икогда  не  будет;  что  в  угаре
ревности воображаемые бедствия родят настоящую  боль;  что  ревнивый,  будто
ипохондрик, болеет из-за боязни заболеть. Значит, Бог  обереги,  говорил  он
себе, от этих отравительных фантазий, которые понуждают представлять себе Ее
с Другим, и ничто так не питательно для подозрения, как одиночество, и ничто
успешнее фантазии не перековывает подозрение в свершившийся факт.
   И действительно, ревнивость из  всех  страхов  самый  нерадостный.  Когда
страшишься смерти, можно надеяться, что проживешь долго  или  в  путешествии
наткнешься на источник  вечной  молодости.  Когда  боишься  бедности,  можно
мечтать найти клад;  на  каждую  боязнь  находится  бодрящая  душу  обратная
надежда. Не то, если влюблен, а любимая где-то. Разлука для любви как  ветер
для пламени: слабое загасит, сильное воспалит.
   Если ревнивость возбуждается крепкой  любовью,  значит,  кто  не  ревнует
любимую, тот не любит, или  любит  легковесно.  Памятны  случаи  любовников,
которые, опасаясь, что любовь их догорает, подпитывали ее, ища  любой  ценою
причины ревновать.
   Таким образом ревнивый (который  в  то  же  время  желает  или  желал  бы
возлюбленную целомудренную и верную) не  может  и  не  хочет  воображать  ее
иначе, чем заслуживающую ревности,  и  значит,  виноватую  в  предательстве,
возжигая таким образом  в  наличествующем  страдании  радость  отсутствующей
любви. В частности, из-за того, что  воображать  себя  в  обладании  далекой
любимой - если ясно, что обладания быть  не  может  -  это  бессилие,  и  не
обогащаются такою живостью мысли о ней, о ее теплоте,  о  ее  алении,  о  ее
запахе, как обогащаются когда воображаешь ее в обладании Другого. В то время
как твое собственное отсутствие бесспорно, присутствие врага небесспорно,  и
если ты в этом не уверен, то  по  крайней  мере  не  безусловно  разубежден.
Любовные отношения, в том виде в котором воображает  их  ревнивый,  являются
единственным  способом,  позволяющим   воспроизвести   с   известной   долей
правдоподобия связь ее с Другим, каковая связь если  не  несомненна,  то  по
крайней мере возможна, в то время как связь с нею самого ревнивца невозможна
совершенно.
   Поэтому ревнивый неспособен и не имеет желания  хотеть  противоположности
того, что его устрашило, более того, он  не  может  наслаждаться  иначе  как
преувеличивая беду и сокрушаясь из-за преувеличенного великолепия того,  что
ему не дано. Радости любви - это бедствия, которые заставляют себя желать. В
них сочетаются сладость с мучением; любовь - это  добровольное  заболевание,
адов парадиз и небесный ад, в общем, сочетание мечтанных противоположностей,
болезный смех и хрупкий диамант.
   Тоскуя приблизительно на этот манер, но и облегчая себя  соображениями  о
бесконечности миров, на тему,  многократно  обсужденную  в  предшествовавшие
дни, Роберт  выработал  идею.  Идею  с  большой  буквы,  великое  анаморфное
проявление Гения.
   Он  замыслил  создать  повествование,   героем   которого   являлся   бы,
разумеется, не он, поскольку повесть разворачивалась бы не в  пределах  мира
cero, a в Романической Державе, и события в  повести  текли  бы  параллельно
событиям мира, где был Роберт, и две  череды  событий  не  могли  бы  никоим
образом сопрягаться, пересекаться.
   Что могло это дать Роберту? Очень много. Решив изобрести повесть о другом
мире, существовавшем только у него в голове,  он  оккупировал  в  этом  мире
хозяйское место и мог следить,  чтобы  происшествия  не  превысили  его  сил
терпеть. С другой стороны, в качестве читателя романа, чей он был автор,  он
получал возможность участвовать  в  драмах  героев:  разве  не  случается  с
читателями обыкновенных книг влюбляться в  Тисбу,  без  всякой  ревности,  и
использовать Пирама как наместника,  или  томиться  по  Астрее,  вселяясь  в
Селадона?
   Любовь в Романном Государстве не сопрягалась ни с какою  ревностью;  ведь
внутри романа то, что не наше, все равно наше, а что в  реальном  мире  было
нашим и было отнято у нас, в Стране Романов не существует, - даже  если  то,
что там существует, походит на то, что существовало на самом деле и не  было
нашим или было нами утрачено.
   Таким образом, Роберт должен был бы составить (на бумаге  или  в  мыслях)
роман о Ферранте и о его любви к Лилее, и только создавши романтический мир,
он  избавился  бы  от  терзаний,  причиняемых  ревностью,  бытующей  в  мире
реальном.
   Вдобавок к этому, рассуждал Роберт, чтобы понять, что произошло со мною и
как я влип в  ловушку,  расставленную  Мазарини,  мне  следует  восстановить
Истории всех этих событий, узнавши их мотивы и секретные пружины. Но есть ли
что недостовернее в мире, нежели История, повествуемая  в  книгах,  где  два
автора описывают одно сраженье, но столь  несоразмерны  несоответствия  двух
рассказов, что кажется, будто речь ведется о двух битвах,  не  об  одной?  И
есть ли что достовернее, нежели Сюжет  Романа,  в  развязке  которого  любая
Загадка получает свое Объяснение, подчиненное  закону  правдоподобия?  Роман
рассказывает то, что, допустим, и не бывало на самом деле, но что  прекрасно
могло бы быть. Объясни я мои несчастия в форме романа, и  мне  гарантируется
возможность хоть как-то распутать создавшийся наворот и, следовательно, я не
буду больше добычею кошмара. Эта идея коварно противоречила предшествовавшей
идее, поскольку в подобном случае романный сюжет был призван заслонить собою
Историю реальной жизни.
   И вдобавок, рассуждал далее Роберт, мое положение определяется любовью  к
женщине; раз так,  единственно  Роман,  и  никак,  разумеется,  не  История,
посвящается проблемам  любви,  и  только  Роман,  никак  не  История,  занят
объяснением того, что думают и ощущают дочери Евы, которые с  эпохи  земного
рая и до адовых придворных штатов настоящего времени столь  весомо  повлияли
на дела нашего человеческого рода.
   Все перечисленные аргументы были резонны каждый сам по себе, но никак  не
все вместе. Действительно, существует разница между тем, кто пишет роман,  и
кто страдает от ревности. Ревнивый наслаждается, воображая то, что он бы  не
хотел, чтобы происходило, но в то же  время  отказывается  верить,  что  это
произошло; а автор романа прибегает к любому изощрению, лишь бы читатель  не
только наслаждался, воображая то, что не происходило, но и  в  какой-то  миг
забыл бы, что занят чтением, и поверил, что это действительно произошло. Уже
и без того причина сильнейших мучений для ревнивого читать роман, написанный
другим; что бы там ни было сказано, ревнивый принимает на собственный  счет.
Куда уж говорить о том ревнивце, который  собственную  историю  делает  вид,
будто выдумывает.  Не  говорят  ли  о  ревнивых,  что  они  облекают  плотью
призраки? Вот, сколь бы призрачными ни были создания  в  романах,  поскольку
роман есть кровный брат истории, эти  призраки  кажутся  ревнивому  чересчур
плотскими, а тем более если они являются призраками  не  другого,  а  самого
его.
   С другой стороны, у романов, кроме достоинств,  есть  недостатки.  Роберт
должен был это знать. Как медицина учит, в частности, ядам,  как  метафизика
неуместными мудрствованиями подрывает догмы религий, как этика  понуждает  к
щедротам (что не для всех полезно), астрология  попустительствует  суеверию,
оптика строит  обманы,  музыка  воспламеняет  страсти,  землемерие  поощряет
неправосудный захват, математика питает скупость - так и Искусство  Романов,
предостерегая нас о том,  что  будут  предложены  вымыслы,  открывает  дверь
Дворца Абсурдностей, и стоит необдуманно перешагнуть порог этой  двери,  как
дверь захлопывается за плечами у нас.
   Однако не в нашей власти удержать Роберта от этого  шага,  поскольку  нам
достоверно известно, что шаг был Робертом совершен.

   29. ДУША ФЕРРАНТА

   ("L'anima di Ferrante Pallavicino" (1644) -  произведение,  приписываемое
авантюристу  и  сочинителю  Ферранте  Паллавичино   (1616-1644),   биография
которого, наряду  с  многими  другими  источниками,  легла  в  основу  линии
Ферранта в романе Эко.  Некоторые  сюжетные  ходы  Паллавичино  переработаны
Лесажем. Паллавичино был обезглавлен в Авиньоне по приговору инквизиции)

   С какого места возвращаться к истории Ферранта? Роберт  решил  начать  со
дня, как тот,  предав  французов,  с  которыми  обманно  соратоборствовал  в
Казале, прикинувшись капитаном Гамберо, утек в испанские палатки.
   Возможно, там его с распахнутым объятием дожидался некий гранд, обещавший
забрать  Ферранта  по  скончании  войны  с  собою  в  Мадрид.  Там  началось
восхождение Ферранта к  периферии  испанского  света,  там  он  постиг,  что
добродетель властителей - это их самоуправство,  что  власть  -  ненасытимое
чудовище,  перед  которым  необходимо  пресмыкаться  преданным  рабом,  ловя
самомельчайшие объедки с накрытого для начальников стола, и иметь  путь  для
медленного и мучительного восхожденья, сначала в качестве наушника, наемного
убийцы и конфидента, впоследствии выдавая себя за благородного.
   Ферранту было не отказать в живости ума, хоть и направленного ко злу, и в
той обстановке он сообразил, как надлежит орудовать, то есть либо перенял по
наущению, либо усвоил  по  наитию  азбуку  царедворной  психологии,  которую
господин Саласар в свое время втолковывал Роберту, цивилизуя.
   Феррант лелеял свою посредственность (низость ублюдочного  рождения),  не
опасаясь быть недюжинным в посредственных вещах, дабы не открылось,  что  он
посредствен в вещах недюжинных.
   Он понял, что когда невозможно одеться во льва, надо одеваться в  лисицу,
к тому же от Потопия больше сбереглось лисиц, нежели львов. У  всякого  своя
мудрость, и от лисы Феррант  перенял,  что  игра  в  открытую  не  сулит  ни
удовольствия, ни пользы.
   Если от него требовалось распространить  клевету  среди  чьей-то  челяди,
чтоб  она  постепенно  дошла  до  ушей  хозяина,   и   он   был   уверен   в
благорасположении сенной девки, то заявлял, что пойдет в кабак и напьется  с
кучером; а если кучер был его товарищем по обжирательству в трактире, то, по
словам Ферранта, лучше было начинать с камеристки. Не понимая, что  замыслил
Феррант и что им уже содеяно, посылавший его терялся в догадках,  а  Феррант
убеждался, что тот, кто собственных карт разом не открывает, держит  всех  в
кулаке. Окружая себя неясностью, он пробуждает уваженье во всех.
   Устраняя конкурентов, спервоначала ими  были  стременные  и  пажи,  потом
всякие дворяне, почитавшие его ровнею, он  взял  обычай  всегда  стрелять  в
спину и никогда - в упор; ум, сталкиваясь с  подло  расставленной  ловушкой,
пасует; хитроумие - в непредсказуемости. Если  он  делился  намерением,  это
бывало лишь обманно; наметив в воздухе какой-то жест, двигался совсем иначе,
опровергая мнимое  умышленье.  Не  нападал  до  тех  пор,  пока  видел,  что
противник обретается в полной  силе;  напротив,  выказывал  ему  уважение  и
дружбу; разил же, когда тот открывался, беззащитный, и тогда волочил недруга
к пропасти с видом, будто спешил ему на помощь.
   Лгал  частенько,  но  осторожно.  Помнил:  чтоб  верили,  следует  подчас
свидетельствовать истину даже себе во вред, или замалчивать, даже когда  она
могла бы снискать ему восторги. С другой  стороны,  он  старался  приобрести
репутацию искреннего человека среди низших, с  целью,  чтоб  слухи  об  этом
достигли  владетелей.  Он  полагал,  что  даже  если  морочить  равных  себе
возбранно, тем не менее не морочить сильнейших - безрассудно.
   Однако он не вдавался в откровенности, то есть не излишествовал,  боялся,
что окружающие подметят его привычку  и  в  какой-то  день  предугадают  его
поступки. С другой стороны, и  двурушничеством  не  злоупотреблял,  дабы  не
вышло, что его подловили на обмане.
   Чтоб стать мудрее, он понуждал себя терпеть глупцов, которыми  окружался.
Но не валил на них огульно любую свою ошибку. Только в случаях, когда ставка
бывала  высокой,  заботился,  чтоб  иметь  неподалеку  чью-то  дурью  голову
(вдобавок высунутую по вздорному тщеславию в первый ряд, тогда  как  Феррант
жался сзади), которую даже не он сам, а другие люди могли бы  овиноватить  в
провале дела.
   В общем, все, что могло прославить, выглядело плодом его действий, а все,
что могло осрамить, он подстраивал, чтоб делали другие.
   Демонстрируя ловкость (правильнее сказать, ушлость), он знал, что сколько
выставишь напоказ от себя, столько же и таить в  тени;  это  ценится  дороже
показа. Замыслив побахвалиться, он прибегал к немому  красноречию,  небрежно
бравировал достоинствами, был начеку, не обнаруживаясь во всей красе.
   Постепенно продвигаясь по общественной лестнице, оказавшись  среди  людей
высокого положения, он копировал их речи и обычай, но делал это только перед
низшими  по  званию,  если  желал  их  зачаровать  ради   какого-то   своего
беззаконного  замысла.  С  вышестоящими  же  берегся,  дабы  не   щегольнуть
познаньями, и расточал похвалы тем свойствам, которыми втайне обладал сам.
   Он выполнял любые безнравственные поручения, но только если злодейство не
предполагалось столь грандиозным, чтобы вызвать гадливость. Если от Ферранта
ожидались уголовства непомерные, он не брался; во-первых, чтоб не  подумали,
что однажды он способен супостатствовать против хозяев;  а  во-вторых,  если
вина вопияла к небесам, ему не было расчета превращаться в ходячую укоризну.
   Прикидывался  благоговейным,  на  деле  же  чтил  только   попятничество,
попиранье доброты, себялюбие, неблагодарность, презрение к святыням. Поносил
Господа в сердце своем и думал, что мир сотворен на авось; однако  доверялся
фортуне, надеясь, что удается поворачивать  ее  на  пользу  тем,  кто  умело
перекладывает вожжу.
   В недолгие разгулы он путался только с  замужними  бабами,  невоздержными
вдовами, распущенными девками. И то с большим разбором, так как, плетя  свои
козни, Феррант часто отказывался от немедленных услад, лишь бы  ввязаться  в
новую кову; испорченность не позволяла ему отвлекаться.
   Так он жил день  ото  дня,  замирая,  подобно  убийце,  подкарауливающему
жертву под палисадом, в темном месте, там, где клинки  кинжалов  не  выдадут
себя сверканьем. Он  знал,  что  первейшая  формула  успеха,  это  дождаться
оказии, и переживал из-за того, что оказия слишком долго не возникала.
   Мрачная и упрямая дума лишала спокойствия  его  душу.  Он  забил  себе  в
голову, будто Роберт узурпировал место, принадлежавшее ему по праву, и какое
ни есть  награждение  оставляло  его  неублаженным,  и  единственною  формой
благосостояния и счастья в глазах его души могла  быть  невзгода  брата  при
условии, что он бы, Феррант, выступил причиной этой невзгоды. В остальном же
его воображение было  населено  исполинскими  призраками,  побивающими  друг
друга, и не было моря или земли или неба, где бы он имел  убежище  и  покой.
Что он имел, ему казалось зазорно; что он желал, было мучительно для него.
   Он не улыбался, разве только в  кабаках,  подпаивая  очередных  невольных
осведомителей. Но в  сокровении  своей  комнаты  подолгу  показывался  перед
зеркалом, чтобы понять, способны ли движения  выдать  его  беспокойство,  не
выглядит ли у него взгляд дерзким, не придает ли чересчур склоненная  голова
ему нерешительный вид, а слишком глубокие  морщины  лба  не  делают  ли  его
зловещим.
   Когда же он прекращал упражнения, когда отбрасывал и по  усталости  и  по
вечерней поздноте свои личины, становился ясен его  истинный  облик,  и  вот
тут... О, единственное, что мог произнести тут Роберт, были  строки  стихов,
читанные несколькими годами прежде:
   Кромешны у него зеницы,
   Но в них звездится алый свет,
   И злокипучие зарницы
   Там брызжут, будто сонм комет,
   И вопль гремящ, и дух паскуден,
   И облик дик, и лик бессуден.
   Поскольку никто не совершенен, и паки в злокачественности, и  он  не  был
вполне способен усмирять излишества своего  лиходейства,  Феррант  не  избег
промаха. Подосланный хозяином на похищение целомудренной девушки из  высокой
семьи, сговоренной за достойного человека, он осыпал ее  любовными  письмами
от  имени  своего  принципала.  Дальше,  притом   что   девушка   отстранила
ухаживания, он проник к ней в альков и - низведя до  жертвы  насильственного
соблазнения - надругался над ней. Единым махом он оскорбил и ее, и жениха, и
того, кто заказывал увоз.
   По оглашении злодейства подозрение пало на барина, и тот погиб на дуэли с
поруганным женихом изнасилованной, но Феррант  в  это  время  уже  пересекал
границу Франции.
   В минуту веселости Роберт надумал переправлять Ферранта через пиренейский
перевал ночью, в январе, верхом на  ворованной  ослице,  по  всей  видимости
совершавшей  искупительное  паломничество,  что  явствовало  не  только   по
покаянной  истертости  ее  шкуры,  но  и  по  великому  пощению,  трезвости,
воздержности   и   умеренности,    способствовавшим    умерщвлению    плоти;
богобоязненность этой твари была такова,  что  при  каждом  шаге,  преклоняя
колена, лобызала землю.
   Отроги горы были обмазаны свернувшимся молоком,  отвердели,  звенели  под
копытом. Те немногие деревья, что не были погребены  под  снегом,  казалось,
стояли без нательных рубах и потому еще больше  мерзли  и  тряслись  не  под
ветром, а в ознобе. Солнце сидело  в  своем  дому  и  не  отваживалось  даже
выходить на балкон. Если же оно высовывало кончик носа, даже эта часть  лица
была плотно укутана облачными отрепьями.
   Редкие  встречные,  как  монахи  Монтеоливето,  могли  бы  пропеть   гимн
аббатства "Снегом омывшись  и  обелившись,  я...".  Сам  Феррант,  убеленный
мучнистыми  присыпками,  принимал  все  более  итальянский  вид,   напоминая
"мукомола" из флорентийской "Академии Отрубей".
   Одною из ночей столь велики и жирны были  комья  хлопяной  ваты,  что  он
опасался, не обратится ли в снеговой столп, как другие  в  соляной.  Сипухи,
нетопыри, сычи, пугачи с канюками токовали вокруг него  в  такой  сарабанде,
будто собирались  подманить.  В  конце  концов  он  ткнулся  носом  в  пятки
повешенного, болтавшегося на суку, - гротескный эскиз по сумрачно-свинцовому
фону.
   Однако Феррант - хотя романы и принято украшать забавными описаниями - не
мог быть выведен героем комедии. Он должен был преследовать цель,  воображая
по собственному подобию тот Париж, к которому подвигался.
   И вот Феррант вожделел: "О Париж, беспредельная бухта, где  киты  видятся
мелкостными,  как  дельфины,  о  страна  сирен,  о  ярмарка  тщеславия,  сад
удовлетворений,  меандр  интриг,   о   Нил   низкопоклонничества   и   Океан
притворств!"
   И тут Роберт, желая изобрести такой ход,  который  никем  из  сочинителей
романов до оных пор  не  использовался,  с  целью  передать  ощущения  этого
прожорливца, шедшего на завоевание города, где затмевают друг  друга  Европа
вежеством, Азия изобилием, Африка причудливостью  и  Америка  богатством,  и
который для новизны является полем, для  обмана  королевством,  для  роскоши
центром, для доблести ареной, для красоты амфитеатром, для моды колыбелью, а
для добродетели гробницей, вложил в уста Ферранту вызывающий выкрик: "Париж,
посмотрим, кто кого!"
   От Гаскони до Пуату, а от Пуату до Иль-де-Франса, Феррант повсюду  наплел
интриг  и  бесчестностей,  давших  ему  переложить  маленькое  состояние  из
карманов некоторых простаков в собственные и прибыть в столицу  в  облачении
молодого дворянина, выдержанного и приветливого, господина  Дель  Поццо.  Не
достигнув еще Парижа молва о его мадридских проделках, он  наладил  связи  с
испанцами, вхожими к королеве; они сразу оценили его ловкость  в  деликатных
делах для государыни, которая, хоть и верна была  супругу  и  уважительна  к
Кардиналу, поддерживала сношения со станом врагов.
   Его  слава  безотказного  исполнителя  донеслась  до  сведения   Ришелье,
который, глубокий знаток человеческого сердца,  рассудил,  что  индивид  без
сове