.  Она
вроде вызывается безделием, сном навзничью и задержанием семени. Роберт  вот
уж сколько времени поневоле был бездельником. Что до задержания  семени,  не
хотелось ему вдаваться ни в обдумывание причин, ни в  изобретение  встречных
средств.
   Забвению способствуют охотничьи досуга. О, если так,  он  станет  в  море
выплывать как можно чаще, и  на  спину  не  станет  ложиться.  Однако  средь
веществ, разнуздывающих чувственность, соль - на одном из первых мест. А при
плавании соль заглатывается из  моря  в  таком  избытке...  К  тому  же  он,
помнится, читал, что получающие много солнца жители Африки  похотливее,  чем
гиперборейцы.
   Может быть, пища послужила затравкой, воспалившей его  сатурнов  аппетит?
Доктора запрещали есть дичь, печень гуся, фисташки, трюфеля и имбирь, но  не
поясняли, каких видов  рыб  следует  остерегаться.  Предписывали  не  носить
разнеживающие наряды, горностаи  и  аксамиты,  и  не  нанюхиваться  мускуса,
амбры, мускатных орехов; не пудриться. Но что он знал  о  скрытой  силе  тех
ароматов, которые шли из оранжереи или доносились на крыльях ветра с  берега
Острова?
   Ему бы защищаться от этих пагубных поветрий с помощью камфоры, огуречника
или кислицы, использовать клистиры, рвотный камень в мясном отваре,  пускать
кровь из средней вены  предплечья  или  из  вены  во  лбу;  питаться  только
цикорием, одуванчиками, латуком, а  также  дынями,  виноградом  и  черешней,
сливами, грушами, в первую голову - свежей мятой... Ничего этого  под  рукой
на "Дафне" не было.
   Он снова бултыхался в волнах, стараясь не глотать слишком  много  соли  и
отдыхая как можно меньше.
   Конечно, он не перестал обдумывать созданную им самим историю,  но  обида
на Ферранта ныне выражалась в злобных выпадах; он вымещал свой гнев на море,
будто, подчиняя его своей воле, торжествовал над неприятелем.
   Дни шли, и вот однажды, пообедав, он впервые  обнаружил,  что  окрасились
золотом волоски у него на  груди  и  -  сообщает  он  посредством  множества
риторических выкрутасов -  на  лонном  холме;  единственною  причиной  этого
высветления могло быть, что тело его загорело. И  не  только.  Тело  заметно
усилилось, и на плечах надулись такие мускулы, каких он  никогда  не  видел.
Роберт возомнил себя Геркулесом и благоразумие было отброшено.  Назавтра  он
отправился в море без каната.
   Он решил отцепиться от трапа и обплыть корабль вдоль  правого  борта,  до
самого руля, затем обогнуть корму и вернуться с другого бока, поднырнув  под
бушприт. Решил - и заработал ногами и руками. Море  было  не  сильно  тихое,
водяные гребешки то и дело наталкивали Роберта на доски  борта,  из-за  чего
ему приходилось работать вдвое, как для того, чтобы близиться к корме, так и
для того, чтоб не биться  о  корпус  корабля.  Дыхания  не  хватало,  но  он
бестрепетно влекся. И, наконец, вот он в середине пути, то есть под ютом.
   Выяснилось, что он растратил все свои силы. У него не могло хватить  мочи
обойти вдоль левого борта; но и возвращаться обок правого борта было не  под
силу. Он решил подержаться за перо руля, но там не на  что  было  опереться:
все облеплено  склизким  цветом,  и  жалобно  поскрипывает,  получая  мерные
пощечины волн.
   Над головой он видел тот балкон, за остекленьем которого  угадывался  его
надежный оплот, его квартира. Он говорил себе, что если по несчастию трапик,
ведущий на бак, вдруг оборвется, ему предстоит  перед  смертью  еще  немалые
часы, задравши голову, молить судьбу, чтоб помогла попасть  на  тот  мостик,
который так много раз ему мечталось навсегда покинуть.
   Солнце было загорожено толпищем туч, Роберт болтался, окоченелый. Закинул
голову назад, как будто чтобы спать, потом глаза открылись, он повернулся на
живот и понял: случилось, чего он  опасался,  течение  оттаскивало  его  все
дальше от судна.
   Употребив все силы, он вырвался обратно к "Дафне" и приник к борту, будто
испрашивая от "Дафны" прилива мощи. Над головой  он  увидел  большую  пушку,
торчащую из порта. Был бы тут с ним  его  швартов,  подумал  Роберт,  может,
сумел бы закинуть петлю, уцепиться за шею, за  жерло,  поджаться,  врасти  в
размокшую пеньку руками, ногами влепиться в борт... Но не только швартова не
было с Робертом, но и, разумеется, не хватило бы у него  цепкости  и  упора,
чтобы взлезть по откосной  вертикали,  да  еще  на  такую  высь.  И  все  же
несказуемо глупо было помирать так близко от желанного оплота.
   Роберт принял решение. От кормы,  где  его  болтало,  расстояние  как  по
правому, так и по левому борту было одно и то же. Будто при жеребьевке,  без
всякой причины, он положил себе идти вдоль левого бока судна  и  бороться  с
теченьем, не позволяя разлучать "Дафну" с собою. Сжав зубы  и  напрягая  все
мышцы, он приказал себе выжить, пусть даже - как принято было командовать  в
ту пору - не щадя живота.
   Вопль ликования вырвался, когда  он  достиг  бушприта,  пальцами  врос  в
древесину; перебирая доску за доской, долез до Иаковова трапа,  и  да  будет
благословен Иаков и благословенны  и  вечно  хранимы  с  ним  все  патриархи
Святого  Писанья,  и  препрославлен  Всевышний  Владыка  Бог  наш  Создатель
Господь!
   Сил совсем не было. Он провисел на мокрой лестнице, может быть,  полчаса.
В  конце  же  концов  взьелозил  до  палубы,  чтобы  затем  подвести   итоги
произведенного опыта.
   Во-первых, плавать он мог, то есть был в состоянии преодолеть водный путь
от  носа  до  кормы  судна  и  обратно.   Во-вторых,   подобное   упражнение
измочаливало его до  пределов  физического  выживания.  В-третьих,  так  как
расстояние между берегом и кораблем во многие  и  многие  разы  превосходило
периметр этого плавательного средства, даже  ежели  мерить  в  часы  отлива,
Роберту не было надежды  доплыть,  если  ему  не  будет  за  что  держаться;
в-четвертых, отлив хотя и сокращал расстояние до суши, но и отгонял воду  от
берега, затрудняя подплыв; в-пятых, если  ему  удастся  преодолеть  половину
пути, а потом он откажется от намерения,  вернуться  назад  у  него  сил  не
хватит.
   Поэтому следовало продолжать упражненья с веревкой, и на этот  раз  взять
очень длинную. Он продвинется на восток сколько хватит у  него  выдержки,  а
потом возвратится путем наматыванья. Только наращивая уменье и силу день  за
днем, Роберт дойдет до того, что сможет попытаться самостоятельно.
   Он выбрал спокойный день, когда солнце уже  клонилось  и  светило  ему  в
затылок. Привязал длиннейшую веревку  одним  концом  за  комель  грот-мачты,
разложил ее кольцами на палубе,  чтоб  соскальзывали  по  порядку.  Плыл  он
ровно, был внимателен, не утомлялся, отдыхал часто. Разглядывал берег и  оба
его боковых мыса. Только сейчас, видя снизу,  он  понимал,  до  чего  далека
идеальная черта, соединяющая северную и южную закраину бухты  и  за  которой
ему предуготован наканунный день.
   Он не до конца понял  рассказ  иезуита  и  полагал,  что  коралловый  риф
начинается только там, где белые барашки разбиваются о первые скалы. А между
тем даже в период отлива риф торчал под водой почти у  самого  судна.  Иначе
"Дафна" опустила бы якоря гораздо приближеннее к пляжу.
   Из-за того-то он и толкнулся босыми ногами в что-то такое, что можно было
разглядеть в воде, но только оказавшись прямо сверху. Почти одновременно  он
поразился движению цветных форм под самой поверхностью моря, и тут же ощутил
невыносимое садненье кожи колена и бедра. Будто бы что-то  его  укусило  или
ободрало. Метнувшись от этой мели, он брыкнул обеими ногами и изранил еще  и
пятку.
   Вцепился в веревку и стал так истово тянуть и перебирать, что  поднявшись
на борт, увидел содранные ладони;
   но внимание было отвлечено на боль  в  колене  и  ступне.  Все  покрылось
гноевицами, болело. Прополоскав сыпь пресной водой, Роберт утишил  боль.  Но
ближе к вечеру и в  течение  всей  ночи  жжение  сопровождалось  нестерпимым
зудом, и он, наверное, чесал во сне, потому  что  утром  много  прыщей  было
раздавлено и вытекали кровь и бели.
   Тогда он обратился к препаратам преподобного Каспара  (Спиритус,  Олей  и
Флора), которые вроде сняли воспаление, но в течение целого дня удерживался,
чтоб не царапать бубоны ногтями.
   Он снова подвел итог испытанного и вывел четыре расчета.  Коралловый  риф
находится ближе, чем кажется по отливам; это поощряет на повторение  похода.
Какие-то обитающие на нем создания, раки, рыбы, а может быть,  кораллы,  или
же острые камни, чреваты смертоносием. Снова  приближаться  к  этим  отрогам
можно только в одежде и обуви, то есть  стеснив  себя  в  плавании.  Поелику
защитить целиком все тело он в любом случае не  может,  надо  бы  заручиться
способом видеть под водой.
   Последний из этих выводов напомнил ему о той Стеклянной Личине, или маске
для подводного  видения,  которую  показывал  Каспар.  Застегнув  пряжку  на
затылке, он увидел, что лицо окаймлено и взгляд проходит через  стекло,  как
сквозь окошко. Подышал: немного воздуха поступало.  Если  поступает  воздух,
значит,  вхлынет  и  вода.  Значит,  маской  надо  пользоваться,  задерживая
дыханье. Если воздух медленно брать из  маски,  то  и  вода  будет  медленно
вливаться. А  чтоб  выплеснуть  накопившуюся  воду,  придется  выныривать  и
снимать личину.
   Умение не из простых; от Роберта это потребовало трех дней, он учился, не
отрываясь от "Дафны". Роясь в койках моряков, он нашел холщовые бахилы,  ими
можно было обуться, не отяжелясь; сверху  -  длинные  штаны  с  завязками  у
щиколоток. И еще полдня ушло, чтобы наново привыкнуть, одетому, к движеньям,
которые так хорошо получались у него при обнаженном теле.
   Потом он плавал с маской. Там, где глубокие места,  он  разглядел  совсем
немного, но был косяк золоченых рыб,  во  многих  футах  ниже  уровня  моря,
видимых четко, как в кадушке.
   Как сказано, три дня. За этот срок Роберту удалось обучиться  глядеть  на
дно, втянувши воздух; затем и подвигаться, не отводя взгляда; а после  этого
- стаскивать с лица маску, оставаясь на плаву. Учась всему, он  инстинктивно
находил  нужные  позы.  Чтоб  освобождать  руки,  требовалось   надувать   и
выпячивать грудь, ногами  семенить,  как  на  бегу,  а  подбородок  задирать
повыше. Довольно сложно Роберту было, не  утрачивая  равновесность,  сызнова
напяливать на себя личину и застегивать на голове. Кроме того, он себе сразу
сказал, что возле рифа подобная стойка опасна: повсюду острые скалы, а когда
лицо высунуто, вдобавок не видишь, в каком месте ты месишь пятками.  Поэтому
он подумал, что разумней всего не застегивать, а прижимать  обеими  ладонями
личину к голове. Это, однако, принуждало его продвигаться только  с  помощью
взбрыков ног, но при этом следя, чтоб тело было горизонтально и  ноги  книзу
не клонились. В подобном плаванье он еще  не  упражнялся,  и  немало  усилий
ушло, чтобы эту манеру освоить.
   Предаваясь  экзерсисам,   он   при   каждом   припадке   ярости   обращал
запальчивость и злобу в новый эпизод Романа о Ферранте.
   Так сюжету придалось более  ехидное  направленье,  при  котором  Ферранта
ждала заслуженная кара.

   31. КРАТКОЕ РУКОВОДСТВО ДЛЯ ПОЛИТИКОВ

   ("Breviarium Politicorum" (1646) - eaoиноязычное  сочинение  итальянского
кардинала  и  французского  премьер-министра   Джулио   Раймондо   Маззарино
(1602-1661))

   Сюжет, по правде,  не  следовало  надолго  забрасывать.  Конечно,  поэты,
описавши любопытный эпизод, на время отстраняются, дабы читатель оставался в
любопытстве, именно в этом их  умении  увлекательность  повести;  но  нельзя
останавливать интригу на излишнее время, не то читатель о ней забудет  среди
параллельных линий. Пора наставала, значит, возвращаться к Ферранту.
   Отнять Лилею у Роберта, это была лишь  одна  из  двух  целей,  намеченных
Феррантом. Второю было - навлекать на Роберта немилость Кардинала.  Нелегкая
цель: Кардиналу было безвестно само существование Роберта.
   Но Феррант умел использовать случай.  Ришелье  при  нем  читал  письмо  и
сказал: "Кардинал Мазарини намекает на эту  английскую  Пудру  Симпатии.  Вы
слышали в Лондоне?"
   "О чем идет речь, Ваше Высокопреосвященство?"
   "Знаете, Поццо, или как вас там, не отвечайте  вопросом  на  вопрос,  тем
более с теми, кто выше. Когда  б  я  понимал,  о  чем  речь,  к  вам  бы  не
обращался. В любом случае, пудра или что иное, вы слышали о поиске долгот?"
   "Признаюсь, мне не доводилось сталкиваться с этою  темой...  Если  Вашему
Высокопреосвященству угодно будет посвятить меня, я постараюсь.."
   "Ваша фраза почти остроумна, Поццо, но звучит как-то дерзко...  Я  бы  не
был хозяином страны, посвящай я окружающих в секреты, им недоступные... если
только они не короли Франции. Но это не  ваш  случай.  Делайте  что  умеете:
вынюхивайте, раскапывайте секреты, недоступные ни для кого.  Потом  изложите
мне их. Потом потрудитесь забыть".
   "Я поступал так  всегда.  Ваше  Высокопреосвященство.  По  крайней  мере,
думаю, что поступал... Хотя потрудился забыть все".
   "Вот теперь вы мне нравитесь. Ступайте".
   Прошло время, и на памятном вечере Феррант услышал, как Роберт рассуждает
подлинно о том порошке. Он не поверил своему счастью. Доложить Ришелье,  что
итальянский  помещик,  связанный  дружбой  с  англичанином  Д'Игби   (бывшим
приближенным Букингэма) что-то знает о Симпатической Присыпи!
   Компрометируя Роберта, Феррант заботился сохранить для  себя  его  место;
поэтому довел до  сведения  Ришелье,  что  он,  Феррант,  выдающий  себя  за
господина Дель Поццо (ибо работа осведомителя предполагает анонимность),  на
самом деле является Робертом де ла Грив и молодецки воевал в полку французов
в казальскую осаду.  Другой  же,  кто  злопыхательствует  насчет  английской
ружейной притирки, тот жульнически использует отдаленную внешнюю  похожесть,
а сам под именем  Арабского  Махмута  шпионствовал  в  Лондоне  на  турецких
хлебах.
   Нашептывая это, Феррант подготавливался к  мигу,  когда,  погубив  брата,
сумеет подменить его собой, назвавшись единственным и истинным Робертом,  не
только для родственников, остающихся в Грив, но и в глазах всего Парижа, как
будто тот, другой, и не существовал на свете.
   Тем временем, под обликом Роберта ухаживая за Лилеей, Феррант узнал,  как
остальные парижане, о гибели Сен-Мара, и немало, надо сказать, рискуя, но не
жалея даже всей жизни ради свершения задуманной мести, в  том  самом  облике
Роберта умышленно показывался в компании знакомых наказанного крамольника.
   Потом он нашептал Кардиналу, что лже-Роберт де ла Грив,  осведомленный  о
тайне, интересующей британцев, без всякого сомнения  злоумышляет  и  имеются
улики, поскольку многие наблюдали Роберта с таким-то и таким-то.
   Так выплелась ловушка из передергиванья  и  лжи,  куда  Роберту  сулилось
попадать, когда бы он не подновился совсем по другим причинам;  как  -  было
неведомо и самому  Ферранту,  чьи  планы  вдруг  переиначились  ришельевскою
кончиной.
   Как это вышло, в самом деле? Ришелье, верх скрытности,  держал  при  себе
Ферранта, не посвящая никого, даже Мазарини, которому, понятно,  не  доверял
ни в коей мере, наблюдая, как тот простирает, будто коршун,  крыла  над  его
бренным больным телом. И все же по мере отягчения  недугов  Ришелье  снабжал
Мазарини кое-какою информацией, хотя из принципа не указывал источник.
   "Кстати говоря, Джулио драгоценный!"
   "Слушаю, Высокопреосвященство и возлюбленный падре..."
   "Обратите внимание на такого де  ла  Грив.  Проводит  вечера  у  Рамбуйе.
Кажется,  просвещен  о  симпатической  примочке...  И  вдобавок,   знаю   от
информатора, этот парень видается с заговорщиками..."
   "Не утруждайтесь, Высокопреосвященство. Я им займусь".
   После чего Мазарини затевает собственную слежку за Робертом,  получая  те
немногие данные, которые и обнаружил в вечер ареста.  При  всем  том  он  не
имеет понятия о Ферранте.
   Ришелье на смертном одре. Как повернуть историю Ферранта?
   После смерти Ришелье Феррант остался без опоры. Во что бы то ни стало  он
хотел  предложиться  Мазарини,  потому  что  предательство,  как  подсолнух,
обращает голову к тому, кто  светит  ярче.  Но  не  мог  являться  к  новому
министру, не располагая козырями,  чтоб  набить  себе  цену.  А  от  Роберта
простыл и след. Что он-болеет или уехал?
   Феррант  подозревает  одно,  другое,  но  только  не  арест  по  его   же
собственному навету.
   Теперь Феррант не рискует и  выходить  в  Робертовом  обличье,  чтобы  не
натолкнуться на тех, кому известно, что Роберт в другом  месте.  Как  бы  ни
сложилось у него с Лилеей, он прерывает  все  их  сношенья  с  хладнокровием
знающего, что для победы  порою  требуется  выжиданье.  И  расстояние  можно
использовать:  достоинства  утрачивают  глянец,  если  к  ним  приглядеться;
воображение сягает дальше зренья, и даже феникс предпочитает  самые  далекие
сени для сохранения своей славы.
   Однако время не терпит. Необходимо, чтобы  к  возврату  Роберта  Мазарини
имел подозрения и желал его смерти. Феррант  советуется  с  пособниками  при
дворе и узнает, что путь к Мазарини лежит через молодого  Кольбера,  и  шлет
тому письмо, в котором намекает на английские козни  и  на  проблему  долгот
(ничего об этом не зная, помня только  обмолвку  Ришелье).  За  сведения  он
запросил  изрядную  денежную  сумму.  Ему  назначают  прийти,  он   является
переодетым в аббата и с черной повязкой на глазу.
   Кольбер не так простодушен. У аббата знакомый голос, немногие  его  слова
сомнительны, вызывают двух из охраны, срывают фальшивые бороду и бельмо, кто
же перед Кольбером? Роберт де ла Грив, которого он собственнолично  сдал  на
руки надежным людям, дабы они препроводили его до отправки на корабле Берда!
   Изобретая этот ход, Роберт торжествовал. Ферранта отправили в западню, им
же и расставленную!  "Как,  Сан  Патрицио?"-вскрикивает  Кольбер.  Поскольку
Феррант мнется и запирается, его бросают  в  подземный  каземат  и  замыкают
дверь.
   Нет ничего легче, нежели вообразить диалог Кольбера с Мазарини,  которого
тут же поставили в известность.
   "Он, по-видимому, сумасшедший, Высокопреосвященство. Сбежать  с  задания,
еще понимаю, но являться прямо к нам с вами, дабы перепродать, что от нас же
и услышал, надо быть душевнобольным".
   "Кольбер, нет такого полоумного, чтоб считал меня  дураком.  Значит,  наш
мальчик повышает ставку, руки полны козырей".
   "Каких же?"
   "Взошел на корабль и немедленно все выведал,  нет  нужды  отправляться  в
плаванье".
   "И замыслил перепродать данные... Так шел бы к испанцам, к голландцам. Но
зачем он возвращается сюда? Что ему нужно от нас? Оплату? Но ведь знал,  что
если выполнит порученное, получит даже жалованье при дворе".
   "Значит,  он  убежден,  что  добытый  секрет  стоит  больше   придворного
жалованья. Поверьте мне. Я знаю людей. Остается принять его  игру.  Я  увижу
его сегодня же".
   Принимая  Ферранта,  Мазарини  собственными  руками  прибавлял  последние
штрихи, заканчивая сервированный для гостей стол. Триумф  мнимости,  все  на
этом столе прикидывалось чем-то иным. Светильники расставлены были в плошках
из льда, цветные бутыли сообщали вину неожиданные  оттенки,  корзины  латука
были наполнены композициями из цветов, подобранных, чтоб напоминать плоды, и
обрызганных фруктовыми эссенциями.
   Мазарини, полагавший, что Роберт, то есть на самом деле Феррант, обладает
секретом, из которого он, кардинал, сможет извлечь выгоду, решил делать вид,
будто знает все, в расчете, что собеседник выдаст себя.
   В то же время Феррант, оказавшийся в  присутствии  кардинала,  догадался,
что Роберт владеет неким секретом, из  которого  ему,  Ферранту,  хорошо  бы
получить как можно большую выгоду, и решил принять вид, будто знает  все,  в
расчете, что собеседник выдаст себя.
   Поэтому на сцене двое, и каждый из них не знает ничего того, что, по  его
мнению,  известно  второму,  и  дабы  взаимно  обман