иж и Вену!
     Я сказал, что готов ехать в любой город, лишь бы подальше от Берлина, и
что почел бы великим счастьем избавиться от военной службы. Судя по дядиному
роскошному одеянию, по разбросанным  тут  и  там  дорогим  безделкам  да  по
золоченой карете, стоявшей внизу, в remise, я, по правде сказать,  заключил,
что дядюшка несчетно богат и что для него ничего не составляет  купить  хоть
десяток рекрутов или даже целый полк, чтобы вернуть мне свободу.
     Увы, я ошибся в  своих  расчетах,  как  незамедлительно  узнал  из  его
исповеди.
     - Меня носило по свету, - поведал мне дядя,  -  с  того  самого  тысяча
семьсот сорок второго года, когда мой братец, а твой батюшка (да будет земля
ему пухом!), утащил у меня из-под носа фамильное  поместье,  изменив  правой
вере, чтобы жениться на этой ведьме зубастой,  твоей  матушке.  Ну,  да  что
ворошить былое!  Возможно,  и  я  бы  в  два  счета  спустил  это  небольшое
состояньице, как сделал на моем месте он, и разве лишь  какими-нибудь  двумя
годами позднее начал бы жизнь, которую влачу с тех самых пор,  как  вынужден
был покинуть Ирландию. Ведь мне, дружище, пришлось служить  чуть  ли  не  во
всех армиях Европы, и, между  нами  говоря,  нет  столицы,  где  у  меня  не
осталось бы долгов. Я участвовал в двух  походах  с  пандурами  под  началом
австрияка Тренка. Был капитаном гвардии его святейшества  папы.  Проделал  и
шотландскую кампанию под командованием принца Уэльского,  отпетого  негодяя,
поверь мне, дружок,  более  преданного  своей  бутылке  и  метрессе,  нежели
коронам всех трех королевств. Служил я и в Испании и в Пьемонте. Я  по  душе
скиталец, друг мой, перекати-поле. Карты, карты - вот моя погибель! Карты  и
красотки! (Тут он так плотоядно мне подмигнул, что, признаюсь,  смотреть  на
него было неприятно, к тому же по его нарумяненным щекам расползлись  потеки
слез, исторгнутых нашей встречей.) Женщины сводили меня  с  ума,  милый  мой
Редмонд! Такое уж я впечатлительное животное, и даже сейчас,  на  шестьдесят
третьем году жизни, я не больше  владею  собой,  чем  в  шестнадцать,  когда
сходил с ума по Пегги О'Дуайер.
     - Видно, сударь, это у нас фамильное, - сказал я.
     И я немало позабавил дядю,  описав  ему  мою  романтическую  страсть  к
кузине Норе. После чего он продолжил свой рассказ.
     - Если хочешь знать,  карты  -  единственное  мое  пропитание.  Бывает,
выдастся счастливая полоса, и тогда я накупаю те безделки, которые ты  здесь
видишь. Ведь это то же имущество, Редмонд, и только  таким  образом  удается
мне отложить кое-что про  черный  день.  Когда  меня  преследует  невезенье,
брильянты переходят к закладчикам, а я ношу подделку. Вот и  сегодня  я  жду
моего друга, золотых дел мастера Мозеса: всю прошлую неделю мне отчаянно  не
везло и вечером не на что держать банк. Ты сколько-нибудь смыслишь в картах?
     Я ответил, что смыслю  не  больше,  чем  обыкновенный  солдат,  что  я,
собственно, новичок в этом искусстве.
     - Завтра с утра попрактикуемся, мой мальчик,  я  научу  тебя  двум-трем
штучкам, которые тебе не мешает знать.
     Конечно, я обрадовался такой возможности пополнить свое  образование  и
сказал, что с восторгом поступлю к дядюшке в науку.
     Исповедь дядюшки ввергла меня в уныние. "Все, чем я богат, ты видишь на
мне", - пояснил он. Золоченая карета была орудием его ремесла. У  него  и  в
самом деле имелось поручение от австрийского двора  -  расследовать,  не  из
королевского ли казначейства исходит некое  количество  дукатов  пониженного
золотого  содержания,  появившееся  за  последнее  время  в  обращении:  все
указания сходились на Берлине. Однако настоящим делом мосье Баллибарри  была
игра. Среди его понтеров выделялся юный атташе английского  посольства  лорд
Дьюсэйс, впоследствии виконт и граф Крэбский, игравший весьма азартно; слухи
о страсти молодого аристократа дошли до моего дядюшки в Праге и побудили его
направиться в Берлин, чтобы с ним сразиться. Ибо  среди  рыцарей  карточного
стола существует свой рыцарский кодекс; слава великих игроков гремит по всей
Европе. Так, мне известно, что шевалье де Казанова проскакал  шестьсот  миль
от Парижа до Турина, чтобы встретиться с  мистером  Чарльзом  Фоксом,  в  то
время единственным бесшабашным сынком лорда Холленда, а  впоследствии  одним
из выдающихся европейских государственных мужей и ораторов.
     Было решено, что я сохраню свое амплуа слуги, что при гостях я ни слова
не знаю по-английски и что, разнося шампанское и пунш, я буду  примечать,  у
кого на руках тузы. Обладая отличным зрением и смекалкой, я уже  вскоре  мог
оказывать дядюшке существенную помощь против  его  понтеров.  Предвижу,  что
простодушные  мои  признания  заставят  кое-кого   из   чопорных   читателей
поморщиться - но да смилуется над ними  небо!  Уж  не  думаете  ли  вы,  что
человек, которому случалось выигрывать и проигрывать до ста тысяч  фунтов  в
карты, не воспользуется теми преимуществами, какими располагает  его  сосед?
Игроки все одним мирром мазаны. Плутуют только неуклюжие олухи,  только  они
прибегают к таким вульгарным средствам, как подделанная кость или  крапленые
карты. Такой шулер рано или поздно попадается, ему не место среди  уважающих
себя джентльменов; мой совет людям,  которым  встретится  такой  субъект,  -
играйте ему в руку, пока он не попался,  но  ни  в  коем  случае  с  ним  не
связывайтесь. Играйте смело и честно!  Не  вешайте  носа  при  проигрыше,  а
главное, не будьте жадны до выигрыша, как  это  бывает  с  людьми  низменной
души.  Ведь  что  ни  говори,  а  даже  при  большом  искусстве  и   больших
преимуществах, игра зачастую дело неверное. Я видел,  как  круглый  невежда,
для которого игра была китайской грамотой,  выиграл  пять  тысяч  фунтов  за
несколько талий. Я видел,  как  джентльмен,  запасшийся  тайным  помощником,
играл против такого же джентльмена с его тайным помощником. В таких  случаях
исход всегда гадателей; и если взять в соображение затраченное время и труд,
ваши  многообразные  способности,  жизнь  в  вечной  тревоге  и   неизбежные
издержки, а также многочисленные неоплаченные выигрыши  (бесчестные  негодяи
встречаются и за игорным столом, как и повсюду на свете), то, с  моей  точки
зрения, это - никудышная профессия; сколько  мне  помнится,  я  не  встречал
человека, который в конечном счете нажился бы на игре. Но я  пишу  это,  как
человек, видавший виды. В  описываемое  же  время  я  был  желторотый  юнец,
ослепленный надеждою разбогатеть; к тому же я слишком полагался на житейский
опыт дядюшки и на его положение в свете.
     Нет никакой надобности перечислять здесь те небольшие  услуги,  которых
дядюшка от меня ждал; нынешние игроки, как я понимаю, не нуждаются  в  таких
наставлениях, а для прочей публики они и  вовсе  без  интереса.  Важно  лишь
одно: секрет их заключался в простоте. Простота, если хотите, залог  успеха.
Так, например, смахну я  салфеткой  пыль  со  стула,  значит,  у  противника
сильная бубна; задел на ходу стул - туз или король. Вопрос: "Пуншу или вина,
милорд?" - указывал  на  черву;  "Вина  или  пуншу?"  -  на  трефу.  Если  я
высморкался, значит, у противника тоже есть тайный помощник - вот уж,  когда
игроки прикладывают все свое умение. Милорд Дьюсэйс, несмотря на  молодость,
был  мастерской  игрок,  знавший  всю  кухню  картежного  искусства;  только
заметив, что приехавший с ним Фрэнк Пантер трижды зевнул,  когда  у  шевалье
был на руках козырной туз, я догадался, что у нас, так сказать,  нашла  коса
на камень.
     С мосье де Поцдорфом я  по-прежнему  разыгрывал  дурака  и  смешил  его
своими  донесениями,  когда  он   назначал   мне   свидания   в   загородном
ресторанчике. Донесения мы, конечно, готовили с  дядюшкой  вдвоем.  Он  учил
меня (и это во всех случаях самый разумный способ), елико возможно, говорить
правду. Так, например, на вопрос: "А  чем  шевалье  занят  по  утрам?"  -  я
отвечал:
     - Он регулярно ходит в церковь  (дядюшка  и  в  самом  деле  был  очень
благочестив) и, постояв  у  обедни,  возвращается  домой  завтракать.  Затем
выезжает в своей карете на прогулку до обеда, который  подается  в  полдень.
После обеда, если есть надобность, пишет письма, но  этим  он  меньше  всего
занят. Письма его адресованы австрийскому послу, который ни во  что  его  не
ставит, и так как он пишет по-английски, я, конечно, прочитываю их из-за его
плеча.  Обычно  он  просит  денег,  ему,  видите  ли,  требуется   подкупить
чиновников из казначейства, чтобы узнать, откуда исходят  фальшивые  дукаты,
тогда как на самом деле деньги нужны  ему  для  игры.  Вечера  его  посещают
Кальзабиги,  устроитель  публичной  лотереи,  русские  атташе,  оба   атташе
английского посольства - лорд Дьюсэйс и Пантер, - эти играют в  jeu  d'enfer
{Название карточной игры. Точное значение - "адская игра" (франц.).} - и еще
несколько человек. Та же компания встречается за ужином; дамы бывают  редко,
да  и  то  большей  частью  француженки  из  кордебалета.   Шевалье   обычно
выигрывает, но далеко не всегда.  Лорд  Дьюсэйс  -  завзятый  игрок.  Иногда
заглядывает к нам и шевалье Эллиот, английский посол;  в  этих  случаях  его
подчиненные  от  игры  воздерживаются.  Мосье  де   Баллибарри   обедает   в
посольствах, но только en petit comite {В узком кругу (франц.).}, на большие
приемы его не зовут. Кальзабиги, по-моему, играет с ним заодно. За последнее
время шевалье в выигрыше, однако на той неделе он заложил  свой  солитер  за
четыреста дукатов.
     - А ведет он  разговоры  на  родном  языке  с  чиновниками  английского
посольства?
     - Не без этого. Вчера они  с  послом  толковали  о  новенькой  danseuse
{Танцовщице (франц.).}, а также о неприятностях  в  Америке,  -  но  главным
образом о новенькой danseuse.
     Как видите, донесения мои были точные и подробные, но большого интереса
не представляли. При всем том они самым  аккуратным  образом  доводились  до
сведения преславного героя и воина, философа из Сан-Суси. И точно так же  за
каждым иностранцем, приезжавшим в столицу, устанавливался тайный надзор, и о
каждом его движении Фридриху Великому неукоснительно докладывали.
     Пока в картеж была вовлечена только золотая молодежь из посольств,  его
величество не возражал. Мало того, азартные игры в посольствах были  ему  на
руку, - ведь человека, запутавшегося в долгах, легче вынудить заговорить,  и
вовремя предложенная rouleau {Стопка (франц.).} фридрихсдоров  может  купить
вам секрет, который обычно  стоит  много  тысяч.  Королю  не  раз  удавалось
добывать таким образом бумаги из французского посольства, и я не сомневаюсь,
что и милорд Дьюсэйс не отказался бы поставлять ему  информацию  на  тех  же
условиях, если бы его начальник, хорошо зная своих аристократических  юнцов,
не препоручил всю работу в посольстве (как это обычно и делается) степенному
roturier {Простолюдину (франц.).}, не мешая знатным щеголям из  своей  свиты
красоваться на балах золотым шитьем мундиров  или  потряхивать  мехельнскими
кружевами за игорным столом. Я видел с тех пор немало отпрысков знати, равно
как их начальников, и, mon Dieu, какая же это непроходимая бестолочь! Что за
олухи,  что  за  бездельники,  что  за  безмозглые   хлыщи!   Дипломатия   -
по-видимому, один из тех обманов, на которых держится мир; если верить  этим
приказным строкам, этим канцелярским крысам, дипломатия - трудная профессия,
но тогда чем же объяснить, что на эти посты назначаются недавние  школьники,
розовощекие повесы, у которых нет ничего за душой, кроме мамашина титула,  и
которые умеют судить только  о  бегах,  о  новом  танце  или  покрое  модных
башмаков.
     Однако, когда до офицеров гарнизона  дошло,  что  в  городе  объявилось
место, где можно играть в фараон, всем захотелось попытать счастья; несмотря
на мои  просьбы  и  предостережения,  дядюшка  был  не  прочь  дать  молодым
джентльменам поставить карту  ребром,  и  раза  два  ему  случалось  изрядно
облегчить их кошельки.  Напрасно  я  предупреждал  его,  что  буду  вынужден
сообщить эту новость капитану, -  ведь  он  так  или  иначе  услышит  ее  от
товарищей, которые не преминут с ним поделиться.
     - Что ж, и сообщи, - заявил дядя.
     - Но тогда вас вышлют, - стоял я на своем, - и что станется со мной?
     - Не тревожься, - сказал  дядюшка,  посмеиваясь.  -  Я  тебя  здесь  не
оставлю. Ступай наведай последний раз свою казарму, простись  с  берлинскими
друзьями. Бедняги, представляю, как они будут горевать, когда ты удерешь  за
границу. Тем не менее ты удерешь, это так же верно, как то, что  меня  зовут
Барри.
     - Но каким же образом?
     - Вспомни Фэйкенхема из Фэйкенхема, - сказал он лукаво. - Ты сам научил
меня, как это  сделать.  Поди  возьми  один  из  моих  париков.  Открой  мою
курьерскую сумку, где будто бы хранятся секретные депеши австрийской  тайной
канцелярии; откинь со лба волосы и зачеши назад; надень эту повязку, эти усы
и поглядись в зеркало.
     - Настоящий шевалье де Баллибарри! - воскликнул я со смехом и  прошелся
по комнате, выбрасывая вперед ногу, как он.
     На следующий день я доложил мосье де Поцдорфу, что к нам  за  последнюю
неделю повадились молодые прусские офицеры; как я и ожидал, он сообщил  мне,
что король намерен выслать шевалье за пределы страны.
     - Это скупердяга, каких мало, - пожаловался я капитану. - За два месяца
мне перепало только три фридрихсдора. Надеюсь, капитан, вы  не  забыли  свое
обещание повысить меня в чине?
     - Что ж, три фридрихсдора - это даже много за те жалкие сведения, какие
ты нам доставил, - отрезал капитан, открыто глумясь надо мной.
     - Не моя вина, что нечего было докладывать, - возразил я. - Когда же он
уедет, сэр?
     - Послезавтра. Ты говоришь, он всегда  выезжает  после  завтрака  и  до
обеда. Когда он сядет в карету, парочка жандармов взберется к нему на козлы,
и кучеру будет приказано гнать вовсю.
     - А как же вещи, сэр? - осведомился я.
     - Вещи отправим  следом.  Мне  не  терпится  заглянуть  в  его  красную
шкатулку, где, как ты говоришь, он  держит  свои  бумаги.  В  полдень  после
смотра я забегу в гостиницу. Ты, конечно, молчок! Сиди  и  жди  меня  в  его
комнатах. Придется, должно быть, взломать шкатулку, ведь ты, олух неуклюжий,
так и не удосужился стащить у него ключ!
     Я  еще  раз  попросил  капитана  позаботиться  о  моей  судьбе,  и   мы
расстались. Вечером, накануне отъезда, я положил  под  сиденье  кареты  пару
револьверов;  однако  мои  приключения  следующего  дня  стоят  того,  чтобы
посвятить им особую главу.



Глава IX
        Я появляюсь в новом качестве, более приличном моему имени и
        происхождению

     Фортуна на прощание улыбнулась мосье Баллибарри -  он  загреб  изрядную
деньгу в фараон.
     На следующее утро, ровно в десять, карета шевалье де  Баллибарри  была,
как обычно, подана к подъезду его отеля, и шевалье, завидя ее  в  окно,  как
обычно, величественно спустился по лестнице.
     - Где же бездельник Амброз?  -  спросил  он,  поискав  взглядом  своего
слугу, который должен был посадить его в карету.
     - Я опущу для вас ступеньки, ваша честь, - вызвался  жандарм,  стоявший
рядом; но как только шевалье сел в карету, жандарм вскочил  за  ним  следом,
его товарищ взобрался к кучеру на козлы, и последний тронул лошадей.
     - Господи боже! Это еще что за притча? - воскликнул шевалье.
     - Вы едете к границе, - пояснил жандарм, слегка дотрагиваясь пальцем до
кивера.
     - Что за неслыханная наглость! - вскричал шевалье. - Извольте сейчас же
высадить меня у дома австрийского посланника.
     - Если вы станете кричать, ваша честь, у меня распоряжение заткнуть вам
рот, - предупредил его жандарм.
     - Вся Европа об этом услышит! - вопил шевалье вне себя от ярости.
     - А это как вам будет угодно, - ответил офицер, и оба замолчали.
     От Берлина они в полном молчании  проследовали  до  Потсдама,  где  его
величество в это время  производил  смотр  своей  гвардии,  а  также  полкам
Бюлова, Цитвица и Хенкеля фон Доннерсмарка. Узнав  шевалье,  его  величество
приподнял шляпу и сказал: "Qu'il ne descende pas: je lui  sou-haite  un  bon
voyage" {Пусть не выходит  -  желаю  ему  счастливого  пути!  (франц.).}.  И
шевалье де Баллибарри ответил на это приветствие низким поклоном.
     Они недалеко отъехали от Потсдама, как  вдруг  -  бумм!  -  загрохотали
пушки, возвещая тревогу.
     - Какой-то солдат сбежал из части, - догадался офицер.
     - Да что вы говорите? - удивился шевалье и снова откинулся  на  подушки
кареты.
     Заслышав пушечный рев, на дорогу высыпали местные  жители,  вооруженные
кто дробовиком, кто вилами. Каждый  надеялся  схватить  беглеца.  Жандармам,
должно быть, не терпелось тоже пуститься в погоню. За поимку беглого солдата
платили пятьдесят крон.
     - Признайтесь, сударь, - обратился шевалье к своему  конвоиру,  -  вам,
верно, надоело со мной нянчиться, ведь вам от этого  никакого  проку,  тогда
как за поимку беглеца вы получите пятьдесят  крон.  Прикажите  же  форейтору
поторапливаться. Вы скорее сбросите меня у границы и отправитесь  на  поиски
дезертира.
     Офицер приказал форейтору торопиться, но самому шевалье дорога, видимо,
казалась бесконечной. Ему все чудилось, что кто-то гонится за ним на  резвом
коне, тогда как его лошади плетутся черепашьим шагом, хотя на самом деле они
неслись во всю прыть. Но вот  у  Брюка  замелькали  черно-белые  пограничные
столбы, а за ними выросла желто-зеленая саксонская  застава.  Из  караульной
будки вышли саксонские таможенные чиновники.
     - У меня нет багажа, - заявил шевалье.
     - У пассажира  нет  контрабанды,  -  подтвердили,  ухмыляясь,  прусские
полицейские, после чего они почтительно простились со своим узником.
     Шевалье де Баллибарри пожаловал каждому по фридрихсдору.
     - Желаю  удачи,  господа,  -  сказал  он  им  в  напутствие.  -  Да  не
наведаетесь ли вы в номера, откуда вы меня сегодня взяли, и не прикажете  ли
моему лакею выслать мой багаж в гостиницу "Трех Корон" в Дрездене?
     И, заказав  свежих  лошадей,  шевалье  поскакал  дальше,  к  саксонской
столице. Надобно ли пояснять, что я и был тот шевалье?

                                                   "От шевалье де Баллибарри
                                                   Редмонду Барри, эсквайру,
                                                   английскому дворянину,
                                                   отель "Трех Корон",
                                                   Дрезден, Саксония

     Племянник Редмонд! Пишу тебе через верного человека, мистера Лампита из
английского посольства, который знает о нашем с тобой чудесном  приключении,
как вскоре узнает  о  нем  весь  Берлин.  Впрочем,  пока  им  известна  лишь
половина; известно, что сбежал дезертир, переодевшийся в мое платье, и  твоя
ловкость и отвага приводят всех в восторг.
     Признаться, два часа после твоего отъезда я пролежал в постели, трясясь
как осиновый лист от страха, как бы  его  величеству  не  взбрело  в  голову
отправить меня в Шпандау за учиненную нами проделку. Правда, я принял  меры,
написав письмо своему патрону, австрийскому послу, в коем подробно и неложно
обрисовал все обстоятельства дела, а именно:  как  тебя  подослали  за  мной
шпионить; как ты оказался ближайшим моим родичем, обманно взятым в  солдаты,
и как оба мы задумали устроить  твой  побег.  Это  должно  было  представить
короля в столь смешном свете, что он и пальцем не решился бы  меня  тронуть.
Что сказал бы мосье Вольтер, узнав о подобном акте произвола?
     Но у нас выдался счастливый день, все сбылось по моему  желанию.  Битых
два часа провалялся я в постели после твоего отъезда, как вдруг в комнату ко
мне ворвался бывший капитан Поцдорф.
     - Ретмонт, - окликнул он, как всегда величественно выговаривая слова на
верхненемецкий лад, - ти зтесь?.. - Н