обое. Ибо если  бы  на
нескольких людей  пришлись  одинаковые  рассказы,  один  от  другого  бы  не
распознался, ибо всякий-сумма  случаев  своей  жизни.  Так  что  островитяне
возвели  великое  колесо  (называя  его  Cynosura  Lucensis(Полярная  Звезда
Николая Луканского (лат. из греч.))) на главной площади  городка,  колесо  о
шести концентрических ободьях, каждый крутился отдельным порядком. В  первом
круге было двадцать четыре сектора, во  втором  тридцать  шесть,  в  третьем
сорок восемь, в четвертом шестьдесят, в  пятом  семьдесят  два  и  в  шестом
восемьдесят четыре. В каждый  сектор,  согласно  системе,  которую  Лилея  с
Феррантом не поняли по недостатку времени, были вписаны поступки (прибывать,
отбывать,  умирать),  страсти  (ненавидеть,  любить,  мерзнуть),   а   также
наклонения: к дурному и к доброму, к  печали  или  к  веселию.  Там  были  и
обстоятельства места и времени: "у себя дома", "в прошедший месяц".
   Закрутив несколько кругов, можно было получать  рассказы  в  духе  "отбыл
вчера домой и увидел недруга, который сокрушался, и подал тому помощь",  или
же "повстречал гада о семи головах и убил". Островитяне уверяли,  что  круги
дают  возможность  написать  или  сочинить  семьсот  двадцать  два  миллиона
миллионов всяких историй и каждая исполнит смысла чью-то  жизнь  в  грядущие
века. Это порадовало Роберта, значит, можно было воссоздать  это  сооружение
и, сочиняя истории, сидеть на "Дафне" еще хоть десять тысяч лет.
   Многообразные и причудливые открывались путникам земли, которые и  Роберт
не прочь бы был открыть. Однако через сон он сознавал, что любовникам  нужно
обособленное место, где бы они могли насладиться отрадной взаимностью.
   И он привел пару на седьмой и ласкающий душу остров, где прелестная  роща
подбиралась почти к самой  кромке  пляжа.  Пройдя  в  глубину,  они  увидели
королевский сад, где была центральная аллея посреди газонов и клумб  и  били
фонтаны.
   Но Роберт, поскольку двоица искала  более  задушевного  уединения,  а  он
-более ярого терзанья, провел их  под  убранную  цветами  арку,  за  которой
расстелилась ложбина, опушенная колышущимся озерным камышом, и воздух в  ней
сочился благоуханно-свеже, потому  что  нежное  озеро  искрилось  неподалеку
прозрачной, как пронизи жемчуга, стру„й.
   Требовалось - и  мнится,  что  при  этой  режиссуре  были  соблюдены  все
правила, - чтобы плотная листва дуба дала место любовникам  раскинуться  для
трапезы,  и  Роберт  обсадил  место  действия   жизнерадостными   платанами,
земляничными деревьями, цепкими можжевельными кустами, хрупкими  тамарисками
и гибкими липами, и эта диадема обвила собою луг, создав  узорчатый  бордюр,
как в арабском гобелене. Чем должна была заткать это зеленое  поле  Природа,
художница всего сущего? Фиалками и нарциссами.
   Предоставив дуэту забыть обо всем на свете, а примятый ими мак все тщился
приподнять головку от тяжелого  наркотического  сна  и  причаститься  росных
воздыханий, Роберт поразмыслил и решил,  что  даже  маков  цвет,  устыженный
открывшимся зрелищем, запламенеет невероятным по силе стыдливости  пурпуром.
Точно как и сочинитель, Роберт. Поделом ему за все его фантазии.
   Дабы не  видеть  того,  что  ему  несказанно  манилось  увидеть,  Роберт,
морфеически всеведущий, пошел овладевать остальным простором острова, где  в
это время фонтаны  толмачествовали  любовный  дуэт,  певшийся  на  волшебном
наречии.
   На острове колонны, вазы, кувшины выбрасывали по одной струе или по многу
тонких струечек. У некоторых навершие гнулось сводом  и  дуга  плескала  изо
всех мелких руслиц, как двойная плакучая  ива.  Ствол  цилиндрической  формы
надставлялся малыми трубами, жерла торчали во все стороны, будто из равелина
или бастиона или с линейного корабля пушечного оснащенья, только  артиллерия
была тут водяная.
   Залпы  излетали  и  оперенные,   и   гривастые,   и   брадатые,   столько
разновидностей, сколько видов звезда Сириус имеет в рождественских вертепах;
фонтаны подражали кометам и  прысками  и  хвостами.  Была  фигура  мальчика,
державшего в руке зонт, со  спиц  которого  брызгало.  Второй  же  рукой  он
направлял собственную струйку, и  моча  падала  в  кропильницу,  мешаясь  со
влагой, текшей с купола.
   Еще один фонтан изображал хвостатую рыбу,  которая  будто  недавно  съела
Иону, она пускала воду из глазниц и из зубов и из двух отверстий, бывших над
глазами. На ней был верхом амурчик с трезубцем. Другой водомет-цветок держал
на струе шар. Был сделан и пышный куст, усеянный цветами, каждый цветок  был
водной вертушкой и  казалось,  что  многие  планеты  движутся,  одни  окрест
других, внутри влажного шара. В каких-то  венчиках  лепестки  были  водяные,
выбрасывались из круглой щели на капители колонны.
   Пуская воду вместо воздуха,  во  всем  другом  фонтан  был  неотличим  от
органа, но издавал не звуки, а разжиженные вздохи. Пуская огонь вместо воды,
рядом высился канделябр, и тонкие пламена, вылетавшие из  его  недр-колонок,
мельтешили бликами по фонтанной пене и рябизне.
   Был там павлин  с  хохлом  на  темени,  с  распыженным  хвостом  во  всех
небосводных красках, были  болваны,  как  будто  поставленные  для  держания
париков  у  завивалыцика;  кудри  струились  и  бурлили.   Там   распускался
подсолнечник, одетый в морозный иней. Тут у истукана  было  солнечное  лицо,
искуснейшей резьбы по камню, увенчанное короной устьиц, и полуденное светило
излучало не жар, а хлад. Рядом вращалась трубка, плеща водой  из  отверстий,
расположенных по спирали. Львиные пасти,  тигровые  клыки,  грифоновы  зевы,
змеиные жала... жена, слезоточивая из глаз и из сосцов. И дальше без конца -
извержения фавнов, изрыганья крылатых чудовищ, захлебыванье лебедей, трубные
выхлопы нильского  слона,  истечение  из  алебастровой  посуды,  опорожненье
изобильных рогов.
   Все эти зрелища для Роберта, если призадуматься, были сиганьем из огня да
в полымя.
   А на дальних муравах любовникам, уже насытившимся, стоило поднять руку, и
лоза  винограда  даровала  им  сахарные  гроздья,  а  фиги,  будто  плача  в
растроганности от подсмотренного браченья, сочили медовые капли, в то  время
как на миндальной  сени,  отяжелелой  от  соцветий,  ворковала  Померанцевая
Голубка - Роберт пробудился, липкий от пота. "Как же так, - спросил он себя.
- Я  поддался  соблазну  проживать  жизнь  сквозь  Ферранта,  а  теперь  мне
приходится видеть, что на самом деле это я являюсь для Ферранта посредником,
и пока я тут строю воздушные замки, он в реальности переживает то, что я даю
ему возможность переживать!"
   Дабы охладить  негодование  и  посмотреть  хоть  на  что-то  такое,  чего
Ферранту уж точно невозможно было видеть, он снова спустился в воду  моря  в
самые первые часы утра, с концом линя вокруг бедер и со Стеклянной  Личиной,
навязанной на голову, разглядывать мир кораллов.

   36. ЧЕЛОВЕК НА КОНУ

   ("L'Uomo al Punto cioe l'uomo in punto di morte" ("?aeовек  на  Кону,  то
есть  человек  на  грани  смерти",   1668)   -   произведение   итальянского
литератора-иезуита Даниелло Бартоли  (1608-1686),  который  считался  лучшим
стилистом века; в романе Эко много скрытых цитат из Бартоли.)

   Додрейфовав до  волнолома,  Роберт  поплыл,  опуская  лицо  к  вековечным
подводным логам,  но  не  мог  сосредоточиться  на  созерцании  живых  скал,
поскольку некая Медуза его самого превратила в мертвый камень. Во сне Роберт
успел-таки перехватить взоры, которые Лилея обращала к узурпатору.  Если  во
время сна эти взгляды его воспламенили, ныне они оледеняли его память.
   Желая снова вступить в обладанье Лилеей, он плыл, зарывая лицо глубоко  в
морскую воду, как будто это совокупление с морем способно было  вернуть  ему
ту пальму первенства, которую во сне он уступил Ферранту. Не стоило  больших
усилий, при его-то привычке строить умственные  концепты,  ощутить  Лилею  в
волнообразном ритме затопленного дола, увидеть  ее  губы  в  каждом  морском
цветке, в который ему хотелось впиться,  ненасытимому,  как  пчела.  Морская
рябь казалась ему завесой, туманившей ее лицо в первый  вечер,  и  он  тянул
руку, чтобы приподнять покрывало.
   В самозабвении рассудка он огорчался,  что  очи  не  могут  прядать,  как
хотелось  бы  сердцу,  и  выискивал  среди  кораллов  мелкие  принадлежности
суженой: хоть пряжку, хоть сеточку для волос, или подвеску, облагораживавшую
мочку ее уха, а может, роскошные ожерелья, красившие лебединую шею.
   Весь предаваясь охоте, он соблазнился бирюлькой, видневшейся в  расщелине
скалы, снял маску, выгорбил дугою спину, с силой плеснул  ногами  и  ушел  в
толщу  вод.  Толчок,  по-видимому,  был  слишком  сильным,  он  инстинктивно
попридержался за выступ склона, и за какие-то полмига до  того,  как  пальцы
сомкнулись вокруг заскорузлого камня, ему помстилось, будто  бы  открылся  в
камне заплывший сонливый лаз. В это же мгновение он и вспомнил,  как  доктор
Берд рассказывал о  Камень-рыбе,  что  примащивается  на  коралловых  рифах,
уготавливая для всего живого, что в окрестностях у нее, смертный  яд  колких
плавников.
   Слишком поздно! Ладонь уже соприкоснулась  с  отравой  и  острейшая  боль
пронизала руку до  плеча.  Цепенея,  напрягая  все  тело,  чистым  чудом  он
удержался и не въехал лицом и грудью  в  ершистое  страшилище,  однако  чтоб
остановить разгон,  ему  пришлось  выставить  вперед  маску.  От  удара  она
раскололась, но в любом случае приходилось выпустить ее из рук. Он толкнулся
ногами от скалистого выступа и достиг поверхности, в те же секунды  провожая
глазами Стеклянную Личину, опускавшуюся в пропасть, недостижную для него.
   Правая кисть и рука вплоть до локтя опухли,  плечо  цепенело,  подступала
дурнота. Он стал выбирать леер и с  великою  натугой  смог  подтягивать  его
понемножку одной здоровой рукою. Всполз по трапику, почти как в первую  ночь
своего появленья и, как в первую ночь, рухнул на палубные доски.
   Но сейчас солнце стояло высоко. Зубы его  плясали,  и  Роберт  припоминал
слышанное от Берда: после встречи с Камень-рыбой  большинству  людей  помочь
невозможно, но кое-кто выживает, а противоядия этой одури нет.  Невзирая  на
отуманенное зренье, он рассмотрел порез. Почти неразличимая царапина, но  ее
достаточно было, чтобы впустить в  его  жилы  ядовитую  пагубу.  Он  лишился
чувств.
   После обморока он понял, что у него  горячка.  Очень  хотелось  пить.  Он
сказал себе, что на этой оконечности корабля, весь во власти стихий, вдалеке
от питья и питанья, он не выживет.  Он  сумел  доползти  на  нижний  ярус  в
переход между провиант-камерой и куриным загоном. Жадно припал к  бочонку  с
водою, но  попив,  почувствовал  рвотный  позыв.  Опять  упал  в  обморок  в
собственную блевоту.
   В ходе ночи, во власти злопыхательных снов, он винил в  своих  страданиях
Ферранта, который сделался неотличим от Камень-рыбы. Почему он  препятствует
сближению Роберта  с  Островом  и  со  Рдяной  Голубицей?  Почему  ему  надо
преследовать его, Роберта?
   Он видел самого себя, распластанного, глядящего на второго  самого  себя,
тот сидел напротив этого, у камина, в домашней  одежде,  и  пытался  решить,
были ли руки, которыми он касался себя, и тело,  которое  ощущал,  для  него
своими. Он же, глядящий на того, чувствовал, что платье его  огненное,  хотя
платье было надето на втором, а он сам был голым, непонятно было еще, кто из
них грезит, а кто существует взаправду, и он подумал, что,  безусловно,  эти
два порождены во сне его разума. Он же сам - нет, потому что он думал,  эрго
существовал.
   Второй же (но который?) в определенный момент поднялся, однако,  наверно,
злобный гений переиначивал видевшийся мир в сон, потому что он  был  уже  не
он, а фатер Каспар. "Возвратились!"-промычал Роберт, раскрывая ему  объятье.
Но тот и не пошевелился и не ответил. Только смотрел.  Безусловно,  это  был
фатер Каспар, но похоже, будто бы море, возвращая иезуита, вычистило  его  и
омолодило. С  подстриженной  бородой,  свежими  щеками,  розовый,  как  отец
Иммануил,  и  на  рясе  больше  ни  махров,  ни  сальных  пятен.   Помолчав,
бездвижный, как читающий монолог актер, с безукоризненным выговором оратора,
угрюмо усмехнувшись, он произнес: "Бессмысленно  тебе  бороться.  Теперь  от
целого мира остается только половина, и она ад".
   И продолжал торжественно, как будто читал церковную проповедь: "Да, ад, о
котором мало вам известно, тебе и всем, которые с тобою движутся убыстренным
шагом и в безрассудности души! Вы  полагали,  будто  ад  вам  готовит  мечи,
кинжалы, колеса, лезвия, горящую серу, расплавленный свинец,  ледяную  воду,
котлы с решетками, секиры и дубье, и шила для глазных  орбит,  и  клещи  для
лунок зубов, и когти для выдирания ребер, и цепи для дробленья костей, и что
в аду грызущие звери, волокущие шипы, удушающее  вервие,  саранча,  крестные
муки, секиры и плахи? Не так! Все сие суть лютые муки,  но  такие,  что  уму
человеков еще под силу вымыслить их, потому  что  вымыслили  люди  бронзовых
быков, железные скамьи и раскаленные иголки, чтобы загонять под ногти...  Вы
надеялись, что ад -  риф  кораллов,  нашпигованный  Камень-рыбами.  Нет,  не
таковы адовые муки, потому что рождаются не из нашего  предельного  понятия,
но из запредельного понятия Бога, от Бога ярого и  мстливого,  принужденного
возвеличивать  неистовство,  дабы  показать,  что  как  великую  употребляет
благостыню в грехоотпущении, такое же непомерное правосудие употребляет  при
гоньбе! И муки адовые таковы должны быть,  чтоб  проявилась  несоразмерность
между нашим бессилием и Господним всемогуществом!"
   "В этом мире, - продолжал глашатай покаяния, -  вам  привычливо,  что  на
всякое зло обретается спасение, и что на всякую рану находится  мазь,  и  на
любой яд - притирка. Но не думайте, что такое  же  повторяется  в  аду.  Там
взаправду, это точно, несказанно болезненны раны, но не  находится  бальзама
на эту боль; жгуча жажда, но нет освежающего питья; глад звериный,  но  нету
брашна, чтобы глад утолился; и позор непереносим, но не  существует  полога,
прикрыться от срама. Была бы там по  крайней  мере  смерть,  чтобы  положить
границу несчастиям, о смерть, о смерть... Наихуже,  что  там  вы  не  можете
питать  надежду  на  снисхождение  даже  настолько  чудовищное,   как   быть
истребленны! Взалчете смерти от какого  угодно  способа,  взыщете  смерти  и
никогда к вам она не приидет. Смерть, Смерть, где же ты  (вечно  вы  станете
кричать), найдется ли щирый бес, ниспосылающий нам ее? И тогда вы убедитесь,
что в аду никогда не прекращаются мученья!"
   В этом месте старец сделал паузу, протянул руки к небу и зашептал,  будто
поверяя ужаснейшую тайну, не должную распространяться за стены. "Никогда  не
прекращаются мученья? Это значит, мучиться мы будем, покуда самый  крошечный
воробей, выпивая по капле в год, не осушит  мировые  океаны?  И  даже  после
того! In saecula! Во веки!
   Будем мучиться, пока малая кустовая тля, откусывая  по  разу  в  год,  не
обезлистит все леса на свете? И даже после того!  In  saecula!  Значит,  нам
мучиться до того часа, когда муравей, ступая  по  шагу  за  год,  не  сумеет
обойти всю землю? И даже после того! In saecula! А  если  весь  существующий
мир был бы только пустыней песка, и в каждый  век  изымалось  бы  оттуда  по
одной крупинке, может быть, кончится терзанье, когда пустыня будет  оголена?
Нет, не кончится! In saecula! Загадаем себе, что если мучимый раз в  миллион
лет будет ронять из глаз две слезинки, надо ли ему терзаться даже после того
как из этих слез накопится великое потопие, большее даже, нежели то,  что  в
древности погребло  под  собой  целый  человеческий  род?  Вот  что,  хватит
вопросов, мы не ребята! Вы ждете, чтобы  я  вам  повторил?  In  saecula,  in
saecula надлежит обреченным маяться,  in  saecula,  а  это  значит,  столько
веков, что нет векам счисления, ни скончания, ни предела".
   Теперь лицо у отца  Каспара  напоминало  кармелита  из  имения  Грив.  Он
возводил очи к небу, как будто ища там единственной надежды на  сострадание.
"Но Господь Бог, - вопросил он голосом кающегося, уповающего на  жалость,  -
но Господь Бог не смилосердствуется ли, зря на толикие обиды? Не родится  ли
в нем сочувствие и  не  выкажет  ли  он  сопечалование,  дабы  мы  хоть  тем
утешались, что делили кручину  Богову?  До  чего  же,  ах,  простодушны  вы!
Господь Бог, к прискорбию, предстанет вам,  только  вам  невдогад,  в  каком
виде! Вознесяся взорами горе, мы увидим, что Господь... продолжать ли?..  мы
увидим, что Господь, приняв против нас роль Неронову, не из  пристрастия,  а
из суровости, не только  не  спешит  утешить  нас,  утишить  муки,  но  и  с
несообразным удовольствием восхохочет! Подумайте, в коликое уныние повергнет
нас веселость Божия. Как, скажем мы, мы горим, а Бог смеется? Мы горим, а он
смеется! Жесточайший ты Бог! Отчего не  поражаешь  нас  грохотом  молнии,  а
унижаешь хохотом? Удваивай лучше, безжалостный, пыточный жар у  нас,  но  не
веселись от этого! О, смех для нас горчее наших слезных рыданий! О,  радость
для нас отравнее скорбей! Почему в  нашем  аду  нету  прорвы,  чтобы  в  нее
погрузившись, избегнуть зрелища этого Бога, который смеется? Ужасно мы  были
обмануты теми, кто предуказывал, будто карой суждено нам -  глядеть  на  лик
гневного Господа. Следовало иначе упреждать: смеющегося! Чтоб не видеть  тот
лик и не слышать тот смех, мы предпочтем, чтоб горы обрушились нам на  темя,
или земля ускользнула из-под ног. Но и при  этом,  о  печаль,  будем  видеть
того, кто глумится, и сделаемся глухи и слепы ко всему, кроме того,  к  чему
желали бы оглохнуть и ослепнуть!"
   Роберта воротило от отрыжки и прогорклого  курьего  корма,  вонявшего  из
щелей в палубе, а грай морских чаек, доносившийся с воздуха, он  воспринимал
как Божий смех.
   "Но за что же в ад меня, - задал он вопрос, - и за что всех прочих? Разве
не для того, чтобы в ад идти лишь немногим, искупил нас всех Христос?"
   Фатер Каспар захохотал всем чревом, точно Бог окаянных: "Да когда  ж  это
он искупил вас? Да на какой же планете и в каком универсуме думаешь ты,  что
живешь теперь?"
   И он взял Роберта за руку, с силой сдернувши  с  настила,  и  потащил  по
меандрам "Дафны", в то время как больному, мнилось, выворачивало кишечник, а
под черепом дребезжали тысячи маятников. Часы, говорил он себе, часы, время,
гибель...
   Каспар доволок его до закуточка, о существовании которого Роберт не знал.
Беленые стены, посередине закрытый катафалк  с  круглым  окном  в  одной  из
боковин. Перед этим круглым окном, по рифленому рельсу, двигалась деревянная
планка, пронизанная одинаковыми круглыми  очками  со  вставными  мутноватыми
стеклянными пластинками. Передвигая рейку, можно было  совмещать  стеклянные
вделанные оконца с отверстием короба. Роберту  вспомнилось,  что  он  уже  в
Провансе  осматривал  экземпляр  подобного  этому  устройства,   о   котором
объяснялось, что оно способно оживлять свет, основываясь на действии тени.
   Каспар подвинул и разнял один бок  короба,  вдвигая  туда  на  треножнике
большую лампу, которая на стороне,  противоположенной  носку,  имела  вместо
рукояти закругленное зеркало особого выгиба. Когда  зажгли  фитиль,  зеркало
стало  метать  сияющие  лучи  вовнутрь  трубки,  короткой  подзорной  трубы,
конечной линзой которой являлось вделанное в  ребро  короба  окно.  Из  этой
машины, стоило Каспару закрыть свой  короб,  лучи  пронизывали  стеклышко  в
планке,  затем  расширялись  веером  и  высвечивали  на  стене  разноцветные
картины, и Роберту показались они оживленными, до  такой  степени  все  было
ярко и подробно.
   Первая картина показывала человека,  лицо  его  было  демонское,  он  был
прикован к скале в океане и побиваем волнами. От этого виденья Роберт  никак
не мог отвести взгляда и оно  будто  слилось  с  другими  образами,  которые
возбуждал к жизни Каспар,  двиг