и одни и те же  тайны,  хотя  и  под  мутными  покровами.  Без
голубиц же не прорицали.
   И вот мы до наших дней  пытаемся  понять,  что  означает  Золотая  Ветвь.
Выходит, голубицы послания-то оставляют, но очень зашифрованные.
   Не знаю, насколько  Роберт  был  сведущ  в  еврейской  Каббале,  которая,
кстати, была тогда в изрядной моде; если он был вхож к господину  Гаффарелю,
то явно что-то знал. И в частности знал,  что  евреи  на  символике  голубки
нагромоздили целый замок. Мы вспоминали, вернее, вспоминал фатер Каспар, что
в 67-м Псалме говорится о голубице, которой крылья покрыты серебром, а перья
чистым золотом. Отчего? И отчего в Притчах встречается очень  похожий  образ
"золотых яблок в серебряных прозрачных сосудах",  и  с  дополнением  "слово,
сказанное прилично"? И почему в Песни Песней Соломоновых к девице, чьи глаза
голубиные, обращение таково: "Возлюбленная моя, золотые подвески мы  сделаем
тебе с серебряными блестками"?
   Каббалисты комментируют, что золото - письмена, серебро -  пробелы  между
букв и слов. Один из них, неизвестно, знакомый ли Роберту по  трудам,  но  в
свою очередь повлиявший на рассуждения многих раввинов, говорил, что золотые
яблоки, уложенные в серебряные сосуды, тонко изузоренные,  означают,  что  в
каждом отрывке Писания (но, разумеется, и  в  каждом  предмете  или  событии
мира) есть два лица, явное и потаенное. Явное - серебро;  однако  же  ценнее
потаенное, и оно - золото. И кто видит сосуды издали, когда яблоки заслонены
резьбою серебряною, мнит,  будто  яблоки  серебряные,  и  лишь  вглядевшись,
различает сияние золота.
   Все в Священном Писании prima facie (На первый  взгляд  (лат.))  блистает
подобно серебру, но смысл, оккультно в нем сокрытый, светится, будто золото.
Неприкосновенная целомудренность Слова Божия спрятана от очей  профанов  под
стыдливым покрывалом, в сумраке  иносказания.  В  Писании  рекомендуется  не
метать бисера свиниям. Иметь очи  голубиные  значит  не  останавливаться  на
буквальном значении прочитываемого, а проведывать мистическую тайну.
   Однако эта тайна, как сама голубка, ускользает, и  никогда  не  известно,
где  она.  Голубка  обозначает,   что   мир   изъясняется   иероглифами   и,
следовательно, она сама - иероглиф, значащий иероглифы. Иероглиф не  говорит
и не утаивает, только показывает.
   Еще евреи говорили, что голубка есть оракул, и не случайно  на  еврейском
языке ее именованье "tore", это слово напоминает Тору, а Тора -  для  евреев
Библия, святая книга, начало всех откровений.
   Голубка, витающая в солнце, мерещится как блестка серебра, но  лишь  тот,
кто сумел  выждать  время,  проведать  откровение,  видит  ее  золото,  цвет
сиятельного апельсина.
   Со  времен  достопочтенного  Исидора  и  до  наших  дней  христиане  тоже
вспоминают, что  голубка,  отражая  в  полете  лучи  солнца,  ее  озаряющие,
является в различной расцветке. Она зависит от солнца, и  существуют  потому
Гербы с подписями "От твоего  сияния  мои  знаки"  или  "Тобою  украшаюсь  и
просияваю". Горлышко ее одето в отблески разных цветов,  но  остается  самим
собою. Потому предписывается не обманываться видом, а искать истинный  облик
под обманным.
   Каков окрас голубки? В древнем бестиарии сказано:
   Uncor m'estuet que vos devis
   des columps, qui sunt blans et bis:
   li un ont color aierine,
   et li autre Font stephanine;
   li un sont neir, li autre rous,
   li un vermel, l'autre cendrous,
   et des columps i a plusors
   qui ont trestotes les colore. ( Вот мнят, что голубиный цвет
   Лишь сер и бел; но право, нет,
   Сей цвет воздушно-быстротечен,
   Блистательно-злотовенечен,
   Те пурпурны, а те черны,
   Те пепельны, а те красны,
   И есть довольно голубков,
   Одетых в множество цветов.)

   Апельсинно-Голубая Голубица?
   Для финала, предполагая, что Роберт хоть как-то  подкован  на  эту  тему,
сошлюсь на Талмуд,  где  говорится,  что  едомские  властители,  гонительски
относясь к евреям, обещали вышибить мозги тем, кто будет  носить  филактерии
(повязки со священными цитатами). Елисей надел повязки  и  пошел  на  улицу.
Законоблюститель за ним  погнался.  Когда  Елисей  был  настигнут,  он  снял
филактерии и спрятал в ладонях. Его  спросили,  что  спрятано.  Он  отвечал:
"Крылья голубки". Ему велели разнять ладони. Там были крылья голубки.
   Не знаю смысла этой повести, но нахожу ее прекрасной.  То  же,  наверное,
думал и Роберт.

   Amabilis columba,
   linde, unde ades volando?
   Quid est rei, quod altum
   coelum cito secando
   tam copia benigna
   spires liquentem odorem?
   Tarn copia benigna
   unguenta grata stilles?
   (Любезнейшая голубица,
   Отколе, отколе ты прядаешь?
   Ради чего ты, небо
   Высокое быстро рассекая,
   Толикие в благостыни
   Испускаешь дивные ароматы?
   Толикие в благостыни
   Масла сладковонные точишь?)

   Коротко говоря, голубка символ немаловажный,  и  вполне  понятно,  почему
человек, затерянный у антиподов, почел, что ему  надо  хорошенько  вперивать
очи, выпытывая, что же лично ему сулится этим знаком.
   Недостижим Остров, утрачена Лилея;  разуверение  в  каждом  упованьи;  не
выпадало ли незримой Оранжецветной  Голубке  стать  medulla  aurea  (Золотая
сердцевина (лат)), философским камнем, пределом пределов, летучим,  как  все
алкаемое? Грезить  о  том,  что  заведомо  не  дастся,  не  вершина  ли  это
наиблагородных желаний?
   По-моему, все так понятно (luce lucidior), что я на этом сворачиваю  свое
Развертывание Голубки. Вернемся к нашему рассказу.

   27. СЕКРЕТЫ ПРИЛИВОВ И ОТЛИВОВ

   ("I segreti dei flussi e riflussi del  mare"  (1616)  -  записка  Галилео
Галилея (см. сноску к назв. главы 24) кардиналу Алессандро Орсини)

   На следующее утро,  при  самопервейших  лучах  солнца,  Роберт  снял  всю
одежду. При Каспаре он совестился, хоть  понимал,  что  платье  сковывает  и
отяжеляет. Теперь он был  наг.  Он  обвязал  поясницу  швартовом,  сошел  по
лестнице Иакова и погрузился.
   Держаться на воде он был уже  обучен.  Требовалось  понять,  как  двигают
руками и ногами, как плавают псы. Он  испытал  одну  манеру,  потом  другую,
увидел, что отплыл от борта судна всего на несколько  гребков.  А  силы  уже
иссякали.
   Он умел отдыхать и  запрокинулся  на  спину,  чтоб  покачаться  на  воде,
понежиться на солнце.
   Снова вернулись силы.  Значит,  следовало  продвигаться,  уставая,  потом
расслабляться  до  мертвенности,  отдыхать,  начинать   снова.   Продвижение
минимально, затраты времени колоссальны, и все же метод был только такой.
   После нескольких проб он принял волевое решение.  Трап  Иакова  свисал  с
правой части бушприта, со стороны Острова. Он решил попробовать обогнуть нос
и подплыть к восточной половине, передохнуть и возвратиться.
   Подныриванье под бушприт оказалось  делом  недолгим,  он  увидел  носовую
часть с противоположного бока  и  преисполнился  чувства  победы.  Вытянулся
телом на волнах, глядя ввысь, широко раскинув ноги и руки, в  ощущении,  что
под восточным бортом вода баюкает нежнее, чем под западным.
   И вдруг за поясницу что-то дернуло. Швартов оказался  до  звона  натянут.
Перевернувшись по-собачьи,  Роберт  понял:  море  перетащило  его  сильно  к
северу, отнеся налево от корабля и на  много  локтей  отдалив  от  окончания
бушприта. Другими словами, с юго-запада  к  северо-востоку  имелось  быстрое
теченье,  то  самое,  которое  бурлило  западнее   "Дафны";   оно,   видимо,
сказывалось и в заливе. До тех пор Роберт не замечал его,  ибо  окунался  по
правую руку от флибота. Попавши влево, был немедленно подхвачен,  и  теченье
утащило  бы  его,  если  б  не  спас  канат.  Роберту  мнилось,  что  он   в
неподвижности, а между тем он несся, как несется  Земля  со  своей  вихревой
воронкой. Вот почему он настолько без труда огибал носовую часть "Дафны": не
от возросшего умения, а от помощи моря.
   Обеспокоившись,  он  попытался   вернуться   к   борту   "Дафны"   вплавь
самостоятельно, но осознал: стоит ему, побившись по-собачьему, пододвинуться
на две-три пяди, как при первом замедлении, пока  он  переводит  дух,  канат
опять натягивается, а значит, Роберта снова оттаскивает стру„й.
   Он ухватился за свой швартов и стал тянуть его,  оборачивая  у  пояса,  и
путем такого крученья вокруг оси докрутился-таки  до  трапа.  Закарабкавшись
вверх, Роберт решил, что пробовать плыть к Острову слишком опасно. Лучше  бы
построить плот. Освидетельствовав все имевшиеся  на  "Дафне"  деревяшки,  он
снова сказал себе: ничего путного. Разве что  посвятить  годы  перепиливанью
мачт столовыми ножами.
   Хота... не доска ли доставила его на "Дафну"? Значит, надо снять с петель
дверь, использовать для плавучей связки. Выдавить  руками.  Вместо  обуха  -
шпажный эфес; клинок - не рычаг, но сгодится. Наконец Роберт выдрал петли  и
снял одну дверь в кают-компании. Поломал клинок. Неважно. Ему  не  сражаться
больше с людьми, только с морем.
   Но если он спустит на воду свою дверку,  куда  отнесет  его  течение?  Он
подтащил дверь к левому фальшборту и с трудом перевалил через перила.
   Дверь лениво побарахталась у борта, но через какие-то доли минуты вот она
уже далеко от корабля  и  уплывает  сначала  налево,  приблизительно  в  том
направлении, куда уносило и Роберта, а потом на северо-восток.  Удаляясь  от
корабельного носа, дверь набирала скорость, покуда не достигла некоей  точки
- на уровне северного мыса, замыкавшего залив, -  откуда  уверенно  и  шибко
понеслась мористее на север.
   Теперь она шла по курсу, который предстоял бы и "Дафне",  снимись  она  с
якорей. Роберту удавалось следить за дверью  простым  глазом,  пока  она  не
оставила сзади мыс;
   потом ему пришлось обратиться к подзорной трубке, и он увидел, как  дверь
резво улепетывает дальше за каменистые отроги. Она неслась будто  в  широкой
реке, текшей по особому  руслу  между  особыми  берегами  в  середине  моря,
покоившегося вне береговых ее пределов.
   Роберт подумал, что если сто восьмидесятый  меридиан  идет  по  идеальной
линии, связующей две оконечности залива, то река, стремя свой бег  на  север
по ту сторону северного мыса, надо думать, прочерчивает  линию  наоборотного
меридиана!
   Роберт, будь сейчас на этой доске, дрейфовал бы  по  черте,  отъединяющей
сегодня от вчера... или завтра от того, что приходится ему кануном...
   В тот момент, однако, Робертов ум был занят не этим. Будь он на доске, он
не сумел бы противостоять теченью, сколько  бы  руками  ни  махал.  Даже  на
управление собственным телом требовались огромные усилия,  что  говорить  об
обломке дерева без носа, кормы и руля.
   В ночь прибытия доска подомчала его к подножью  бушприта  лишь  благодаря
попутному ветру или малому  местному  течению.  Предусмотреть  новый  фактор
подобного  рода?  Надлежало  бы  изучить  все  игры  приливов   и   отливов,
пронаблюдать недели и недели, а  может  быть,  месяцы,  опрокидывая  в  море
десятки и десятки подобных досок, да и после этого, кто знает...
   Нет, это нереально, по крайней мере для  него  по  малости  познаний  как
гидростатических, так и гидродинамических.
   Лучше уж упражняться, снова плавать. Больше шансов выбраться из стремнины
у барахтающейся собаки, а не у собаки, посаженной в корзину.
   Выходит, следовало продолжать ему учебу.  И  не  только  чтоб  преодолеть
расстояние от "Дафны" до залива. Надо было учесть,  что  в  бухте  сообразно
времени дня, часам приливов и отливов, пробуждались и малые течения. И могло
выйти так, что, плывя Роберт преданно к востоку, оказался бы  игрушкою  вод,
тащащих его все западнее, чтоб  потом  повернуть  прямо  к  северному  мысу.
Роберту надо было уметь преодолевать течения. Со  своим  верным  канатом  он
приготавливался бросить вызов тем водам, что левее корабля.
   В течение наступивших дней Роберт, обучаясь с  того  края,  где  лесенка,
припоминал, что в Грив он видел, как плывут не только собаки, но и  жабы.  А
поскольку человеческое туловище с растопыренными руками и ногами  напоминает
более лягушку, нежели собаку, он сказал себе: может быть, поплыть как лягва?
Он даже звуки издавал  подобные.  Кричал  "квах,  квах"  и  лягался  во  все
стороны. Потом он квакать бросил, потому что на эти болотные вопли тратилось
чересчур много сил, и вдобавок при открытом рте происходило то, что  мог  бы
предвидеть любой пловец, обладая хоть каким-либо опытом.
   Роберт переделался в жабу почтенную и  пожилую,  величественно  молчащую.
Когда плечи у него уставали из-за  постоянного  выбрасывания  рук  вперед  и
вбок, он снова плыл more canino (По-собачьему  (лат.)).  Однажды,  видя  над
собою  белых  птиц,  которые  с  карканьем  наблюдали  за  его  экзерсисами,
периодически подлетая в самую близость к нему, чтоб  поймать  рыбу  ("Ударом
баклана"!) с громадным размахом крыльев, он повторил этот размах; но тут  же
понял, что затруднительнее держать закрытыми нос и рот, нежели  клюв,  и  от
нового способа отказался. Теперь он не знал уже, какой тварью  был,  собакой
или жабой; может, мохнатой лягвой, пресмыкающимся псом,  морским  кентавром,
мужской сиреной?
   Однако от рывка к  рывку  он  научался,  плохо  или  хорошо,  плыть  хоть
немного. Теперь, начиная путь с носа, он  добирался  уже  до  полуборта.  Но
когда решал повернуть восвояси и вернуться к трапу, понимал, что сил  больше
нету, и возвращаться приходилось перехватывая швартов.
   Чего  ему  впрямь  не  хватало,  это  дыхания.  На  путь  туда,   бывало,
достачествовало, но вот обратно... Плавать он как бы умел, но очень  в  духе
того пилигрима, который преодолевал путь из Рима в Иерусалим по  полумиле  в
день в своем огороде. Роберт атлетом не был и до морского путешествия, но за
месяцы "Амариллиды", закупоренный в каюте, ослабился вдвойне; потом крушенье
корабля и безделие на "Дафне" (если не считать  тех  упражнений,  к  которым
понуждал его иезуит) усугубили его вялость.
   Роберт, похоже, не догадывался, что уроки  плавания  укрепляют  силу.  Он
считал, наоборот, что должен усиливаться  перед  уроками  плаванья.  Поэтому
выпивал по четыре яйца единым махом и съедал  целую  курицу  перед  тем  как
спуститься в воду; и благо, что имелся канат,  потому  что  после  подобного
обеда у него в воде так свело живот, что он  еле  спасся  по  ступенькам  на
палубу.
   После чего вечером он  медитировал  о  парадоксе.  Прежде,  когда  он  не
обольщался мечтою достигнуть Остров, тот казался ему дивно близким. Ныне, по
мере как он осваивал  искусство  туда  добираться,  Остров  отодвигался  все
дальше и дальше.
   Вдобавок, поскольку отодвигался  он,  как  Роберт  думал,  не  столько  в
пространстве, сколько (вспять) во времени, отныне всякий раз,  рассуждая  об
этом расстоянии, Роберт смешивает временные и пространственные категории. Он
пишет: "берег, увы, настолько вчерашний...", а также "о как добираться туда,
где еще так рано...", "какое большое море между  мною  и  днем,  только  что
ушедшим..." Мы находим в его записях даже такое: "На Острове видны  грозовые
зарницы, в то время как у нас уже просветлело".
   Но если Остров отдалялся все решительнее, стоило ли учиться  искусству  к
нему подплывания? Роберт забросил тренировки и снова взял трубу, выглядывать
Апельсиновую Птицу.
   В листве порхали попугаи, Роберт мог наблюдать редкие фрукты,  следить  с
восхода до заката  за  оживлением  и  затуханием  многоцветия  растений,  но
Голубица ему не показывалась. Он начал думать, что отец Каспар  налгал  ему,
или что он стал жертвой какого-то морока. Постепенно он стал  внушать  себе,
что и фатера Каспара на корабле никогда не бывало - и не видел  никаких  его
следов.  Роберт  не  верил  больше  в  Голубицу,  а  заодно  не  верил  и  в
существование на Острове  Мальтийской  Установки.  Тем  лучше,  убедил  себя
Роберт, ибо негоже, чтоб машина оскверняла дикородную чистоту  этого  места.
Он снова стал воображать Остров в соразмерности своим мерам, то  есть  мерам
собственных снов.
   Если Остров возвышался в прошедшем дне, наипаче  следовало  класть  любые
силы, чтоб досягнуть туда. В этом вывихнутом времени он станет не искать,  а
вновь изобретать бытье перволюдей. Остров - не урочище, где  льется  кладезь
юности; Остров и есть сам этот кладезь, он станет тем уделом,  где  существо
человеческое,  забыв   страстоносную   мудрость,   обрящет,   как   ребенок,
затерявшийся в чаще, новый язык, формирующийся от новой встречи с вещами. На
той основе возникнет единственная верная и новая наука,  в  непосредственном
знании  мира,  не  запорченная  философией,  и  Островина  будет  не  отцом,
передающим сыну речения Завета,  а  будет  матерью,  переучивающей  на  речь
первые младенческие лепеты.
   Только при этом возрождающийся кораблекрушец сможет новооткрыть  правила,
регулирующие бег небесных тел и объясняющие смысл акростихов,  вычерчиваемых
телами в небе, не пользуясь Альмагестами и Четырехкнижиями, а прямо глядя на
затмения, пролеты сереброхвостых болидов и фазы звезд. Сорвавшийся с  дерева
плод, раскровянив ему нос, обучит в единочасье и законам  тяготения  тел,  и
правилам de motu cordis et sanguinis in animalibus (Обращения в кишках  и  в
крови у животных (лат.)). Усевшись на берегу пруда и опустив в  пруд  ветку,
лозу или долгий упругий  лист  металлического  куста,  новый  Нарцисс  -  не
подверженный бесплодным и безалаберным  фантазиям  -  изучит  противоборство
теней со светом. И поймет, может быть, по которой причине  земля  -  тусклое
зеркало, мажущее в чернилах все,  что  на  нее  попадает;  вода-  стена,  на
которой  отпечатываясь,  тени  бледнеют;  а  в  воздухе  образы  не  находят
поверхность, где запечатлеться, и двигаются вперед  до  крайних  ограничений
эфира, а назад возвращаются редко и лишь под видом миражей и марев.
   Возобладать  Островиной,  не  значило  ль   -   возобладать   Лилеей?   И
следовательно... Логика Роберта отличалась от  логики  болтливых  и  суетных
любомудров, пробившихся в переднюю Лицея, которые желают, чтобы нечто,  если
уж таково, не могло бы и быть наоборотно. По ошибке, я  имею  в  виду  -  по
заблуждению фантазии, свойственному влюбленным,  Роберт  знал  заранее,  что
обладанье Лилеей означало бы и первооснову  любого  откровения.  Исследовать
законы универса при помощи подзорной трубки представлялось ему только  более
долгим способом постичь ту же истину, которая иначе была  бы  ему  явлена  в
слепящем свете услады, когда б он мог забыться головою на лоне  возлюбленной
в Саду, где каждый куст воплощал бы Древо познания добра.
   Однако поелику-как и  нам  бы  следовало  знать-  желать  что-то  далекое
означает вспоминать о лемуре, похитившем  его  у  нас,  Роберт  содрогнулся,
помыслив, что в сладости этого Эдема  окажется  спрятан  Змей.  То  есть  он
вострепетал от мысли, что  на  Острове,  как  более  скорый  узурпатор,  его
поджидает Феррант.

   28. О ПРОИСХОЖДЕНИИ РОМАНОВ

   (Трактат французского епископа,  ученого  и  антиквара  Пьера-Даниэля  Юэ
(Huet, 1630-1721) "De l'origine des Romans" (1678))

   Любовники любят свои несчастья сильнее, чем свои радости. Роберт  не  мог
бы предположить, что  отделенный  навеки  от  той,  кого  любил,  чем  более
разведен был с нею, тем сильнее он терзался из-за мысли, что кто-либо другой
мог быть к ней близок.
   Как мы видели, обвиненный Мазарини, будто был в том месте, где он не был,
Роберт забрал в голову,  что  Феррант  находился  в  Париже  и  в  некоторых
обстоятельствах занимал  его  место.  Если  это  было  правдой,  Роберт  был
арестован кардиналом и отправлен на борт "Амариллиды", но Феррант остался  в
Париже и для всех (включая и Ее!) был Робертом. Некуда  было  деться,  таким
образом, от вывода,  что  она  с  Феррантом...  тут  океаническое  чистилище
преображалось в жженье ада.
   Роберту было ведомо, что ревность образуется вне всякого уважения к тому,
что на самом деле есть, чего нет или чего н