечу ему, что в любви все дозволено и что такой  бедняк,
как я, ничем не должен гнушаться, чтобы преуспеть в жизни. Великих и богатых
с улыбкою приглашают подняться по парадной  лестнице  успеха;  но  тот,  кто
беден и хочет лучшего, карабкается по стене или, не жалея кулаков и  локтей,
пробирается вверх по черной  лестнице,  или  pardi  {Соответствует  русскому
"черт побери" (франц.).}, проникает в любую лазейку, сколь  она  ни  узка  и
грязна, лишь бы  вела  вверх.  Беззаботный  лежебока  уверяет,  что  высокое
положение не стоит того, чтобы за него бороться, и называет себя  философом.
А я скажу, что он малодушный трус! Ибо что может быть дороже  чести?!  Честь
для нас превыше всего, и мы добиваемся ее любою ценой.

     Я сам придумал,  как  для  Маньи  лучше  поехать  на  обратных,  причем
деликатно пощадил чувства обеих сторон. Я посоветовал  ему  отвести  графиню
Иду в сторону и сказать ей: "Сударыня, хоть я и не докучал  вам  изъявлением
своих чувств, у вас и у герцога довольно доказательств моего великого к  вам
уважения, и мои притязания, сколь мне известно, получили  бы  поддержку  его
высочества, вашего августейшего опекуна.  Мне  известно  милостивое  желание
герцога,  чтобы  искательство  мое  было  принято  благосклонно;  но  время,
по-видимому, не в силах изменить ваши чувства к другому, а я не  так  низок,
чтобы понуждать даму вашего имени и  ранга  к  ненавистному  браку,  и,  мне
кажется, наилучший выход в том, чтобы я, для виду,  сделал  вам  предложение
без ведома  герцога;  вы  ответите  на  него  так,  как,  к  великому  моему
сожалению, подсказывает вам сердце,  и  я  отрекусь  от  всяких  притязаний,
заявив, что после вашего отказа ничто, и даже воля герцога, не заставит меня
возобновить мое сватовство".
     Графиня Ида чуть не разрыдалась, услышав эти  слова  из  уст  мосье  де
Маньи; со слезами на глазах, как он мне рассказывал, она впервые пожала  ему
руку, благодаря за столь деликатный совет. Бедняжка и  не  подозревала,  что
француз нимало не способен на такие благородные чувства и что изящная форма,
в которую он облек свой отказ от дальнейших ухаживаний,  была  всецело  моим
изобретением.
     Как  только  он  ретировался,  мне  надлежало  выступить  вперед,   но,
разумеется, крадучись, осторожно, чтобы не испугать мою  даму,  и  в  то  же
время твердо, дабы убедить ее в безнадежности  ее  мечтаний  соединиться  со
своим убогим воздыхателем, младшим  лейтенантом.  Принцесса  Оливия  любезно
взяла на себя эту часть задачи, она  предупредила  графиню  Иду,  что,  хотя
мосье де Маньи и отказался от ее руки, его высочество ее опекун намерен  сам
подумать о  достойной  для  нее  партии  и  что  она  должна  забыть  своего
голодранца младшего лейтенанта. Да и в самом деле,  где  это  видано,  чтобы
нищий проходимец позволил себе мечтать о такой невесте;  пусть  он  хорошего
роду, но какие еще у него заслуги?
     Как  только  шевалье  де  Маньи  ретировался,  на  его  место  нашлось,
разумеется, множество других претендентов и среди них ваш покорнейший слуга,
Баллибарри-младший.  А  тут,  кстати,  при  дворе,  в  подражание  дедовским
обычаям, затеяли турнир, или так  называемую  "carrousel"  -  состязание,  в
котором конные рыцари бьются на копьях или поддевают кольца на всем скаку; я
облачился в одежду римского воина (серебряный  шлем,  пышный  парик,  кираса
золоченой кожи, с богатыми украшениями, голубой бархатный плащ  и  малиновые
сафьяновые полусапожки); и в  этом  роскошном  одеянии  я  на  своем  гнедом
скакуне Брайене сорвал три кольца и выиграл приз, одержав  победу  над  всей
придворной знатью и дворянами соседних государств, прибывшими  на  праздник.
Наградой победителю был золоченый лавровый венок, а даровать ее должна  была
дама по его выбору. Я  поскакал  к  галерее,  где  позади  принцессы  сидела
графиня Ида, и, громко выкликая ее имя, попросил, чтобы  она  увенчала  меня
лаврами, тем самым объявив себя перед всей Германией искателем  ее  руки.  Я
заметил, что лицо ее покрылось восковой бледностью, меж  тем  как  принцесса
густо покраснела; и все же графиня  Ида  вынуждена  была  возложить  на  мою
голову венок, после чего я пришпорил коня и понесся  приветствовать  герцога
на противоположной стороне арены, заставляя моего гнедого  выделывать  самые
диковинные прыжки и курбеты.
     Этот триумф, как легко догадаться, не способствовал  моей  популярности
среди молодых придворных. Меня называли авантюристом, головорезом,  шулером,
самозванцем и надавали мне еще множество нелестных прозвищ;  впрочем,  я  не
замедлил  заткнуть  молодчикам  рот.   Остановив   свой   выбор   на   графе
Шметтерлинге, самом богатом и храбром из молодых придворных,  тоже,  видимо,
метившем на графиню Иду, я публично оскорбил