иха,  о  тысяче
случаев, когда король был на волосок от смерти, о его победах и  поражениях,
не  менее  почетных,  чем  победы.  Сейчас,  на  правах  джентльмена,  я   с
удовольствием слушал эти басни, а между тем всего три недели назад я был  во
власти совсем других чувств, описанных в конце предыдущей главы. Тогда я еще
помнил, что слава достается генералу, а бедняге солдату выпадают лишь  палки
да оскорбления.
     - Кстати, кому вы везете депеши? - спросил меня офицер.
     Опять каверзный вопрос, на который я ответил наобум:
     - Генералу Роллсу. - Я видел генерала прошлый год, и  это  было  первое
имя,  пришедшее  мне  в  голову.  Мой  друг  вполне  им  удовлетворился;  мы
продолжали тише путешествие до захода солнца и, так как лошади наши  устали,
решили сделать привал.
     - Вот славная гостиница, - сказал капитан, когда мы подъехали  к  дому,
стоявшему, как мне показалось, в одиноком, глухом месте.
     - Она, может быть, хороша для Германии, но вряд ли  придется  по  вкусу
старой Ирландии, - возразил я. - В какой-нибудь лиге отсюда Корбах. Доедемте
лучше до Корбаха.
     - А вам не хочется увидеть первую красавицу в Европе? - спросил офицер.
- Ага, вы шалун, как я погляжу, вам не устоять перед этим доводом!
     И действительно, этот довод всегда действовал на меня неотразимо, в чем
я охотно признаюсь.
     - Здешний хозяин богатый фермер, - пояснил мне капитан, - гостиницу  он
держит так, между прочим.
     И  в  самом  деле,  это  место  скорее  походило  на  ферму,   чем   на
странноприимный дом. Мы вошли в большие ворота и  попали  в  обширный  двор,
обнесенный  высокой  каменной  оградой,  в  глубине  его  высилось   мрачное
покосившееся здание. Во дворе стояло два фургона, лошади  были  выпряжены  и
жевали свой корм тут же под навесом;  несколько  человек  слонялось  взад  и
вперед, среди них два сержанта в прусской форме, они отдали  моему  капитану
честь. Я счел это обычной формальностью, но чем-то  жутким  и  отталкивающим
веяло от гостиницы, и я заметил,  что  люди,  открывшие  ворота,  тотчас  же
захлопнули их за нами. В этой местности  неспокойно,  пояснил  мне  капитан,
повсюду рыщут отряды французской конницы,  а  с  этими  злодеями  держи  ухо
востро.
     Как только сержанты взяли у нас лошадей, мы пошли в дом ужинать. Одному
из них капитан поручил отнести ко мне в комнату мой дорожный  саквояж,  и  я
обещал молодцу рюмку шнапса за его труды.
     Старая карга, прислуживавшая за столом вместо очаровательного создания,
которое я ожидал увидеть, принесла нам яичницу с беконом.
     - Угощение более чем скудное, - посмеялся капитан, - но солдат и  не  с
таким мирится.
     С величайшей обстоятельностью  он  снял  шляпу  и  перчатки,  отстегнул
портупею с саблей и уселся за стол. А тогда и я, чтобы  не  уступить  ему  в
учтивости, снял оружие и сложил его туда же, на старый комод.
     Старуха принесла нам прекислого вина, и этот  вырви-глаз  вместе  с  ее
пакостной рожей сразу испортили мне настроение.
     - А где же обещанная красотка? - спросил, я, как только карга  скрылась
за дверью.
     - И-и,  пустое!  -  рассмеялся  капитан,  пронизывая  меня  пристальным
взглядом. - Считайте это шуткой. Я устал, мне не хотелось ехать  дальше.  По
части прекрасного пола лучше этой женщины тут не найдешь. И ежели она вас не
прельщает, придется вам, мой друг, подождать до другого случая.
     Эти слова мне и вовсе не понравились.
     - Клянусь честью, сударь, - сказал  я,  напружившись,  -  вы  поступили
весьма неучтиво.
     - Я поступил, как считал нужным! - отпарировал капитан.
     - Сэр, - вскричал я, - вы забываетесь, я британский офицер!
     - Вздор и вранье! - заорал мой спутник. - Вы дезертир!  Вы  самозванец,
сэр! Уже три часа, как я вас разгадал. Вы и вчера  были  мне  подозрительны.
Мои люди донесли мне, что из Варбурга сбежал солдат, и я был уверен, что это
вы. Ваши враки и  все  ваши  благоглупости  окончательно  меня  убедили.  Вы
говорите, что везете депеши генералу, которого  уже  десять  месяцев  нет  в
живых. У вас дядя посол, а вы даже имени его не знаете.  Согласны  вы  взять
задаток и поступить к нам на службу или предпочитаете быть  выданным  вашему
начальству?
     - Ни то, ни другое! - воскликнул я и с проворством  тигра  бросился  на
него. Но противник мой был начеку. Он выхватил из карманов пару  пистолетов,
выпустил заряд в воздух и вскричал, стоя по другую сторону стола и следя  за
каждым моим движением:
     - Ни с места, или я размозжу тебе череп!
     В ту же минуту дверь  распахнулась,  и  в  комнату  ворвались  давешние
сержанты, держа наперевес мушкеты с примкнутыми штыками.
     Игра была кончена. Я бросил  нож,  которым  было  вооружился,  так  как
старая карга, подав нам вина, унесла мою саблю.
     - Я вступаю добровольно, - сказал я.
     - Ну вот, давно бы так, голубчик! А как прикажете вас записать?
     - Пишите Редмонд Барри из Балли Барри, - сказал я надменно,  -  потомок
ирландских королей!
     - Случалось мне навещать ирландскую бригаду Роша, - сказал вербовщик  с
усмешкой, - я подбивал там кое-кого из вашей братии перейти к нам, и чуть ли
не все они были потомками ирландских королей.
     - Сэр, - сказал я,  -  потомок  или  не  потомок,  но  я,  как  видите,
джентльмен!
     - Таких джентльменов у нас в войсках хоть пруд пруди,  вот  увидите,  -
отвечал капитан все с той же язвительной усмешкой. - Тем временем,  господин
Джентльмен, предъявите свои бумаги, тогда будет ясно, кто вы такой.
     У меня в бумажнике вместе с  документами  Фэйкенхема  лежало  несколько
банкнотов, и мне совсем не улыбалось с ними расстаться. А  я  подозревал,  и
совершенно справедливо, что это пустая уловка капитана, чтобы ими завладеть.
     - Мои личные бумаги вас не касаются, - заявил я. - А в армию я зачислен
как Редмонд Барри.
     - Подать сюда, без разговоров! - взревел капитан, хватая трость.
     - Не дам! - заупрямился я.
     - Собака! Ты бунтовать? - крикнул он и наотмашь ударил меня тростью  по
лицу, очевидно, чтобы вызвать на сопротивление.  Я  кинулся  к  нему,  чтобы
вцепиться ему в горло, но тут налетели оба сержанта и повалили меня  наземь,
я ударился головой в то самое место,  куда  недавно  был  ранен,  и  потерял
сознание. Когда я опомнился, из раны хлестала кровь, мой нарядный  кафтан  с
меня сорвали, кошелек и бумаги исчезли бесследно, а  руки  были  связаны  за
спиной.
     У великого и  преславного  Фридриха  имелись  десятки  таких  торговцев
белыми рабами; они шныряли повсюду вдоль границ его страны, сманивали  целые
отряды,  похищали  крестьян   и   не   останавливались   ни   перед   какими
преступлениями, чтобы снабдить его блистательные полки пушечным мясом. Я  не
могу отказать себе в удовольствии  поведать  здесь,  какая  судьба  постигла
подлого негодяя, который, презрев закон дружбы и товарищества,  так  успешно
обвел меня вокруг пальца. Этот субъект, происходивший  из  знатной  фамилии,
человек, не лишенный способностей и мужества, был одержим страстью к игре  и
мотовству; плата наводчиков в  отряде  вербовщиков  привлекала  его  больше,
нежели жалованье капитана в пехотном полку. Самого короля, должно быть, тоже
больше  устраивало  видеть  его  в  первом   качестве.   Звали   его   мосье
Гальгенштейн, и он весьма  благоуспешно  подвизался  на  своем  разбойничьем
поприще. Он говорил на всех языках, бывал во всех странах, и ему  ничего  не
стоило раскусить такого простака и хвальбишку, как я.
     В 1765 году, однако, его  постиг  заслуженный  конец.  В  то  время  он
обретался в Келе против Страсбурга  и,  гуляя  по  мосту,  часто  вступал  в
разговоры с  часовыми  французских  аванпостов,  суля  им  золотые  горы  на
прусской службе. Однажды, углядев на мосту красавца гренадера, он обещал ему
по меньшей мере роту, если тот согласится служить Фридриху.
     - Поговорите с моим товарищем, вон он там стоит, - сказал  гренадер.  -
Без него мне ни на что не решиться. Мы с ним земляки, росли в одной деревне,
а теперь служим  в  одной  роте,  спим  на  соседних  койках  и  никогда  не
разлучаемся. Обещайте ему чин капитана, а уж за мной дело не станет.
     - Приходите с товарищем ко  мне  в  Кель,  -  разливался  Гальгенштейн,
заранее потирая руки.  -  Мы  с  вами  отлично  пообедаем,  и  я  постараюсь
удовлетворить все ваши желания.
     - Лучше переговорите с ним здесь, - стоял  на  своем  гренадер,  -  мне
нельзя отлучаться с поста. Пройдите вперед и потолкуйте с ним сами.
     Гальгенштейн, еще немного поторговавшись, прошел наконец мимо часового,
но вдруг одумался и в страхе бросился назад. Тут гренадер  приставил  ему  к
груди штык и приказал не двигаться с места: он-де взят под стражу.
     Увидев себя в опасности, пруссак одним прыжком перемахнул через  перила
и кинулся в воду. Бесстрашный часовой бросил мушкет  -  и  за  ним.  Француз
плавал лучше, он догнал вербовщика, потащил его к  страсбургскому  берегу  и
сдал на руки властям.
     - Тебя должно расстрелять, - объявил часовому генерал, - за то, что  ты
кинул свой пост и свое оружие; но ты заслуживаешь и награды - за храбрость и
отвагу. Король предпочитает тебя наградить. - И гренадеру дали деньги и чин.
     Что касается Гальгенштейна, то он объявил себя дворянином на  службе  у
прусского короля,  и  в  Берлин  был  послан  запрос,  чтобы  проверить  его
показания. Но король, хоть и не  стеснялся  направлять  на  эти  дела  людей
такого звания (офицера - сманивать солдат союзных армий),  не  мог,  однако,
расписаться в собственном позоре. И вот  из  Берлина  приходит  письмо,  где
говорится,  что  дворянский  род  Гальгенштейнов  действительно  имеется   в
королевстве, но что человек, выдающий себя за такового, заведомый обманщик и
самозванец, ибо все офицеры этого имени неотлучно находятся в своих полках и
при исполнении своих  обязанностей.  Для  Гальгенштейна  это  было  смертным
приговором, и он был повешен в Страсбурге как шпион.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     - В фургон его - к другим, - сказал он, как только я пришел в себя.



Глава VI
        Фургон вербовщиков. Эпизоды солдатской жизни

     Фургон, куда меня препроводили, стоял, как уже сказано, во дворе фермы,
рядом  с  другим  таким  же  неприглядным  экипажем.  Оба  они  были  набиты
рекрутами, которых гнусный вербовщик, заманивший меня в ловушку, привел  под
знамена преславного Фридриха.  Когда  часовые  бросили  меня  на  солому,  я
разглядел при свете их фонарей десятка полтора  темных  фигур,  сбившихся  в
кучу в омерзительной передвижной темнице, куда теперь ввергли и меня.  Крики
и проклятия, которыми разразился мой сосед  насупротив,  сказали  мне  лучше
всяких слов, что он ранен, как и я; и всю эту ужасную  ночь  всхлипывания  и
стоны бедных узников сливались в неумолчный горестный хор, весьма успешно не
дававший мне забыться благодетельным сном и отдохнуть от ужасных  страданий.
Примерно в полночь (насколько я мог судить) заложили  лошадей,  и  скрипучие
громыхающие колымаги пришли в движение. Двое  вооруженных  до  зубов  солдат
примостились на наружной скамье, и их  свирепые,  освещенные  фонарями  лица
поминутно заглядывали за холщовые занавески, проверяя, все ли узники налицо.
Эти полупьяные скоты то и дело  принимались  петь  любовные  или  солдатские
песни вроде: "О, Gretchen, mein Taubchen, mein Herzens-Trompet, mein  Kanon,
mein Heerpauk und mein Musket"; "Prinz Eugen, der edle Hitter" {"О  Гретхен,
моя голубка, моя нежно любимая труба, моя пушка, моя литавра,  мой  мушкет";
"Принц Евгений, благородный рыцарь" (нем.).} и т. п., их дикие  завывания  и
Jodler {Тирольские трели (нем.).} звучали каким-то адским аккомпанементом  к
стонам пленников. Впоследствии я  не  раз  слышал  эти  песни  на  марше,  в
казармах или ночами у бивуачных костров.
     И  все  же  я  не  чувствовал  себя  таким  несчастным,  как  во  время
поступления на военную службу  в  Ирландии.  Пусть  я  унижен  до  положения
ничтожного рядового, думал я, по крайней мере, никто из знакомых  не  явится
свидетелем моего позора, а это всегда заботило меня превыше всего. Никто  не
скажет: "Смотрите, вот молодой Редмонд Барри, потомок рода Барри, дублинский
щеголь  и  светский  денди,  вот  он  стоит  руки  по  швам  и  ест  глазами
начальство!" Если бы не мнение света, по которому  должен  равняться  всякий
уважающий себя человек, я мирился бы и с самой низкой долей. Здесь же  я,  в
сущности, был отрезан от мира, как если бы находился где-нибудь в  сибирской
глуши или на острове Робинзона Крузо. Я рассуждал так: "Попался, так  нечего
скулить: в каждом положении есть свои хорошие стороны, умей же их  находить,
бери от жизни все, что можно. У солдат на войне сотни возможностей пограбить
или как-нибудь еще поразвлечься; тут можно сочетать приятное с полезным;  не
теряйся же и будь доволен своей судьбой. Ко всему прочему, ты  на  удивление
храбрый, красивый и ловкий малый; как знать, может, еще  и  продвинешься  на
новой службе".
     Итак, я смотрел  на  свои  незадачи  как  истый  философ,  решивший  не
поддаваться унынию и переносить все страдания с  высоко  поднятой,  пусть  и
разбитой, головой. Последнее обстоятельство  требовало  на  ближайшее  время
огромного терпения, ибо нас отчаянно трясло, и  каждый  толчок  отзывался  в
мозгу такой ужасной болью, что голова раскалывалась на части. Когда занялось
утро, я увидел своего ближайшего соседа: долговязый,  белобрысый,  в  черной
паре, он лежал, прислонясь головой к соломенной подушке.
     - Ты ранен, камрад? - спросил я.
     - Благодарение создателю, я тяжко стражду  телом  и  душой  и  чувствую
разбитость во всех членах; однако я не ранен. А вы, мой бедный юноша?
     - Я ранен в голову, - отвечал я, - и мне нужна ваша подушка. Отдайте ее
мне... у меня в кармане складной нож!! - При  этом  я  смерил  его  зверским
взглядом, как бы говорившим (впрочем, это самое я и хотел сказать,  шутки  в
сторону - a la guerre comme a la guerre {На войне как на войне (франц.).}, а
я вам не какой-нибудь слабонервный мозгляк!), что, если  он  не  отдаст  мне
подушку по доброй воле, придется ему познакомиться с моим клинком.
     - Друг мой, к чему угрозы, - кротко сказал белобрысый, - я бы отдал  ее
вам за спасибо. - И он протянул мне свой набитый соломой мешочек.
     Прислонясь головой к  стенке  фургона  и  приняв  наиболее  удобное  из
возможных положений, он принялся повторять про себя: "Ein  fester  Burg  ist
unser Gott" {Твердыня крепкая наш бог (нем.).},  из  чего  я  заключил,  что
передо мной лицо духовное. Тем временем тряска и прочие дорожные  неудобства
вызывали в фургоне все новые возгласы и возню, из каковых можно было понять,
что за разношерстная компания здесь собралась. То  какой-нибудь  деревенщина
распустит нюни; то кто-нибудь взмолится  по-французски:  "О  mon  Dieu,  mon
Dieu!";  {О  господи,   господи!   (франц.)}   несколько   пассажиров   этой
национальности о чем-то тараторили между собой и так и  сыпали  проклятиями;
какой-то рослый детина в противоположном углу  фургона  то  и  дело  поминал
черта и ад, и я понял, что в нашу компанию затесался англичанин.
     Но вскоре я был избавлен от дорожных тягот и дорожной  скуки.  Невзирая
на подушку, отнятую у духовного лица, голова моя, и без того разламывавшаяся
от боли, пришла в резкое соприкосновение со стенкой фургона,  у  меня  снова
потекла кровь, и все вокруг заволокло туманом. Помню только,  что  время  от
времени кто-то давал мне пить и что в каком-то укрепленном городе мы сделали
привал и немецкий офицер пересчитал нас; всю остальную часть пути я провел в
сонном оцепенении, от  которого  очнулся  только  на  больничной  койке  под
наблюдением монашки в белом капоре.
     - Они коснеют во тьме духовной, - произнес  голос  на  соседней  койке,
когда монашка, завершив круг своих милосердных  обязанностей,  удалилась.  -
Они блуждают в кромешной ночи невежества и заблуждений, - и все же свет веры
брезжит в сердцах этих бедных созданий.
     Это был мой товарищ по плену,  его  большое  скуластое  лицо  благодаря
белому ночному колпаку и обрамлявшей его подушке казалось огромным.
     - Как? Вы ли это, герр пастор? - воскликнул я.
     - Покамест всего лишь кандидат, - поправил меня ночной  колпак.  -  Но,
благодарение господу,  сэр,  вы  пришли  в  себя.  Чего  только  с  вами  не
творилось! Вы говорили по-английски (мне знаком этот язык) - об Ирландии,  о
какой-то молодой особе и Мике, а также о другой молодой особе и горящем доме
и об английских гренадерах, - вы даже пропели два-три  куплета  из  какой-то
баллады  и  поминали  еще  многое  другое,  несомненно,   касающееся   вашей
биографии.
     - Она у меня незаурядная, - сказал я. - Пожалуй, нет  человека  равного
мне происхождения, чьи бедствия могли бы сравниться с моими.
     Признаться, я смерть люблю похвастать  своим  происхождением  и  своими
дарованиями, ибо не раз убеждался,  что,  если  сам  не  замолвишь  за  себя
словцо, никакой близкий друг не сделает этого за тебя.
     - Что ж, - сказал мой товарищ по несчастью, - охотно верю  и  готов  со
временем выслушать повесть вашей жизни, но сейчас вам лучше  помолчать,  ибо
горячка была весьма упорной и вы потеряли много сил.
     - Где мы? - спросил я, и кандидат  сообщил  мне,  что  мы  находимся  в
епархии и городе Фульда, занятом войсками  принца  Генриха.  В  окрестностях
города завязалась перестрелка с французским отрядом, отбившимся от своих,  и
шальная пуля, залетев в фургон, ранила беднягу кандидата.
     Читатель уже знаком с моей историей, и  я  не  стану  ни  повторять  ее
здесь, ни приводить те добавления,  коими  я  ее  изукрасил  во  внимание  к
товарищу по невзгодам. По правде же сказать, я поведал ему, что принадлежу к
самому знатному роду в Ирландии, что  мой  родовой  замок  -  красивейший  в
стране, что мы несметно богаты и состоим  в  родстве  со  всей  знатью;  что
происходим мы от древних королей и т. д. и  т.  п.;  к  моему  удивлению,  в
разговоре выяснилось, что мой  собеседник  знает  об  Ирландии  куда  больше
моего. Когда речь зашла о моих предках, он спросил:
     - Которую же династию вы имеете в виду?
     - О, - сказал я  (у  меня  отвратительная  память  на  даты),  -  самую
древнюю, конечно.
     - Что я слышу? Неужто вашу  родословную  можно  проследить  до  сыновей
Яфета?
     - А как вы  думаете!  -  ответил  я.  -  Да  что  там  до  Яфета  -  до
Навуходоносора, если желаете знать.
     - Вижу, вижу, - сказал кандидат, улыбаясь. - Вы, стало  быть,  тоже  не
верите этим легендам. Все эти парфолане и немедийцы,  которыми  бредят  ваши
авторы, не пользуются признанием в исторической науке. Я думаю, у нас так же
мало оснований верить этим басням, как и преданиям о Иосифе  Аримафейском  и
короле Бруте, с которыми лет двести назад носились ваши кузены-англичане.
     Тут он прочитал мне целую лекцию о финикийцах, скифах и готах, о  Туате
де Данане, Таците и короле Мак-Нейле; то было, собственно говоря, первое мое
знакомство со всей этой братией. Он говорил по-английски не хуже меня и  так
же свободно, по его словам, владел еще семью языками; и действительно, когда
я процитировал единственный  известный  мне  латинский  стих,  принадлежащий
поэту Гомеру, а именно:

                 As in praesenti perfectum fumat in avt, -
                 {Бессмысленйый набор английских и латинских слов.}

он  сразу  же  перешел   на   латынь;  но  я  кое-как  вышел  из  положения,
сославшись на то, что у нас, в Ирландии, принято другое произношение латыни.
     У моего честного друга оказалась прелюбопытная биография, и я, пожалуй,
приведу ее здесь - она лучше всего  покажет  читателю,  какую  разношерстную
компанию составляло наше рекрутское пополнение.
     - Я, - начал он, - саксонец по рождению, отец  мой  служил  пастором  в
селении Пфаннкухен, где я и впитал на