ю, а потом уж так и складывается, как  завелось.
День его пугает, и не только глаза не терпят  света,  но  саднит  обожженная
спина. Он отсиживается в логове. Луна, по  его  описаниям,  обворожительная,
дарует свежесть ночами, а днем горный свод таков же, как и в других  местах.
Ночью он разгадывает новые созвездия (именно  их  он  называет  героическими
гербами и таинственными эмблемами  природных  тайн).  Будто  на  театральном
спектакле, он убеждает себя, что именно таковы будут  законы  его  жизни  на
долгое время, а может быть, навсегда, и воссоздает Госпожу на  бумаге,  дабы
не утратить ее, но сознавая, что не многое потерял, потому что не много  ему
принадлежало.
   Поэтому он ухоранивается в ночные бодрствования, как в материно  лоно,  и
вдвойне  неколебим  в  намерении  не  видеть  солнца.  Может,  он  подражает
венгерским оборотням, или тем из Ливонии либо из  Валахии,  которые  ширяют,
неугомонные, от заката до восхода,  а  по  петушином  крике  укладываются  в
гроба.


   Роберт  отправился  в  экспедицию  на  второй  вечер  после  высадки.  Он
накричался сколько нужно, и мог полагать, что на борту  нет  никого.  Однако
робел, что придется видеть трупы, обнаружить то, из-за чего, собственно,  на
борту не осталось людей. Он выступил с великой осмотрительностью, и из писем
невозможно понять, откуда начал.  Путано  описывается  корабль,  его  части,
судовый набор. Многое на  вид  ему  знакомо  и  наименование  он  слышал  от
матросов; многое другое  он  не  умеет  назвать  и  лишь  описывает  внешнюю
наглядность. Но даже в отношении знакомых ему отделов  судна,  видно  сразу,
что команда на "Амариллиде" подбиралась из отребья семи  морей,  потому  что
название одних частей ему, видно, перепало от француза, других от голландца,
третьи  он   величает   по-английски.   Он   употребляет   термин   "staffe"
(по-итальянски "зажимы"), имея в виду балестрилью, то есть  параллактические
линейки; чувствуется влияние объяснения доктора Берда, от английского "staff
angle". Читающему кажется странным, что Роберт оказывается то на полуюте, то
на  верхней  палубе,  то  на  квартер-деке,  то  на  шканцах,  пока  он   не
догадывается, что все это названия одного и  того  же  места.  Роберт  пишет
вместо "люки" "пушечные порты", но это я ему готов простить  охотно,  потому
что так было в морских приключениях, которые я читал мальчишкой; мы  находим
у  него  парус-попугайчик,  parrocchetto,  в  моих  отроческих  книжках  так
назывался фор-брамсель, то есть верхний парус передней мачты,  фока,  но  не
будем упускать из виду, что у французов  perruche  -  это  крюйс-брамсель  и
принадлежит он бизань-мачте. В то же время и эту самую бизань Роберт  иногда
называет  artimone,  подражая  французам,  но  периодически  пишет  mizzana,
видимо, искажая итальянское слово mezzana и не учитывая, что  для  французов
misaine - это фок-мачта (но, прошу внимания, отнюдь не для англичан, которые
называют  mizzen-mast  мачту,  самую  близкую  к  корме).  Роберт  пишет  на
деревенский манер gronda ("сточная труба"), имея в виду  шпигат,  который  в
морском языке того времени обычно звучит как ombrinale. В общем,  я  намерен
разобраться в нагромождении и изложить его привычными  нам  терминами.  Даже
если в чем-то ошибусь, надо надеяться, сюжет не слишком пострадает.


   Итак, в ту вторую ночь, подкрепившись провизией, найденной у кока, Роберт
наконец отважился при свете луны выступить на полубак.
   По форме  водореза,  по  выпуклым  бокам,  замеченным  предыдущей  ночью,
осмотрев также узкую палубу, характерный форштевень  и  тонкий  круглый  ют,
Роберт сопоставил это судно с "Амариллидой" и пришел к выводу,  что  "Дафна"
тоже относилась к типу голландских "флейт" (fluyt, ftute,  или  fluste),  то
есть  флиботов,  как  обычно  именуются  эти   торговые   корабли   среднего
водоизмещения, вооружаемые десятком пушек,  просто  для  очистки  совести  в
случае взятия корабля пиратской бандой, и рассчитанные на команду  в  дюжину
матросов, с возможностью принимать на борт к тому же много пассажиров,  если
не держаться за жизненные удобства (и без  того  скудные),  навешивая  койки
так, чтобы в кубрике было невпроступ, - и в дорогу, не  опасаясь  зловредных
миазмов, хватило бы урыльников. "Дафна" - флибот, но крупнее "Амариллиды", и
полубак весь зарешечен, как если бы капитану нравилось зачерпывать воду  при
каждом ощутительном взбрызге пучин.
   В любом случае то, что "Дафна" являлась флиботом, это было  преимущество,
потому что Роберт мог исходить из привычного размещения  вещей.  Скажем,  на
середине верхней палубы должна была быть большая шлюпка, на экипаж в  полном
составе; она отсутствовала, что наводило на мысль,  будто  экипаж  отбыл  на
ней. Это вовсе не успокаивало Роберта. Корабль не  бросают  без  призора  на
открытом рейде, даже на якоре с подобранными парусами в тихом заливе.
   В тот  первый  вечер  он  направился  прямиком  к  полуюту,  осторожно  и
обходительно приоткрыл  дверь,  словно  спрашивая  у  кого-то  позволенья...
Компас на вахтенном месте показывал, что пролив был ориентирован  с  юга  на
север. После этого Роберт переместился в отсек, который  сейчас  назвали  бы
кают-компанией: зал L-образной формы, а за переборкой обнаружилась командная
рубка, откуда широкое окно выходило на ют поверх румпеля и  имелись  боковые
двери на балюстраду.  На  "Амариллиде"  командная  рубка  не  совмещалась  с
каютой,  где  капитан  ночевал,  а  здесь  на  "Дафне",  похоже,   старались
сэкономить пространство и выгородить место для чего-то еще. И точно,  притом
что налево  из  кают-компании  проходили  в  две  офицерские  каюты,  справа
размещался еще один отсек, даже более обширный, чем капитанский, с маленькой
койкой у дальней стены, но весь отсек имел явно рабочий характер.
   Стол был завален картами, Роберту  показалось,  что  их  гораздо  больше,
нежели кораблю потребно в плавании.
   Кабинет ученого? Карты, зрительные  трубы,  превосходная  ноттурлябия  из
меди, метавшая рыжие сполохи, как будто сама она содержала  источник  света;
небесная сфера, привинченная к столешнице,  листы,  испещренные  цифирью,  и
пергамент  с  вычерченными  окружностями  черной  и  красной  тушью.  Что-то
подобное (но не такой тонкой работы) имелось на "Амариллиде",  и  назывались
эти таблицы Региомонтановыми картами циклов Луны.
   Он возвратился в командный отсек, вышел на галерею, увидел Остров и  смог
- как выражается сам Роберт - рысьим оком  проницать  его  немоту.  Попросту
говоря, Остров открывался где был и раньше, на своем прежнем месте.
   На корабль Роберт попал почти голым. Полагаю,  что  прежде  всего,  чтобы
избавиться от соляной корки, он помылся на камбузе, не  подумавши  даже,  не
последнюю ли тратит пресную воду на борту. Вслед за  этим  вытащил  из  ларя
выходное платье  капитана,  хранившееся  к  возвращению  в  родной  порт,  и
покрасовался в командирской сбруе; обул  сапоги  и  вроде  снова  вступил  в
родную среду. Лишь теперь, благородным дворянином, в должном обмундировании,
а не измочаленным оборванцем, он официально  принял  под  команду  покинутый
корабль, и уже не  узурпаторским,  а  хозяйским  жестом  пододвинул  к  себе
ожидавший на столе в распахнутом виде бортовой журнал вместе с гусиным пером
и с чернильницей. Из первой записи  ему  стало  известно  имя  корабля;  все
остальное - непроходимая чаща anker, passer, sterre-kyker,  roer;  не  много
радости было ему убедиться,  что  капитан  был  фламандец.  В  любом  случае
последняя запись датировалась парой недель до  того.  Среди  неудобочитаемых
письмен бросалась  в  глаза  подчеркнутая  жирной  линией  фраза  по-латыни:
pestis, quae dicitur bubonica.
   Ну вот он, след, вот намек на объяснение. На корабле  поразбойничал  мор.
Это открытие не озаботило Роберта: он переболел чумой за тринадцать  лет  до
того,  а  как  известно,  перехворавшие  пользуются  неким   чудодейственным
попустительством; змей заразы не решается атаковать  вторично  чресла  того,
кто единожды возобладал над ним.
   Тем не менее этот след не столь уж многое открывал.  Скорее  он  открывал
простор для нового беспокойства. Предположим, что умерли все. Но  тогда  где
же, в беспорядке наваленные на верхнем деке, трупы  последних,  тех  кто  до
гибели  успел  предать  милосердному  морскому   погребению   прах   усопших
товарищей?
   Отсутствовала шлюпка. Остатки команды, или вся команда, покинули корабль.
Что их выжило с зачумленного судна, составив непреодолимую опасность? Крысы,
быть может?
   Роберту  показалось:  промелькнуло  в  острой   остготической   скорописи
капитана слово rottenest (гнездо пасюков, канавных крыс?),  и  он  мгновенно
дернулся, поднял фонарь, чтобы встретить лицом к лицу  шуршащую  у  подножья
стены нечисть, чтоб не сробеть от мерзкого  писка,  оледенившего  ему  кровь
когда-то на "Амариллиде".  Он  передернулся  при  воспоминании  о  том,  как
волосатая погань щекотнула по его лицу в полудреме, и как на вопль примчался
доктор Берд. Потом над Робертом потешались все, что-де  на  кораблях  и  без
всякой чумы крыс должно водиться нисколько не меньше, нежели прыгает в  роще
пернатых, и что к ним следует относиться спокойно, если собрался  ходить  по
морям.
   Однако крыс, по крайней мере здесь на полуюте, не  было  заметно.  Может,
отсиживаются в трюме, красноватенькие глазки мерцают через мрак  в  ожидании
свежего мяса. Роберт произнес про себя: если  все  дело  в  крысах,  следует
выяснить  и  понять  обстановку.  С  крысами  нормальными,  и  в  нормальном
количестве, можно как-то сосуществовать. "Впрочем, каким еще им  быть,  этим
крысам?" - спросил себя Роберт, и отвечать ему не захотелось.
   Роберт отыскал ружье, саблю и кинжал. Он прошел войну;  ружье  было  типа
калибер - так звали его англичане - и наводилось без  рогатки.  Он  проверил
амуницию, больше для порядка; вряд ли он собирался разгонять  пулями  крысьи
рати. И даже зачем-то заткнул за пояс кинжал, хотя против крыс  кинжал  мало
чем мог быть полезен.
   Он собрался исследовать судно от юта до бака.  Пройдя  через  камбуз,  по
трапику, уходившему вниз от крепления бушприта,  спустился  в  провиантскую.
Там были складированы припасы - вдоволь для дальнего плавания.  Все  это  не
могло лежать тут с  начала  рейса,  экипаж  явно  пополнил  провиант  совсем
недавно   на   гостеприимной   пристани.   Плетеные   короба   были    полны
свежезавяленной рыбы. Кокосовые орехи лежали пирамидами, и тут же в бочонках
какие-то клубни не  встречавшейся  формы,  но  съедобного  вида,  безусловно
годные храниться долго. Там были такие же фрукты, как те, что  появлялись  в
свое время  на  борту  "Амариллиды"  после  первых  заходов  на  тропические
острова, эти фрукты тоже не портились от лежания, снаружи страшили шипами  и
чешуями, однако их острый аромат выдавал  сокровенную  сочность,  сахаристые
тайные гуморы. Из какого-то островного  сырья,  вероятно,  вырабатывалась  и
черноватая мука, попахивавшая гнилью, из нее были спечены уложенные рядом  с
мешками муки хлебы; эти хлебы напоминали те безвкусные шишки - картофель,  -
которые шли в пищу у индейцев Нового Света.
   У дальней переборки стояло около десятка бочонков с кранами. Он  отвернул
один кран, потекла вода, и причем не провонявшая, а свежая, набранная совсем
недавно и обработанная серой, чтоб сохраняться про запас. Воды было немного,
но имея в виду, что и фрукты  утоляют  жажду,  можно  было  рассчитывать  на
довольно долгое житье на борту. Как на  грех,  все  эти  открытия,  дававшие
понять, что экипаж не вымер от истощения, растревожили его  еще  сильнее,  и
это  всегда  случается  у  меланхоликов,  для  них  любой  знак   судьбы   -
провозвестие злокачественных чудес.
   Быть выброшену на опустошенный корабль уж само по себе довольно  странное
дело, но уж хотя бы пусть тогда корабль будет оставлен Господом и людьми как
непригодная к  пользованию  рухлядь,  не  имеющая  в  себе  ни  произведений
природы, ни произведений ремесел, ничем не  богатая  сень;  это  было  бы  в
порядке вещей и в порядке тогдашнего  мореплавания;  но  найти  перед  собой
посудину в  таком  глазоутешном  виде,  прямо  приготовленную  для  дорогого
долгожданного гостя, прямо похожую  на  настоятельное  подношение,  вот  что
действительно начинало отдавать  серой,  и  посильнее,  чем  бочечная  вода.
Роберту припомнились сказочные повести, слышанные от бабки, и другие,  более
изысканного плетения,  читавшиеся  в  парижских  литературных  салонах,  где
заблудившаяся  принцесса  вступает  в  сказочный  замок  и   находит   пышно
разубранные залы,  видит  ложа  под  балдахинами,  гардеробные  с  роскошной
одеждой, даже накрытые к пиршеству столы... Как известно, в этих рассказах в
самой последней  комнате  принцессу,  среди  испарений  серы,  поджидает  то
исчадие ада, которое и подстроило ловушку.
   Роберт  потрогал  кокос  в  нижнем  слое  кучи,  нарушил  равновесие,   и
щетинистые шары расскакались, будто крысы, прежде  притворявшиеся  неживыми,
выжидавшие на полу, подобно нетопырям, оцепенело вцепляющимся  в  потолочные
балки, покуда не настанет миг, чтобы броситься врассыпную, добежать до него,
закарабкаться на тело, на плечи, внюхаться в лицо, соленое от ручьев пота.
   Убедиться,  что  нет  заклятья!  Роберт  за  месяцы  странствий  научился
обращению с заморскими плодами. Действуя кинжалом как секирой, одним  ударом
он разрубил орех, сломал скорлупу и впился в мягкую манну,  открывшуюся  под
корой. Это яство было столь восхитительно и сладко, что  ощущение  коварства
только  усугубилось  в  нем.  Вот,  прошептал  он  себе,  я  уже  во  власти
очарованья, мечтаю отведать плод, а на деле угрызаю грызунов,  пресуществляю
их сущность, вот-вот и мои  руки  утончатся,  скрючатся  и  окогтятся,  тело
опушится кисловатыми волосиками, хребет выгнется, и  я  буду  востребован  к
потустороннему апофеозу шершавых насельников этой нашей ладьи Ахерона.
   Вдобавок, чтоб кончить рассказ о первой ночи, упомянем еще одно кошмарное
провозвестие. Грохот катающихся кокосов, похоже, растревожил кого-то спящего
на корабле. Из-за переборки послышалось, правда, не  мышье  попискивание,  а
чириканье, щебетанье, кто-то скребся коготками. Значит,  чара  существовала,
ночные исчадия собирались на шабаш в каком-то закуте.
   Роберт спросил себя, должен ли он с ружьем  наперевес  немедля  атаковать
этот их Армагеддон. Сердце колотилось, и он костерил  себя  за  трусость,  и
убеждал себя, что не этою ночью так будущей, но придется ему  столкнуться  с
Ними к лицу лицом. И все же он ретировался. Взбежал на палубу по трапу и,  к
счастию, языки зари уже слизывали белесый воск с металла орудий, изласканных
бликами луны. Занимается день, сказал он себе с  облегчением,  а  от  дня  я
обязан убегать.
   Подобно венгерскому вурдалаку, прыжками он промчался  по  шкафуту,  чтобы
скорее  попасть  на  полуют,  в   ту   каюту,   которую   отныне   присвоил,
забаррикадировался, перекрыл выходы на галереи, разложил  оружие  прямо  под
рукой и бросился в постель, чтоб не видеть солнца  -  палача,  перерубающего
лучевой алебардой тонкие шеи теней.


   Разбудораженный, он видел  во  сне  крушение  судна,  сон  соответствовал
регламенту барокко, по которому даже в грезах, даже в первую очередь в  них,
пропорции обязаны украшать концепт, преувеличения -  оживлять,  таинственные
сближения - придавать  рассказу  содержательность,  размышления  -  глубину,
эмфазы - возвышенность, аллюзии - загадочность, а каламбуры - тонкость.
   Я полагаю, что в те времена и  в  таких  морях  больше  кораблей  тонуло,
нежели возвращалось в порт; но кому выпадало сокрушаться впервые, этот опыт,
надо думать, давал последствия в виде повторяющихся кошмаров, а  привычка  к
изящному оформлению доводила эти кошмары до живописности Страшного Суда.
   С вечера воздух занедужел, простуда дулась, как небесный глаз, набухающий
слезами,  бессильный  выносить  отлив  широководной  глади.  Кисть   природы
стушевала линию закроя и глазоему блазнились туманные далекие веси.
   У Роберта мутило  в  кишках,  пророчество  неминучей  морской  смуты,  он
распростирался на  ложе,  баюкаемый  пестуньею  циклопов,  задремывал  среди
тревожных снов, в которых грезил, будто видит  сон  о  снах,  коими  чревата
изумляющая космопея, о снах, которые пересказываются тут.  И  пробужден  был
вакханальей громов, стенаньем корабельщиков, струи  захлестывали  койку,  на
бегу всунулся доктор Берд и прокричал идти на шканцы и крепко  держаться  за
что угодно, лишь бы оно держалось тверже его.
   На верхней палубе смятение и вопли, безысходность, и  люди  будто  Божией
десницей воздеты  в  воздух  и  швырнуты  в  море.  Некоторое  время  Роберт
цепляется за исподний парус бизани (так, во всяком случае, я истолковал  его
рассказ),  покуда  мачта  не  валится,  испепеленная  громами,  и   рей   не
выгибается, подражая кривой  орбите  звезд,  а  Роберта  не  дошвыривает  до
основания грот-мачты. Там добросердечный матрос, приторочивший себя к  комлю
мачты, не имея места присоседить Роберта, бросает ему конец и  кричит,  чтоб
привязался к двери, сорвавшейся с полубака и донесенной до них  водою,  и  к
счастию Роберта, дверь с ним на месте захребетника отскальзывает к планширю,
потому что в это время грот-мачта перешибается пополам  и  разносит  на  две
полы череп доброхотного вспомогателя.
   Через пробоину в борту  Роберт  видит,  или  ему  метится,  будто  видит,
хоровод теней и молний, в волнистом луге, в прозорах света, но тут, я думаю,
он просто не может удержаться от красивых цитат. Трещат раины, мачты гнутся,
от натуги снасти  рвутся.  Слово  за  слово,  а  тем  временем  "Амариллида"
перекашивается в сторону беженца, готового бежать, и Роберт на своей  доске,
как ветр растворил глубокие пещеры, соскальзывает в них. Рухая, он наблюдает
над собою седого Океана, который грозные  валы  до  облак  простирает,  и  в
мороке зениц подъятье падших пирамид, и водянистую  комету,  которая  блудит
лихой орбитой в водовороте мокрых неб, и в пучине след ее горит, пока  везде
громады воют, и груды брызг скрывают свет. Где гром  и  молния,  там  ярость
возвещает  разгневанный  тайфун  и  море  возмущает.  И  в  безднах  корабли
скрывает, бурный, крут; где сошлося небо с понтом и  сечется  с  горизонтом,
брега богов зовут на брань, когда в  морях  шумит  волнение  и  рев.  Роберт
упоминает  и  пенных  Альп  кипучие  наклоны,  среди  которых   буруны   как
почтальоны, и Цереру цветоносную в блистании сапфиров, и скаканье  и  разлет
рассыпанных опалов, как  будто  теллурическая  дочерь  Прозерпина  захватила
главенство, взбунтовав против плодородящей матери.
   В окружении разной дикой твари,  рыкающей  вокруг  него  бессчетно,  пока
кипят серебряны подливы средь хлопотливейших забот, в один прекрасный момент
Роберт прекращает зрительствовать на спектакле и, превращаясь в  действующее
лицо, теряет чувства  и  ввиду  обморока  не  знает  больше  ничего.  Только
впоследствии  он   предположит,   созерцая   свой   сон,   что   доска,   по
благосострадательному распоряжению, или по автоматизму пловучего  материала,
сама сплясала ту же джигу, то припадая, то подскакивая,  и  утихомирилась  в
протяжной сарабанде, поскольку ярь стихий смешала порядок плясок на балу,  и
все более дальними околичностями отдалила Роберта от пупа карусели, куда все
же была всосана, двусмысленный  волчок  в  руках  сынов  Эола,  незадачливая
"Амариллида", задрав кормило к небесам. А с нею и последние живые души в  ее
утробе: еврей, кому удел найти в Небесном Иерусалиме тот  Иерусалим  земной,
которого он так и не обрящет; мальтийский  рыцарь,  навсегда  отрешенный  от
острова Эскондида, доктор  Берд  со  споспешниками  и,  наконец  избавленный
доброволительной натурой от медицинского ухода,  тот  несчастный  бесконечно
израненный  пес,  о  котором,  кстати,  я  еще  не