ня".
   "Это от качки".
   "Тише, тише, Хэклит, -  приговаривал  доктор,  видно,  утешавший  беднягу
лицемерным ласканием. - Плохо, что мы не договаривались  почетче  о  порядке
работы. Надо бы всегда начинать с успокоительного".
   "Не скажите, доктор, случается, что он в нужное время спит  и  приходится
его будить, бередить рану".
   "Осторожнее, он, кажется, встрепенулся... Тише, Хэклит... Да, он мечется,
он скачет!" - Пес  и  вправду  испускал  вопли  непереносимой  боли.  -  Они
накаливают ножик на огне, записывай время, Уитрингтон!"
   "Приблизительно половина двенадцатого".
   "Проверьте по всем часам. Это должно длиться минут десять".
   Собачьему визгу, казалось, не будет конца. Потом визг оборвался,  перейдя
в какое-то "фр-фр", ослабевавшее, угасающее, сменяющееся молчанием.
   "Отлично, - подвел итог доктор Берд. - Который час, Уитрингтон?"
   "Все совпадает. Без четверти полночь".
   Новая бесконечная  пауза,  а  после  паузы  зверь,  видимо,  задремавший,
думавший, что страдание улеглось, снова заголосил,  будто  ему  перепиливали
хвост.
   "Сколько, Уитрингтон?"
   "Час как раз прошел, последние песчинки".
   "На часах уже было двенадцать", - произнес третий голос.
   "По-моему, достаточно. Теперь, господа, -  сказал  доктор  Берд,  -  надо
надеяться, они вытащат ножик из печки, потому что бедный Хэклит уже не может
терпеть. Воду с солью, Хаулс, и ветошку.  Ну,  ну,  Хэклит,  тебе  ведь  уже
легче... Спи, спи, видишь, я с тобой посижу, видишь,  все  уже  кончилось...
Хаулс, снотворного в плошку..."
   "Вот, доктор".
   "Пей, Хэклит. Успокойся, попей водички...  "  -  снова  робкое  стенание,
потом тишина.
   "Замечательно, господа,  -  взял  слово  доктор  Берд.  -  Если  бы  этот
распроклятый корабль так не трясся и не прыгал каждую минуту, можно было  бы
сказать, что мы провели полезный вечер. Завтра  утром,  Хаулс,  как  обычно,
соль на рану. Подведем итоги, господа. В момент наибольшего страдания у  нас
была приблизительно полночь, а из Лондона  нам  подавали  знак,  что  у  них
двенадцать  дня.  Значит,  мы  на  антимеридиане  Лондона,  точнее  на   сто
восьмидесятой  долготе  от  Канарских  островов.  Если  Соломоновы   Острова
расположены, как подсказывает легенда, на антимеридиане Железного Острова  и
если мы на нужной широте, значит, двигаясь на  запад  при  хорошем  попутном
ветре, мы должны причалить к Сан-Кристобалю, или как  нам  заблагорассудится
перекрестить этот злосчастный островок. Мы нашли то, за чем испанцы гоняются
десятилетиями, а кроме того, получили в руки секрет  Исходной  Точки,  Punto
Fijo. Пива, Кэвендиш, надо поднять бокал за Его Королевское  Величество,  да
благоволит к нему вечно Премилосердый Господь".
   "Боже, храни короля", -  отозвались  единым  духом  три  глотки,  и  надо
заметить, что эти четыре человека, несомненно, являли собой пример  истинной
высоты духа и преданности монарху в дни, когда он если еще и не  прощался  с
головою, в любом случае почти что распростился с королевским троном.
   Роберт усиленно соображал. Еще утром он обратил внимание, что  этот  пес,
когда его гладят, умолкает, а если к нему  случайно  прикасаются  в  болевой
точке, заходится воем. Хватало немногого, при ветре и качке  корабля,  чтобы
вызывать в  исстрадавшемся  существе  разные  ощущения.  Может,  мучители  и
веровали, будто к ним доходят послания издалека, тогда как пес то  терзался,
то утихомиривался в зависимости от силы волн и наклона  судна.  Кроме  того,
если и впрямь существовало то, что Сен-Савен именовал  смутными  концептами,
могло  статься,  что  доктор  Берд  движениями  рук  подчинял  собаку  своим
невыявленным побуждениям. Не сам  ли  он  обмолвился,  что  причиной  ошибки
Колумба было неосознанное желание оказаться как можно ближе к Азии?  Значит,
судьба всего мира ныне зависит от способа, которым полупомешанные испытатели
истолковывают вой истязуемой собаки? По бурчанию псиного брюха  эти  безумцы
делают вывод, что они  удаляются  либо  приближаются  к  областям,  усиленно
разыскиваемым  испанскими,  французскими,  голландскими   и   португальскими
безумцами? И его затянули в эту авантюру именно ради того,  чтобы  он  добыл
для Мазарини или для молокососа Кольбера рецепт, как  населить  все  корабли
океанского флота Франции недорезанными псами?
   Ученые тем временем ушли. Роберт вылез  из  щели  и  приостановился,  при
свете фитилька, напротив посапывающего животного и погладил его по загривку.
Роберт видел в этой бедолаге собаке все  страдание  мира,  бешеного  вымысла
недоумков. Медленное его взросление, от памятных бесед в Казале и вплоть  до
этой минуты,  оформлялось  в  законченную  мысль.  О,  если  бы  он  остался
отшельником  на  незаселенном  острове,  как  советовал  мальтиец!  Если  бы
последовал его совету и подпалил "Амариллиду", если  бы  оборвал  своей  бег
уйдя на третий остров, к дикаркам с  кожей  цвета  сиенской  глины,  или  на
четвертый, где он мог бы стать бардом для местных племен. Если бы он отыскал
Эскондиду, убежище от всех наемных убийц безжалостного мира!
   Не знал он тогда, что судьбой уготован  для  него  пятый  Остров,  вполне
возможно его Остатний.


   "Амариллида", казалось, была не в себе, и  хватаясь  за  что  попало,  он
дотащился до каюты. Все недомогания отступали пред лицом  настоящей  морской
болезни. Еще несколько минут, налетела буря. О  гибели  "Амариллиды"  я  уже
рассказывал отдельно. Роберт с честью справился с заданием выжить. Он  выжил
один, он сохранил великий секрет доктора  Берда.  Но  некому  было  передать
выведанный секрет. Да и вполне вероятно, что секрет этот не стоил ничего.


   Не следовало ли ему признать, что, вышедший из нездорового мира, он обрел
истинное   здоровье?   Корабль   предоставил   ему   высочайшее   из   благ,
единоличничество, он обрел Госпожу, которую никто  у  него  не  властен  был
отобрать...
   Но Остров не принадлежал ему и оставался далеким. "Дафна" не принадлежала
ему и другой претендовал на владычество ею. Может, и затем,  чтобы  развести
на ней опыты не менее брутальные, нежели опыты доктора Берда.



   20. ОСТРОТА И ИСКУССТВО ГЕНИЯ

   (Трактат Грасиана-и-Моралеса (см. прим. к главе 11) "Agudeza  у  arte  de
ingenio"  (1642,  1648).  "Искусство  изобретательности   или   Трактат   об
остроумии" (1642; 2-е, расширенное издание 1648, под названием "Остроумие  и
искусство изобретательности"))

   Роберт продолжал  терять  время,  давал  Постороннему  наиграться,  чтобы
открыть его игру. Выставлял часы на верхнюю палубу,  заводил  их  ежедневно,
бегал кормить обитателей зверинца, чтоб  опередить  конкурента.  Раскладывал
вещи в каютах и на палубах так, чтобы если  Посторонний  сунется,  это  было
заметно. Днем не выходил на свет, но дверь приоткрывал, чтобы уловить всякий
шум как  снаружи,  так  и  снизу.  Ночью  держал  караул,  напивался  арака,
обшаривал тайные поместилища "Дафны".
   Однажды он обнаружил новых два закуточка за кладовой  такелажа,  ближе  к
баку. Один был совсем пуст, другой чрезмерно  переполнен,  повсюду  полки  с
закраинами, чтобы удерживать предметы при качке.  Там  были  ящеричьи  кожи,
высушенные на  солнце,  костянки  непонятной  природы,  разноцветные  камни,
черепки, облизанные морем, кусочки кораллов, прибитые к табличкам насекомые,
муха и паук в янтарях, сухой хамелеон и склянки, где бултыхались змеи,  угри
и ужи, а также непомерные чешуи,  скорее  всего  китовые,  меч,  по-видимому
снятый с рыла рыбы, и длинный  рог,  по  мнению  Роберта  единорожий,  но  я
наклонен думать, что  был  взят  от  нервала.  В  общем,  камера  редкостей,
собранная эрудитом, в  те  времена  немало  подобных  делалось  на  кораблях
первопроходцев и натуралистов.
   Посередине стоял открытый ящик, с соломенной подстилкой, без  обитателей.
Кто там пребывал обычно, Роберт увидел, возвратившись в свою каюту, где, как
только  распахнул  дверь,  столкнулся  нос  к  носу  со  стоячим  страшилом,
выглядевшим жутче, нежели даже сам Посторонний во плоти и крови.
   Мышак,  помойный  пасюк,  нет,  подобие  крысьего  великана,   ростом   в
полчеловека, длинный хвост занимал полпола, пронзительные глазки, стойка  на
задних лапах, а передние протянуты  к  Роберту,  как  пара  человечьих  рук.
Шерсть прилизана, на пузе щель, и из пуза высунуто мелкое  отродье  того  же
вида. Мы помним, какие ужасы рисовал себе Роберт в отношении мышей в  первый
вечер. Как воображал их гигантскими и свирепыми, хозяевами корабля.  Но  эта
крыса  превосходила  самые  чудовищные  предвидения.  И  он  не  верил,  что
когда-либо человечьему взору уже являлись крысы подобного сложения, - вполне
обоснованно не верил, потому что,  как  мы  догадываемся,  перед  ним  стоял
экземпляр чревосумчатого.
   После первого припадка ужаса стало ясно по неподвижности  налетчика,  что
он - чучело, и к тому же плохо набитое или плохо хранившееся.  Из-под  шкуры
воняло требухой, в спине торчали клочья соломы.
   Посторонний,  перед  тем  как   Роберту   представилась   для   обозрения
кунсткамера, вытащил самый эффектный экспонат, и  покуда  посетитель  был  в
музее, перенес главное диво к нему на квартиру, очевидно, уповая, что жертва
потеряет рассудок, выкинется за борт и оставит  ему  корабль.  Уморить  меня
хочет, свести с ума хочет, лютовал Роберт, но я ему самому вобью в пасть эту
крысу, я его  самого  набью  паклей,  где  ты  там  прячешься,  гадина,  где
затаился, подглядываешь, не  лишусь  ли  я  рассудка,  лучше  побереги  свой
собственный, дрянь такая!
   Он вышиб чучело на палубу прикладом мушкета, а там, переборовши мерзость,
взял руками и кинул в море.
   Решив во что бы то ни стало выкурить Пришельца из приюта, он снова  полез
в дровяной  отсек,  ступая  осторожно,  чтоб  опять  не  вывернуть  ногу  на
катающихся по полу чурбанах. После дровяного  отсека,  за  переборкой,  была
камора, где на "Амариллиде" хранили сухари (этот чулан назывался soute, sota
или soda). В этой  же,  под  нежной  ветошью,  ловко  завернутая,  хранилась
огромная  подзорная  труба,  мощнее,  нежели  он  видел  в  каюте  капитана,
новоявленная Гипербола Очей, рожденная для исследования неба.  Телескоп  был
уложен в широкий  таз  легкого  металла,  рядом  с  тазом,  тоже  в  тряпье,
покоились инструменты непонятного  смысла,  с  металлическими  суставами,  и
какая-то крутая холстина с кольцами по всему кругу, и рядом - подобие шлема,
и три пузыря: в пузырях, судя  по  запаху,  содержалось  плотное  и  затхлое
масло. К чему могло служить все заготовленное, Роберт не стал ломать голову.
Ему важнее было найти живого вредителя.
   Он ограничился проверкой, была ли там под полом еще какая-то закомара,  и
действительно, хотя очень тесная, она была, в нее  можно  было  заползти  на
карачках. Роберт светил на пол, чтоб уберечься от  скорпионов  и  не  зажечь
потолок. Пресмыкавшись недолго, он дошел до  тупика  и  врезался  головой  в
сосновую балку.  Вот  Ultima  Thule,  Последняя  Тулэ  "Дафны",  дальше  уже
слышались удары волн о подзор корабля.
   Он задумался. Мыслимо ли, что у "Дафны" не было больше от него секретов?


   Когда мы удивляемся, что за неделю, или того  больше,  бездельничанья  на
борту Роберт не сумел рассмотреть всю начинку судна, вспомним лучше  о  том,
как мальчишки лазают по  чердакам  или  подвалам  дедовского  большого  дома
несимметричной планировки. На каждом  шагу  открываются  лари  старых  книг,
корзины тряпья, пустые бутыли  и  вязанки  деревяшек,  переломанная  мебель,
пыльные шаткие шкафы. На своем пути мальчишка то и дело застревает, сует нос
во все чуланы, в темные углы  и  воображает  призраки  в  коридорах,  решает
отложить до  другого  раза,  каждый  день  разведывает  понемногу,  опасаясь
слишком далеко забраться, в то же  время  предвкушая  потрясающие  открытия,
ошарашенный находками последней минуты; чердаку  или  подвалу  не  видно  ни
конца ни края, и таинственных углов в них хватает на детство,  отрочество  и
юность.
   Вообразим, что этот мальчишка  натыкается  на  странные  звуки,  что  для
отбиванья охоты каждый день ему рассказывают жуткие сказки, мало этого:  что
он изрядно наклюкивается перед отправкой, -  станет  ясно,  как  расширяется
пространство этих похождений. Таково было чувство Роберта  при  разведывании
враждебного недра.


   Рано утром ему снова виделся сон. Происходил он в Голландии, в те недели,
когда  люди  кардинала  конвоировали  его  в  Амстердам   для   посадки   на
"Амариллиду". Остановились  в  одном  городе,  Роберт  вошел  в  собор.  Его
поразила нагота  нефа,  отличного  от  церквей  Италии  и  Франции.  Никаких
украшений, только кое-где хоругви, укрепленные на  голых  колоннах,  витражи
прозрачны,  без  рисунков,  проницаются  молочным  светом  солнца,   белизну
нарушают редкие молящиеся черные фигуры. В безмятежности звучала только одна
печальная нота, песнь вилась по мягкому воздуху цвета слоновой кости  и  как
будто выходила из капителей или из замка свода. Потом он  разглядел,  что  в
одной часовне, в углублении хора,  черноризец  играл  на  маленькой  флейте,
глаза распахнуты в пустоту.
   Попозднее, когда музыкант остановился, Роберт подошел и спросил, можно ли
предложить подаяние. Тот, не  глядя,  поблагодарил  за  хвалебный  отзыв,  и
Роберт понял, что разговаривает со слепцом. То был колокольный  мастер  (der
Musicyn  en   Directeur   van   de   Klok-werken,   le   carillonneur,   der
Glockenspieler, напрягался он, объясняя), но в его обязанности входило также
занимать игрою на  флейте  прихожан,  собиравшихся  вечерами  на  паперти  и
прицерковном погосте. Он знал много мелодий, и для  каждой  разрабатывал  по
две, по три, когда и по пять вариаций, одна  другой  мудренее.  Он  не  имел
нужды в нотах. Невидящим он родился и обитал в этом сиятельном  пространстве
(так и сказал, сиятельном) своего храма,  ощущая,  сказал  он,  солнце  всею
кожей. По его словам, инструмент был одушевленным, отзывался на пору года  и
на  температуру  утра  и  заката,  а  в  церкви  держалась  теплота,   вечно
распыленная, и она придавала обаяние древесине; Роберт  не  мог  вообразить,
что считает диффузной теплотою этот северянин, оледеневая в вечной светлоте.
   Музыкант поиграл еще, дважды варьировав  мотив,  и  сказал,  что  мелодия
носит имя "Doen Daphne  d'over  schoone  Maeght".  Он  отказался  от  лепты,
потрогал лицо Роберта и сказал, по крайней мере насколько Роберт понял,  что
"Дафна" - это нежность, и пребудет с Робертом всю жизнь.
   И вот Роберт, лежа на "Дафне",  открыл  глаза  и  совершенно  определенно
услышал, что снизу,  через  щели  в  переборке,  поднимаются  ноты  "Дафны",
играемой на чем-то из металла, но  не  отваживаясь  на  вариации,  тот,  кто
музицировал,  размеренно  повторял  первую  фразу  мелодии,  как  навязчивую
ритурнель.
   Он немедленно сказал себе: как изысканна  эта  фигура,  быть  на  флиботе
"Дафна" и слушать "Дафну"  для  флейты.  Незачем  надеяться,  что  этот  сон
прекратится. Происки Неизвестного, новое сообщенье.
   В очередной раз препоясавшись оружием, снова причастившись укрепительного
зелья, Роберт двинулся на звук. Тот звенел из часовой кладовки. Но с тех пор
как часы были перетащены Робертом на шканцы, место  их  опустело.  Заглянул:
точно, пусто, звук идет из глубины.
   Отвлекшись на вид часов в первое посещенье,  занимаясь  их  тасканием  во
второе, он ни разу не задумался, доходила ли кладовая прямо до  борта.  Если
бы доходила, ее дальняя стена должна быть округлой. А на  поверку?  Холст  с
нарисованными часами создавал обманный эффект, который сразу не был заметен,
и невозможно было понять, ровная стена или кривая.
   Роберт дернул за полотно и понял, что это сдвижной задник, как в  театре.
За изрисованным холстом - другая дверь, и запертая.  С  отвагой  приверженца
Вакха, как если бы мощным прорывом одерживалась истинная победа, он наставил
ружье, выкрикнул (Бог знает почему) "За Сен-Дени и Невера!",  пнул  дверь  и
ринулся, бесстрашный.


   Предмет, царивший в следующем отсеке, представлял  собою  орган  с  парой
десятков трубок на верхушке, и из него неслись  ритмичные  ноты.  Орган  был
прислонен к стене и состоял из деревянной основы с металлической колоннадой,
сверху - строй трубок, а по их бокам  подскакивали  автоматические  фигурки.
Левая их группа была собрана вокруг колокола-наковальни, и четыре  человечка
ритмично били по нему. Их молоточки, неравного  веса,  выбивали  серебристые
аккорды в унисон мелодии труб. Роберт вспомнил беседы  в  Париже  с  монахом
ордена "минимов" о мировой гармонии и опознал, как по внешнему виду,  так  и
по породненности с музыкой. Вулкана и  трех  циклопов,  которые  у  Пифагора
олицетворяют легендарную связь музыкального  интервала  с  числом,  весом  и
мерой. На другом фланге  купидончик  отбивал  на  деревянной  книге  терции,
задавая ритм "Дафне".
   Клавиши сами прядали будто под невидимыми руками. Под клавиатурой, вместо
педалей мехов, имелся валик  с  зубцами,  и  выступы  его  располагались  то
симметрично, то уступисто, то с пробелами, так прыгают знаки на листе нотной
грамоты. Валик стоял  над  перекладиной,  покрытой  рычажками,  которые  при
вращении  то  цеплялись  за   выступы   валка,   то   проскакивали;   сложно
организованное движение передавалось на  клавиши  и  на  дыры  труб.  Однако
удивительней всего было видеть, что за сила приводила валок и  трубы.  Возле
органа был  стеклянный  сифон,  два  сита  членили  его  на  три  отсека  по
вертикали. В сифон вбрызгивалась вода через трубку, входившую в дно сосуда и
забиравшую воду через иллюминатор непосредственно из моря. Должно  быть,  ее
закачивал скрытый насос.  Вода  с  силой  влетала  в  нижнюю  часть  сифона,
воронкой крутилась по стенам и вытесняла часть воздуха через сито вверх. Там
по другой трубе воздух шел запитывать орган и превращался в пение.  А  вода,
накопившись внизу, начинала выливаться по  желобочку  и  давила  на  лопасти
мельничного колеса, оно-то и шевелило музыкальный валик.
   Роберт был пьян и счел картину вполне обычной и даже вознегодовал,  когда
цилиндр замедлил круженье и трубы зашипели, будто  пенье  останавливалось  в
горле, а циклопы и купидончик, вздрогнув, замерли. Несомненно (хоть  в  этом
веке немало рассуждалось о перпетуум мобиле), спрятанный насос, заведовавший
забором воды, смог  работать  сколько-то  времени  после  накачки,  а  затем
энергия усилья истощилась.
   Роберт не знал, чему удивляться пуще: премудрому технизму  (он  слышал  о
подобных,  способных  показывать  танец  смерти  или  крылатых  амуров)  или
Проходимцу, который запускает механизмы в такую рань и с самого утра.
   Что он имел в виду? Сказать Роберту, что его песенка спета?  Что  "Дафна"
скрывает несметное число секретов и Роберт, потрать он хоть  всю  жизнь,  не
имеет надежды отыскать их?


   Он помнил фразу знакомого философа, что Богу известен мир лучше, чем нам:
Он сам его построил.  Сообразоваться,  хотя  бы  отдаленно,  с  премудростию
Божьей значит вообразить себе мир как план большого  помещения  и  пробовать
строить его. Чтоб изучить "Дафну", он займется ее постройкой.


   Сел к столу и набросал профиль судна по примеру "Амариллиды" и  с  учетом
наблюдений, сделанных на "Дафне". Ну, бормотал он,  нам  известны  каюты  на
полуюте. Под ними закуток с нактоузом.  Еще  ниже,  но  все  еще  на  уровне
палубы, место вахтенного и пазуха, пронизанная рулем. Перо руля высовывается
в корму и кроме румпеля в этом месте не может быть ничего. Соответственно на
этом уровне на баке размещается камбуз. Затем бушприт, он торчит из  особого
возвышения, в котором  (так  я  интерпретирую  манерные  перифразы  Роберта)
проделаны  отверстия,   куда   полагалось   выставлять   зад   и   справлять
необходимость. Под камбузом провиант-камера.  Он  обследовал  ее  вплоть  до
форштевня, до самого форпика,  там  совершенно  точно