себе,
как  она  говорила,  прохладительное  питье;  узнав  об  этом,  я,  конечно,
задумался и, едва мне в руки попало такое письмо, поднес его к огню;  тут-то
мне и открылся ее злодейский замысел. Приведу для образца одно  из  коварных
посланий  этой  злополучной  женщины.  В  ее  письмах  портнихе,  написанных
размашистым почерком, с большими пробелами между  строк,  перечислялись  все
статьи туалета, какие требовались  миледи,  с  подробным  указанием  фасона,
материи и т. д. Таким образом она исписывала целые страницы,  вынося  каждый
заказ на красную строку, выгадывая побольше места, чтобы перечислить все мои
тиранства и свои жестокие обиды. Ибо между строками она вела свой  "тюремный
дневник": какой-нибудь романист тех дней нажил бы состояние, попадись ему  в
руки список подобного пасквиля; он не замедлил бы издать его  под  названием
"Прекрасная  узница,  или  Изверг  муж"  или  же  под  каким-нибудь   другим
забористым и нелепым заглавием. Вот что гласил дневник:

     "Понедельник. Вчера  меня  заставили  ехать  в  церковь.  Моя  ужасная,
омерзительно вульгарная ведьма-свекровь в желтом атласе с  красными  бантами
расселась в коляске на нервом месте; мистер Л.  сопровождал  нас  верхом  на
лошади, за которую он так  и  не  заплатил  капитану  Хердлстоуну.  Негодный
притворщик повел меня к скамье, держа в руке шляпу и сияя улыбкой,  а  когда
после обедни я села  в  коляску,  он  поцеловал  мне  руку  и  погладил  мою
итальянскую борзую - чтобы произвести впечатление  на  нескольких  случайных
зевак. Вечером он заставил меня спуститься вниз и  напоить  чаем  его  милых
гостей, из которых три четверти, с ним включительно,  вдребезги  перепились.
Когда пастор дошел до седьмой бутылки  и,  по  своему  обыкновению,  впал  в
бесчувствие, они вымазали ему лицо сажей и  привязали  к  его  серой  кобыле
задом наперед. Ведьма весь вечер читала "Долг человеческий", пока не  пришло
время ложиться, а тогда проводила меня в мои покои, заперла дверь на ключ  и
отправилась ухаживать за своим ужасным сыном, которого она  обожает  за  его
гнусные пороки, по-видимому, так же, как Стикоракс обожала Калибана".

     Надобно было видеть, как разъярилась матушка, когда  я  ей  прочел  эти
строки!  Я  всегда  ценил  добрую  шутку  (описанная  проделка  с   пастором
действительно имела место), а потому доводил до сведения  миссис  Барри  все
адресованные ей комплименты. Она фигурировала в  этой  милой  переписке  под
именем "дракона в юбке", иногда же прозывалась "ирландской ведьмой". Что  до
меня, то обо мне говорилось, как о "моем тюремщике", или "моем тиране",  или
как о "темном духе, овладевшем моим существом" и т. д. - то есть в терминах,
скорее лестных, характеризующих меня как сильную, хоть и малопривлекательную
личность. А вот и еще выдержка из того же "Дневника узницы", из коей  видно,
что хоть миледи и прикидывалась, будто ее нисколько не интересуют мои  дела,
однако же сохраняла чисто женскую проницательность и ревновала,  как  всякая
баба.

     "Среда. В этот день, два года назад, я лишилась моей последней надежды,
последней радости в жизни - мой милый мальчик  был  взят  у  меня  на  небо.
Соединился ли он там со своим обездоленным братом, который  рос  подле  меня
живым укором, не зная материнской  ласки  и  заботы,  и  которого  деспотизм
ужасного чудовища обрек на изгнание, а возможно, и смерть? А что,  если  сын
мой жив, как подсказывает мне любящее сердце? Чарльз  Буллингдон!  Приди  на
помощь несчастной матери, ныне кающейся в своих прегрешениях,  в  преступной
холодности и тяжко расплачивающейся  за  свои  заблуждения!  Но,  увы,  его,
конечно, нет на свете, безумие надеяться и ждать! И только вы, о мой  кузен,
- единственная моя опора, вы, кого я  когда-то  мечтала  назвать  еще  более
нежным именем, к  вам  взываю,  дражайший  Джордж  Пойнингс!  О,  будь  моим
защитником, моим избавителем, ты,  кого  я  всегда  знала  как  безупречного
рыцаря, освободи меня от уз жестокого тирана, спаси от него и от  Стикоракс,
презренной ирландской ведьмы, его матери!"

     (Далее следуют стихи, каковые ее милость пекла, как блины:  в  них  она
сравнивает себя с Саброй из "Семи паладинов" и молит своего  Джорджа  спасти
ее от дракона, сиречь миссис Барри. Опускаю их и перехожу к дальнейшему.)

     "Даже бедного моего сыночка, погибшего в  эту  роковую  годовщину,  он,
тиран, вершитель моей судьбы, учил презирать меня  и  ненавидеть.  Ведь  это
вопреки мольбам и приказаниям матери бедный мальчик отправился в ту пагубную
поездку. А на какие страдания, на какие унижения я с тех пор обречена!  Я  -
узница в собственных покоях! Я страшилась бы яда, когда бы у негодяя не  был
свой грязный расчет сохранить мне жизнь, ведь смерть моя обернется для  него
разорением. Но мне  нельзя  шагу  ступить  без  презренной,  гадкой,  низкой
тюремщицы, без этой ужасной ирландки, которая следует за мной по  пятам.  На
ночь меня запирают в спальне, словно преступницу, и разрешают  покидать  эту
тюрьму  лишь  по  приказу  моего  господина  (мне  приказывают!),   дабы   я
присутствовала на его оргиях с разудалыми собутыльниками и  выслушивала  его
мерзкие речи, когда он впадает в гнусный бред опьянения!  Он  отбросил  даже
маску супружеской верности - он, который клялся, что  я  одна  способна  его
покорить и привязать к себе, - не стесняется приводить своих любовниц.  Мало
того, требует чтоб я признала моим наследником его сына от другой женщины!
     Но нет, ни за что я не подчинюсь такому произволу! Ты, ты один, Джордж,
друг моей юности,  унаследуешь  достояние  Линдонов.  О,  почему  судьба  не
соединила меня с тобой вместо этого  презренного  человека,  который  держит
меня под своей пятою, почему не даровала она счастья бедной Калисте!"

     И так далее, и  тому  подобное,  все  в  том  же  роде  -  страница  за
страницей,   исписанные   мелким   убористым   почерком.   Так   пусть    же
беспристрастный читатель скажет, не была ли составительница этих  документов
самым глупым и тщеславным существом на свете и не надо ли  было  ее  держать
под надзором? Я мог бы без  счету  цитировать  ее  дифирамбы  лорду  Джорджу
Пойнингсу - старой пассии лгаледи,  в  коих  та  награждала  его  нежнейшими
эпитетами и молила найти ей убежище от ее гонителей; но читателю было бы так
же скучно их читать, как мне переписывать. Дело в том, что у несчастной леди
была злополучная страсть к сочинительству, причем сама она и  наполовину  не
верила тому, что писала. Она зачитывалась романами и тому подобной дрянью  и
воображала себя то одной, то  другой  идеальной  героиней,  ударялась  то  в
пафос, то в чувствительность - а между тем я не знаю другой женщины с  таким
черствым и себялюбивым сердцем. Это не мешало ей бредить любовью;  казалось,
ее распирают пламенные чувства. У меня сохранилась элегия на смерть болонки,
- пожалуй, наиболее искреннее и трогательное  ее  творение;  строки  нежного
увещания, обращенного к любимой горничной Бетти, и другого - к экономке,  по
случаю очередной ссоры, а также к десятку приятельниц - каждую она  называла
своим лучшим другом и тут же забывала для нового увлечения.  Что  же  до  ее
материнских чувств, то даже приведенный отрывок показывает, чего они стоили:
уже то место, где она говорит о смерти  младшего  сына,  выдает  ое  желание
порисоваться и свести счеты со мной; старшего же она призывает  восстать  из
могилы, так как он может быть ей полезен. Если я обращался с  этой  женщиной
сурово, не допуская к ней ласкателей, сеявших между нами  вражду,  лишал  ее
свободы из опасения, как бы она не натворила бед, - кто скажет,  что  я  был
неправ? Если есть женщина, нуждающаяся в смирительной рубашке, то  это  леди
Линдон; я знавал людей, которым вязали руки, брили голову  и  укладывали  на
солому, хоть они не наделали и половины тех глупостей, какие  натворило  это
взбалмошное, тщеславное, самовлюбленное существо.
     Матушку эти поклепы на меня и на  нее  в  письмах  миледи  приводили  в
исступление, и мне стоило величайшего труда ее  сдерживать.  Я,  разумеется,
предпочитал не открывать графине, что мы посвящены в ее тайные намерения,  -
надо же было выяснить, как  далеко  они  простираются  и  до  какой  степени
притворства может дойти эта женщина. Письма  раз  от  разу  становились  все
занимательнее (как обычно говорят в романах); в них рисовались такие картины
моей жестокости, что сердце замирало от ужаса. В каких только зверствах  она
не обвиняла меня и каких только страданий не приписывала себе! Ее чуть ли не
морили голодом! А между тем она жила в  довольстве  и  холе  в  нашем  замке
Линдон. Тщеславие и чтение романов совсем вскружили  ей  голову.  Достаточно
было сказать  ей  резкое  слово  (а  она  заслуживала  их  тысячу  на  день,
поверьте!), как поднимался крик,  будто  я  ее  истязаю;  а  стоило  матушке
сделать ей замечание, как графиня впадала в истерику, уверяя, что  достойная
старушка довела ее до слез.
     Наконец она стала грозить, что наложит на себя руки; я, разумеется,  не
прятал от нее режущих предметов, не скупился на подвязки и не ограничивал ее
в пользовании домашней  аптечкой,  так  как  слишком  хорошо  знал  характер
миледи, чтобы вообразить, будто она может  покуситься  на  свою  драгоценную
жизнь; однако угрозы эти, видимо, производили впечатление на  тех,  на  кого
были рассчитаны; картонки прибывали все чаще, и счета,  поступавшие  на  имя
графини, возвещали, что спасение близко.  Безупречный  рыцарь,  лорд  Джордж
Пойнингс, спешил на помощь к своей кузине; говоря его словами,  он  надеялся
вырвать свою кузиночку из когтей  самого  подлого  злодея  (так  он  любезно
отозвался обо мне), какой когда-либо  бесчестил  род  человеческий;  а  коль
скоро она вырвется на свободу, будут предприняты шаги к расторжению ее брака
по мотивам жестокого обращения и всякого рода обид и злоупотреблений с  моей
стороны.
     У меня имелись копии этих драгоценных писем,  как  той,  так  и  другой
стороны, тщательно снятые моим  вышеназванным  родственником,  крестником  и
секретарем  мистером  Редмондом  Квином,  возведенным  мной  в   достоинство
управляющего замка Линдон. Это был сын моей старинной зазнобы Норы, которого
я  в  припадке  великодушия  взял  на  свое  попечение,  пообещав  дать  ему
образование в колледже Святой Троицы и устроить его будущее. Но  после  того
как он год проучился в университете, начальство распорядилось  не  допускать
его  на  лекции  и  в  общежитие,  пока  он  не  внесет  положенную   плату.
Оскорбленный столь наглой выходкой, - речь шла о какой-то пустячной сумме, -
я лишил это заведение своего покровительства и отозвал молодого  человека  в
замок Линдон, где у меня нашлась для него тысяча всяких дел. При жизни моего
дорогого мальчика Квин обучал его всем наукам, поскольку дозволял живой нрав
ребенка, - смею вас уверить, бедняжка  Брайен  не  доставлял  своим  книжкам
большого беспокойства. Кроме того, Квин вел расчетные  книги  миссис  Барри,
ведал моей нескончаемой корреспонденцией с адвокатами и управляющими,  играл
вечерами в пикет и триктрак со мной  и  с  матушкой,  или,  будучи  довольно
способным малым (хотя и с неуживчивым заносчивым характером, подобающим сыну
такого отца), аккомпанировал леди Линдон на флажолете, когда она садилась за
клавикорды, или же  читал  с  ней  французские  и  итальянские  книги,обоими
языками ее милость владела в совершенстве, и Квин весьма преуспел в них  под
ее  руководством.  Эти  разговоры  на  непонятных  ей  наречиях  бесили  мою
бдительную старушку - ей мерещилась тайная измена.  Зная  это,  леди  Линдон
умышленно дразнила почтенную даму и, когда они собирались втроем, обращалась
к Квину то по-французски, то по-итальянски.
     Я ни минуты не сомневался в Квине, - этот малый был  мой  выкормыш,  он
видел во мне своего благодетеля;  к  тому  же  я  не  раз  убеждался  в  его
преданности. Это он доставил мне три  письма  лорда  Джорджа,  написанные  в
ответ на жалобы миледи; письма были заделаны в переплеты книг,  которые  она
получала по абонементу из дублинской библиотеки.  Леди  Линдон  случалось  и
повздорить  с  Квином.   Ей   нравилось,   придя   в   хорошее   настроение,
передразнивать его походку; когда на  нее  находил  высокомерный  стих,  она
отказывалась садиться за  стол  с  внуком  портного.  "Присылайте  мне  кого
угодно, только не вашего гадкого Квина", - говорила она, когда  я  предлагал
направить к ней секретаря, чтобы он  развлек  ее  чтением  вслух  или  своей
флейтой; ибо, хоть мы и не ладили, выпадали мирные дни, когда я бывал к  ней
внимателен. Случалось, целый месяц мы в дружбе; потом поссоримся  недели  на
две; а там она запрется на  месяц  в  своей  спальне;  и  все  эти  домашние
неурядицы аккуратно заносились в "Дневник узницы",  как  она  называла  свои
записки. И занятный же это был документ!
     Так, иногда она писала: "Мой монстр был сегодня  чуть  ли  не  ласков".
Или: "Мой грубиян удостоил меня улыбки". А там, смотришь, пойдет  изощряться
в выражениях неистовой ненависти; на долю же бедной  матушки  выпадала  одна
лишь ненависть: "Сегодня драконша занемогла: хоть бы  господь  прибрал  ее!"
Или: "Эта гадкая торговка с  Биллингсгейтского  рынка  угостила  меня  своим
отборнейшим  жаргоном";  все  эти  комплименты,   отчасти   в   переводе   с
итальянского и  французского,  я  неукоснительно  передавал  мисссис  Барри,
разжигая в ней ярость, и  таким  образом  держал  свою  цепную  собаку,  как
называл я мою родительницу, начеку. Переводчиком моим был все тот  же  Квин;
хоть я и  болтал  немного  по-французски,  а  по-немецки  изъяснялся  вполне
свободно благодаря военной службе, но с итальянским был вовсе  не  знаком  и
радовался, что к моим услугам такой надежный и дешевый толмач.
     Этот дешевый и надежный толмач,  этот  крестник  и  родич,  которого  я
осыпал благодеяниями, так же как и всю  его  семью,  пытался  на  деле  меня
обмануть и по меньшей мере несколько месяцев был в сговоре с моими  врагами.
Мне думается, дело у них так долго  не  двигалось  с  места  единственно  по
недостатку великого двигателя всех измен - денег, в коих  мое  хозяйство  во
всех своих уголках  испытывало  прискорбную  нужду;  и  все  же  им  удалось
раздобыть некоторую  толику  стараниями  моего  негодяя  крестника,  который
хозяйничал у меня без всякого надзора; план побега был разработан под  самым
моим носом, заказана была почтовая карета, сделаны все приготовления, а  мне
и невдомек.
     Чистейшая случайность помогла мне вывести их на свежую воду.  У  одного
моего угольщика была хорошенькая дочка,  а  у  хорошенькой  плутовки  имелся
"бобыль", как это зовется в ирландских деревнях, - парень, носивший письма в
замок Линдон, и немало, видит бог, докучливых напоминаний от моих кредиторов
перебывало в его сумке; так вот сей почтарь рассказал своей  милой,  что  на
днях привез из города кошель с деньгами для мастера  Квина  и  что  Тиму  из
почтовой конторы ведено, по его словам, доставить к  определенному  часу  на
тот берег почтовую карету. У мисс Руни не было от меня тайн,  она  выболтала
мне все эти новости и спросила, что еще у меня на  уме  и  какую  несчастную
девицу  я  собираюсь  увезти  в  заказной  карете  и  прельстить   деньгами,
доставленными из города?
     Тут меня осенило, что человек, которого я пригрел на груди,  собирается
предать меня. Сгоряча я вознамерился  схватить  беглецов,  когда  они  будут
переправляться на пароме, окунуть разок-другой в воду для острастки, а затем
застрелить изменника на глазах у леди Линдон;  однако  одумался,  сообразив,
какой шум этот побег вызовет по всему графству и как переполошится проклятое
судейское сословие, а тогда не миновать беды. Пришлось побороть справедливое
возмущение и ограничиться тем, чтобы раздавить подлый заговор на корню.
     Я вернулся домой, и не прошло и получаса, как, сраженная моими грозными
взглядами, леди Линдон пала на колени, умоляя о  прощении,  винясь  в  своей
измене, клятвенно заверяя, что никогда это не повторится, - она уже  десятки
раз хотела передо мной повиниться, да боялась, как бы мой гнев не  обрушился
на беднягу Квина, ее сообщника, ибо, разумеется, это  он  был  зачинщиком  и
душою заговора. И хоть я понимал, что все это чистейшая ложь, однако  сделал
вид, будто верю, и попросил ее отписать своему кузену лорду Джорджу, - по ее
признанию, это он снабдил ее деньгами и с ним был согласован план побега,  -
и сообщить ему в нескольких словах,  что  она  отменяет  задуманную  поездку
ввиду пошатнувшегося здоровья ее дорогого мужа, за которым собирается ходить
сама. Я добавил к ее письму сухой постскриптум, коим приглашал  его  милость
посетить нас в замке Линдон; я-де мечтаю возобновить знакомство, доставившее
мне в свое время огромное удовольствие, обещаю, со своей стороны,  разыскать
его при первой же возможности и заранее радуюсь этой встрече. Думается, лорд
Джордж как нельзя лучше понял смысл моих слов, а именно, что я  намерен  при
первом же случае его пробуравить.
     Затем я призвал к ответу моего  вероломного  племянничка,  однако  юный
изменник обнаружил такое мужество и присутствие духа, каких я не  ожидал.  Я
упрекнул его в неблагодарности, но не тут-то было.
     - Какой вы ищете благодарности? - накинулся он на меня. - Я работал  на
вас, как ни один человек не работал на другого,  а  вы  не  платили  мне  ни
гроша. Сами же вы восстановили меня против себя, дав мне  поручение,  против
которого возмущалась моя совесть,  принудив  шпионить  за  вашей  несчастной
женой, чье малодушие так же достойно презрения, как и ваше подлое  обращение
с ней. Сердце разрывается глядеть, как вы тираните бедную женщину.  Я  хотел
вернуть ей свободу и при первой же возможности повторю эту  попытку,  так  и
знайте!
     Когда же я пригрозил размозжить ему череп, он отвечал:
     - Что ж, убейте человека, который однажды спас жизнь вашему мальчику  и
старался охранить его от гибели  и  разорения,  уготованных  ему  преступным
отцом. Счастье, что вмешался всеблагой промысл и вызволил его из  гнездилища
порока. Я давно сбежал бы  отсюда  без  оглядки,  кабы  не  надеялся  спасти
бедняжку графиню. Я поклялся в этом, когда вы впервые ударили  ее  при  мне.
Убейте  же  меня,  подлый  сутенер!  Я  знаю,  вы  были  бы  рады  со   мной
расправиться, да руки коротки!  Ваши  собственные  слуги  привязаны  ко  мне
больше, чем к вам. Лишь троньте меня, и они восстанут;  вы  еще  угодите  на
виселицу, и по заслугам!
     Я прервал этот взрыв красноречия, запустив графином в  голову  молодца,
и, увидев, что он валяется без памяти, пошел к себе поразмыслить о том,  что
он наговорил. Это верно, что Квин спас жизнь маленькому Брайену  и  что  наш
мальчик до своего смертного часа был к нему привязан. "Не  обижай  Редмонда,
папа", - были чуть ли не последние его слова, и  я  обещал  бедняжке  у  его
смертного одра, что не забуду этой просьбы.  И  так  же  верно,  что  дурное
обращение с Квином пришлось бы  не  по  нраву  моей  челяди,  у  которой  он
почему-то пользовался любовью; меня же, хоть я и выпивал с этой  сволочью  и
был куда проще в обращении, чем дозволяет  мой  ранг,  -  они  почему-то  не
любили. Негодяи вечно роптали на меня.
     Но я мог бы не тревожиться о судьбе Квина; молодой человек снял с  меня
эту заботу и сделал это очень просто: очнувшись, он промыл  и  завязал  свою
рану, вывел из конюшни коня, а так как  он  пользовался  в  имении  и  парке
правами хозяина, никто его не задержал; оставив лошадь у перевоза, он укатил
в той самой почтовой карете, что дожидалась леди Линдон. Некоторое  время  о
нем ни слуху ни духу не было, а, поскольку он убрался из моего  дома,  я  не
считал его опасным.
     Однако женщины так коварны и лукавы, что, кажется, нет  человека,  будь
то сам Макиавелли, который ускользнул бы из их сетей; и хоть у меня  имелись
непреложные доказательства к