не
понадобятся  больше  ни  Господь,  ни  Господня   бесконечность,   поскольку
бесконечностей нам  хватает,  куда  ни  глянь,  и  мы  сами  сведены  ими  к
видимостям, и срок нам - мгновение без возврата. Посему  предлагаю  компании
победить Божий страх и пойти в питейный дом".
   Каноник,   качая   головой,   стал   прощаться.   Юноша   также,   видимо
разбудораженный разговорами, набычившись, под каким-то предлогом откланялся.
   "Несчастный парень, - сказал ему вслед либертин.  -  Делал  машины,  чтоб
пересчитывать конечное, а мы его запугали разговорами про вечное молчание  и
бесконечность. Эх, загубили яркий талант".
   "Он  не  выдержит  удара,  -  продолжил  еще  один   пирронианец.-Пытаясь
замириться с миром, пойдет к иезуитам!"
   Теперь  Роберт  возвратился  к  продумыванью  той   беседы.   Пустота   и
пространство были как время, или же время было как пустота и пространство...
Разве  это  не  позволяло  думать,  что  как  наличествуют   астрономические
пространства, в которых наша  земля  кажется  букашкой,  и  существуют  иные
пространства,  как  миры  кораллов  (букашки   нашего   универса),   и   все
укладываются одно в другое, - не могут ли упрятываться одно в другое также и
времена? Слышал  ведь  где-то  Роберт,  что  на  Юпитере  день  длится  год.
Следовательно,  должны  существовать  миры,  которые  живут  и  умирают   на
протяжении  одной  минуты,  а  другие  превосходят  любые  наши  возможности
летосчислять хоть по китайским династиям, хоть по векам от Потопа. Универсы,
где и движения и реакции на эти движения требуют не  часов  и  не  минут,  а
тысячелетий. Другие миры, где планеты создаются и погибают в мгновение ока?
   Разве не существовало рядом с ним, на малом расстоянии, место, где  время
было вчерашнее?
   Может, он уже и заброшен в один из таких миров, где с той минуты как атом
воды начал действовать на корку мертвого коралла, и коралл  поддался  первым
признакам распада,  миновало  не  меньше  лет  чем  от  рождества  Адама  до
Искупленья. Разве он не переживает свою любовь именно в таком  времени,  где
Лилея, как и Оранжевая Голубка, стали быть чем-то, для  чьего  завоевания  у
него  теперь  в  распоряжении  досуг  длиной  в  столетья?   Разве   он   не
приуготавливается к жизни в нескончаемом грядущем?
   Таковым  и  стольким  рефлексиям  оказался  подвержен  молодой  дворянин,
недавно открывший кораллы... И кто знает куда бы рефлексии завели его,  будь
у него дух истого  философа.  Но  Роберт  был  не  философ,  а  несчастливый
влюбленный, едва вынырнувший из плаванья, в сущности пока еще неуспешного, к
Острову, который ускользал от него в ледяные туманы наканунных суток.
   Тем  не  менее  этот  влюбленный,  хотя  и  учился  в  Париже,  не  забыл
деревенской жизни. Поэтому он дошел до мысли, что время, которое  он  тщится
представить,  можно  разделывать  в  любую  форму,  как  яичное  тесто,  что
раскатывали кухарки в Грив. Невесть  отчего  Роберту  пришла  в  голову  эта
параллель. Может, много думал и проголодался.
   А может, запугал и сам себя присносущими молчаниями всяких бесконечностей
и  захотелось  попасть  домой,  прямо  на  кухню  к  матери.   И   зароились
воспоминания о разных видах кушаний.
   Так вот, бывают пироги с начинкой  из  курятины,  кроликов,  перепелок...
Существуют и миры один рядом с другим, один  внутри  другого.  Да,  но  мать
умела слоить тесто по немецкому  рецепту,  промазывала  тертыми  фруктами  и
ягодами, в другую прослойку клала масло, сахар и  гвоздику.  Делала  мать  и
блинники, прокладывая то ветчиной, то крутыми яйцами,  то  овощами.  Поэтому
Роберту вообразился мир в виде огромного противня, на котором  единовременно
готовилось много историй, не исключено, что с одними и теми же  персонажами,
хотя каждая со своим временем. И поскольку внутри блинника яичная  прослойка
не знает, как там печется этажом выше другая яичная  или  ветчинная,  так  в
одном слое мира один Роберт не знает, что поделывает другой Роберт в  другом
слое.
   Ясно, это было не самое славное рассужденье, восходило оно из  брюха.  Но
ясно и что голова заранее знала, куда Роберт метит. Он доказывал себе, что в
одну и ту же минуту многие и разные Роберты занимаются многим  и  разным,  и
возможно, под разными именами.
   Значит,  и  под  именем  Ферранта?  Значит,  сюжет  о  солюбовнике-враге,
сочиняемый Робертом, смутно отображает альтернативный мир, в котором на долю
Роберта выпадают совсем другие события, не то что в этом времени  и  в  этом
мире?
   Понятное дело, сказал Роберт, как не  хотеть  пережить  то,  что  пережил
Феррант, когда "Вторая Дафна" распустила паруса... Это уж  как  водится:  от
Сен-Савена известно, что есть думы, которые как будто  не  продумываются,  а
влияют прямо на сердце, но даже и сердце при этом (не говоря уж о  рассудке)
не отдает себе отчета; и получаются смутные побуждения, а  иногда  не  очень
смутные, которые выливаются в Роман, притом что тебе кажется, ты  описываешь
в Романе мысли не свои, а других... И все-таки я это  я,  сказал  Роберт,  а
Феррант это Феррант, и я это докажу, загнав его в  такие  перипетии,  где  я
просто не мог бы быть героем, и показав,  что  мир  этого  действия-это  мир
Фантазии, то есть никакому не параллелен.
   И услаждался в течение целой ночи, забывши думать о кораллах,  сочинением
сюжета, который привел его, однако,  к  наиболее  раздирающей  из  радостей,
вернее, к самому восторженному из страданий.

   35. УТЕШЕНИЕ МОРЕПЛАВАТЕЛЕЙ

   (Произведение  немецко-голландского  химика   Джона   Рудольфа   Глаубера
(1604-1668) "Consolatio Navigantium" (1652))

   Феррант  рассказывал  Лилее,  а  она  была   расположена   верить   любой
напраслине, слетавшей с  возлюбленных  уст,  почти  что  подлинную  повесть,
только с разницей, что он выступал в роли Роберта, а Роберт в  роли  его.  И
убедил ее в необходимости употребить все ценности из ларца, захваченного  из
дома, чтоб отыскать узурпатора и отнять у него бумагу  капитальной  важности
для судеб государства, которую обманно исторгли и, возвратив которую,  можно
было добиться помилования от кардинала.
   Бежав французских берегов, первый заход в гавань "Второй Дафны" состоялся
в Амстердаме. Там  Феррант,  отъявленный  двойной  шпион,  без  труда  нашел
возможность разузнать о судне "Амариллида". Действуя на основании узнанного,
через несколько дней  он  был  уже  в  Лондоне  и  кого-то  искал.  Кому  он
доверился, это могло быть только существо его же  отродья,  готовое  предать
всех, ради кого обыкновенно предательствовало.
   И вот Феррант, неся Лилеин  бриллиант  чистейшей  воды,  входит  ночью  в
грязное логово существа неопределенного пола, где его  встречает  обитатель,
бывший  прежде  евнухом  у  турок,  безбородый  и  с  крошечным  ртом,  чтоб
ухмыльнуться, ему надо двигать носом. Камора, где его гнездо, ужасна.  Всюду
копоть от груды горящих в топке на медленном огне костей. В углу повешен  за
ноги мертвец, из его рта в  латунную  чашку  высачивается  крапивного  цвета
жижа.
   Скопец признает в Ферранте преступного собрата. Он слышит  вопрос,  видит
алмаз, предает хозяев. Он ведет  Ферранта  в  соседний  закут,  где  у  него
зельница, стоят глиняные жбаны, банки из стекла, олова, меди.  Его  снадобья
помогают изменять свой истинный облик и мегерам, в погоне за юным  видом,  и
плутам, стремящимся к неузнаваемости: у него есть косметики,  смягчительные,
корневища асфоделей, кора драконова куста, мыший чай, рогатая трава,  заячий
горох, петров крест и другие вещества, истончающие  кожу,  изготовленные  из
костного  мозга  козлят  и  отвара  каприфолия.  У  него  есть  месиво   для
высветления волос  из  каменного  дуба,  ржи,  шандры,  селитры,  квасцов  и
тысячелистника.  Чтобы  менять  оттенок  кожи,  он  предлагает  кал  коровы,
медведя, кобылы, верблюда, ужа, кроля,  кита,  выпи,  лани,  кота  и  выдры;
притирания для лица - стораксовое, лимонное, кедровое,  вязовое,  люпиновое,
виковое, бобовое. Держит он и пузыри, переделывать блудниц  на  девственниц.
Кому надо любовный приман, заготовлены гадючьи  языки,  перепелочьи  головы,
ятрофа, чилибуха и черная белена, барсучьи пазанки, камни с орлицына гнезда,
сердца из сала, нашпигованные поломанными иглами, и иные предметы, сделанные
из помета и свинца, отталкивающего внешнего вида.
   На столе посередине, под салфеткою  в  пятнах  крови,  стояла  миска,  на
которую евнух кивнул с заговорщическим видом. Феррант продолжал не понимать.
Тогда кастрат объяснил ему, что он попал как раз к тому, кого  ищет.  Именно
он  в  свое  время  изъязвил  бок  Бердовой  собаке  и  теперь  ежедневно  в
условленный час мочит купоросным  раствором  напитанную  кровью  тряпку  или
подставляет ее к огню, и на "Амариллиду" посылаются сигналы для Берда.
   Кастрат рассказал все, что знал об экспедиции Берда и о портах, куда  тот
намерен был заходить. Феррант, который на самом деле почти ничего не ведал о
миссии определения долгот, не смог поверить, будто Мазарини  заслал  Роберта
на корабль только ради того, что ему, Ферранту, казалось настолько нехитрым;
он  заподозрил,  что  Роберту   было   поручено   выведать   для   кардинала
местоположение Соломоновых Островов.
   Феррант рассчитывал, что "Tweede Daphne" поплывет  быстрее  "Амариллиды",
верил в свое везенье, надеялся, что без труда нагонит Бердов корабль в одной
заветной бухте, а экипаж будет в это время на  суше,  и  удастся  перерезать
всех, включая Роберта,  и  попользоваться  богатствами  Острова,  назвавшись
первооткрывателем.
   Евнух подсказал ему важный способ, как не сбиться  с  дороги.  Достаточно
раскромсать еще одну собаку, а уж  он  берется  каждый  день  колдовать  над
порцией ее крови, и собака на корабле будет вертеться как  ошпаренная,  и  у
Ферранта будут в распоряжении такие же сигнальные оповещения, какие  есть  у
Берда.
   Отплываем сегодня, сказал Феррант. Когда скопец возразил,  что  не  нашли
собаку, "есть у меня одна уже на примете", ответил тот.  Евнуха  отвезли  на
корабль;  уверились,  что  один  из   команды   знает   брадобрейное   дело,
кровопусканье и в этом роде. "Да  я,  капитан,  -  захлебывался  тот,  чудом
ушедший от сотни виселиц и  тысячи  футов  веревки,  -  как  корсарствовали,
больше понаотрезал ног и рук у ребят из команды, чем наделал царапин врагу!"
Спустившись в трюм, Феррант велел привязать  Бискара  к  двум  перекрещенным
балкам, потом собственной рукою глубоко взрезал  ему  бок.  Бискара  выл,  а
кастрат собирал его кровь на тряпку, тряпку вложил в мешок. Потом цирюльнику
растолковали,  как  следовало  поддерживать  язву  в  разверстом  виде   всю
продолжительность плаванья, чтобы раненый не испускал дух, но  и  отнюдь  не
лечился.
   После этого нового злодейства Феррант  отдал  приказ  подымать  паруса  и
брать курс на Соломоновы.
   Окончив эту главу своего  романа,  Роберт  ощутил  омерзение,  усталость,
изнеможение от гадостных описанных картин.
   Он не желал продолжать думать об этом, и  мысленно  взмолился  к  Натуре,
дабы   она,   подобно   матери,   укладывающей   дитя,    покрывающей    его
благоснисходительным пологом и создающей малую ночь - распростерла  бы  ночь
над планетой. Он молил, чтобы ночь, удаляя все предметы от зренья, принудила
его взор к отуманению; чтоб с темнотою пришла тишина; и чтоб, точно  так  же
как  по  восхождении  солнца  львы,  медведи  и  волки  (им,  как  ворам   и
разбойникам, свет ненавистен) бегут упрятываться в  гроты,  где  имеют  себе
убежище и укрому, так, чтоб, напротив,  когда  солнце  убирается  за  кромку
заката, угомонились бы мельтешение и сумятица дум. Чтобы,  как  умрет  свет,
обмерли бы внутри него и те духи, которые светом  оживляются,  и  воцарились
молчание и покой.
   Он взял фонарь задуть, и державшие фонарь руки освещались  только  лунным
блеском, проходившим извне. Мороком встал туман от желудка к мозгу, и осевши
на  глазницах,  закрыл  веки,  так  что  дух  уже  не  смог  выглядывать   и
рассеиваться предметами. Уснули в Роберте не только очи и уши, а еще и  руки
и ноги - только сердце не уснуло, не дремлющее никогда.
   Спит  ли  во  сне  душа?  Увы,  она  не  спит,  она  бодрствует,   только
упрятывается за покрывало и смотрит спектакль. Веселые  призраки  заполоняют
сцену, разыгрывается пьеса, но как в спектакле  были  бы  позорны  пьяные  и
шальные рожи, так же неуместны кажутся и дремные персонажи, странны  наряды,
бессовестны их выходки, неуместны положения и невоздержанны речи.
   Будто рассеченная сороконожка, все куски которой бегут неведь  в  которые
концы, потому что ни один кусок, кроме головного, не может видеть; и  каждая
часть, как целокупный таракан, идет себе на пяти-шести  оставшихся  лапах  и
несет в себе тот кусок души, который ей выпал  на  долю  -  так  же  в  снах
распускается на стебле цветка цапельная шея,  венчаемая  мордой  бабуина,  с
четырьмя улиточными рогами, мещущими пламя. Или на подбородке старца  вместо
бороды курчавятся павлиньи перья. У другого конечности извиваются, как лозы,
глаза мерцают будто свечки, вставленные в створки  моллюска,  нос  похож  на
сопло.
   Роберту, спавшему, по всему  этому  во  дреме  грезился  Феррант,  однако
снился он под видом сновиденья.
   Разоблачительный сон, хочется откомментировать. Почти как если бы Роберт,
покончив с осмыслением нескончаемых миров, решил себе впредь  заниматься  не
сюжетом, разворачивающимся в Романной Державе, а только тем, что  происходит
на самом деле и во всамделишной стране, в которой и он, Роберт,  обитает,  с
той оговоркой только-подобно тому как Остров обретается  в  совсем  недавнем
прошлом-что  новому  сюжету  предстояло  расположиться  в  совсем  недалеком
грядущем, где удовлетворялась бы тяга Роберта к пространствам  не  настолько
краткосрочным, как те, к которым кораблекрушение его приговорило.
   Если  в  замысле  повести  Феррант   заимствовался   непосредственно   из
маньеристской новеллистики -  некий  перепев  того  прообраза  Яго,  который
действует в "Ста сказаниях" Джиральди Чинцио-то  впоследствии,  не  в  силах
зреть  злодея  в  объятьях  Лилеи,  Роберт   стал   замещать   героя   собою
и-осмеливаясь  проницать  в  мрачных  помыслах  Ферранта  -  признавал   без
экивоков, что Феррант и он - одно.
   Убежденный, что мир может  обитаться  несосчитанными  параллаксами,  если
прежде  он  выдвигал  себя  на  должность  бесцеремонного   наблюдателя   за
приключениями  Ферранта  в  Романной  Державе,  или   где-то   в   минувшем,
совместимом с Робертовым минувшим  (но  до  того  неброско,  что  Роберт  не
отдавал себе в том отчета), ныне он, Роберт, становился зреньем Ферранта. Он
хотел впивать вместе с противником те восторги, которые судьба  должна  была
бы уготовить ему.
   Итак, корабль разрезал водную гладь  и  пираты  были  послушны.  Оберегая
покой любивших, команда  ограничивалась  обсуждением  морских  чудищ.  Перед
американским берегом они увидели Тритона. Насколько  можно  было  разглядеть
над глубью воды, тело его  было  мужское,  хотя  руки  и  были  коротковаты,
несоразмерно туловищу. Кисти рук крупные, шевелюра густая, седая, борода  до
пупа, глаза навыкате, кожа бородавчатая. С приближением  корабля  тритон  не
обеспокоился, сам пошел в сеть. Но как только догадался, что его вытаскивают
на борт "Дафны", и еще прежде нежели разглядели, каков он ниже поясницы, и с
русалочьим ли хвостом, он порвал сетку  единым  брыком  и  скрылся.  Попозже
увидели, что он загорает на соседнем утесе, но опять не оголяет круп.  Глядя
на корабль, тритон рукоплескал в ладоши.
   Среди так названного Тихого Океана они подошли к острову, где  львы  были
черной масти, куры покрыты мехом, на деревьях цветы распускались ночью, рыбы
имели крылья, птицы чешуи, камни умели плавать, древесина тонула, бабочки  в
ночи сверкали, вода пьянила как водка.
   На втором острове дворец был выстроен из гниющей древесины и раскрашен  в
уродливые цвета. Войдя, они увидели  стены,  оклеенные  вороньим  пером.  На
стенах под стеклом вместо мраморных бюстов находились  уродцы  с  печальными
личиками, по капризу судьбы от рожденья не имеющие ног.
   На загаженном пьедестале восседал местный царь, манием руки он дал начало
концерту молотками по камню,  долотами  по  каменным  доскам,  лобзиками  по
фарфору. На шум явились шестеро изможденных - кожа да кости - и  мерзовидных
из-за косоглазия.
   Навстречу тем вышли жирные бабы, по три обхвата. Поклонившись  кавалерам,
они  завеялись  в  пляске,  выявлявшей  все  уродство  их  сложения.   Затем
схватились с теми шестерыми ублюдками, что будто произошли от единой матери,
судя по громадным ртам и громадным носам, а сами были  горбатые  такие,  что
казались недоразумением натуры.
   После танца, не услышав еще от них  ни  слова,  однако  полагая,  что  на
острове употребляется наречие отличное от их  языка,  путешественники  стали
доведываться жестами, которые - универсальный язык и им возможно  сообщаться
даже с пребывающими в дикарстве. Но спрошенный  ответствовал  на  утраченном
Птичьем Языке, сотканном из клекота и треска, и он был внятен  как  если  бы
употреблялся их родной язык. Так их уведомили, что в то  время  как  повсюду
почитается краса, в этом доме ценится  только  чудаковатость.  Не  следовало
ждать иного, заезжая в подобные дали, где все перевернуто головою к ногам, а
низ поставлен на место верхушки.
   Снова отправившись в путь, они  пристали  на  третий  остров,  казавшийся
пустынным, и Феррант углубился в его середину, один на один со своей Лилеей.
Вдруг послышался голос, убеждавший их  бежать;  это  был  остров  Невидимого
Народа. При этом они ощущали, что окружены толпою, и все указывают  на  них,
без прикрытья выставленных на обозрение  этого  сброда.  У  обитателей,  как
стало известно,  рассматриваемый  весь  улетучивался  от  чужих  взглядов  и
утрачивал свою природу, преобразуясь в универс собственной особости.
   Четвертый остров был прибежищем человека со  впалыми  щеками,  со  слабым
голосом, с лицом наморщенным, хотя цвета его были довольно сочны.  Борода  и
волосы тонки, как пух одуванчика, а сам такой оцепенелый, что  оборачиваться
мог лишь целиком всем туловищем. Он сказал, что годов ему  триста  сорок,  и
что за эти века трижды возвращалась к нему  молодость,  после  питья  борной
воды из кладезя, бьющего как раз на этой земле  и  продлевающего  жизнь,  но
только до трехсот сорока весен. Поэтому ему предстояло умереть скоро. Старец
отсоветовал  высадившимся  искать  борный  источник.  Прожить   три   жизни,
становясь то двойником, а то потом и тройником  собственной  персоны,  вело,
оказывается, к непомерной скорблости: в итоге он сам уже не понимал, кто он.
Того более! Троекратно переживать одни и те же горести было огорчительно, но
еще нестерпимее было трижды переживать одни и те же радости.  Радость  жизни
обретается в ощущении, что и счастье, и кручина непродолжительны; беда, если
знаешь, что удостоился вековечной благодатности.
   Однако Антиподный Универс был дивен разнообразием. Пройдя морем не  менее
тысячи  миль,  они  открыли  пятый  остров,  сплошные  россыпи  прудов,  где
обитатели всю жизнь проводили на коленах, любовались  своими  отраженьями  в
воде, предполагая, что на кого перестают глядеть, он прекращает быть; и если
только они отведут взгляд, прекратив глядеться в водные глади,  они  немедля
умрут.
   Потом они высадились на шестой остров, он лежал западнее  и  все  на  нем
беспрестанно говорили, каждый рассказывал окружающим, чего бы от них  хотел,
какого облика и каких действий,  а  те  отвечали  взаимностью.  Оказывается,
островитяне  воображали,  что  живут  только  благодаря  рассказам.  Найдись
зловредный собеседник и расскажи о них  досадные  вещи,  они  переживут  эту
неприятность, но в отместку перестанут говорить о возмутителе, и тот  вообще
погибнет.
   Труднее всего, что обо всех требовалось говорить ос