что  Спинола  заболел  чумой.  Все  в  злорадстве  приветствовали
неаполитанских   дезертиров,   перебежавших   в   цитадель   и    оставивших
неприятельское войско из-за страха, что чума прилепится к ним. Отец Иммануил
был неспокоен, не стали бы именно они переносчиками заразы.
   В середине сентября горожане начали болеть чумою. Роберт не  берегся,  он
волновался лишь не  заболела  ли  Новарская  Дева,  и  однажды  проснулся  в
лихорадке. Роберту удалось оповестить  отца  Иммануила  и  в  тайне  он  был
перевезен к Иммануилу в обитель, что его спасло от переполненных  лазаретов,
где смерть приходила быстро и без суетни, чтоб не мешать  тем,  кто  отдавал
концы от пиротехнических игрищ.
   Роберт о смерти помышлял мало. Путая горячку чумы с  любовным  жаром,  он
бредил, будто трогает Новарийку,  терзая  соломенный  тюфяк  или  поглаживая
покрытые потом болезненные части своего тела.


   Виною натуралистической памяти, в тот вечер на "Дафне",  когда  наступали
сумерки и небо совершало свои  медлительные  эволюции,  и  Южный  Крест  уже
пропал за горизонтом, Роберт  не  мог  сказать,  пылает  ли  от  оживившейся
любовной склонности к той казальской Диане, или к Прекрасной Госпоже,  столь
же непоправимо удаленной от зрения.
   Он хотел знать, где могло быть ее убежище, и стал отыскивать в рубке, где
хранились мореходные орудия, карту  теплых  морей.  Она  нашлась,  обширная,
раскрашенная и незаконченная.  Надо  сказать,  в  те  времена  многие  карты
оставались прорисованными не до конца. Открывая новые земли, путешественники
вычерчивали на бумаге виденные контуры, но не указывали ничего там, где  они
не знали, куда и как земля простирается. Поэтому карты Тихого  океана  в  ту
эпоху часто выглядят как арабески пляжей, намеки береговых  линий,  гипотезы
протяжений, а четко обрисованы только самые мелкие острова и указаны лишь те
ветра,  что  изучены  на  опыте.  Некоторые   картографы,   чтоб   облегчить
узнаваемость острова, с великим тщанием зарисовывали профили горных вершин с
облаками, их окутавшими, тем помогая  опознать  пейзаж,  как  опознается  на
далеком расстоянии фигура по фасону шляпы или по особенной походке.
   Вот и на этой карте имелась картинка  двух  противопоставленных  берегов,
между которыми канал тянулся с юга на север, причем  один  из  этих  берегов
почти что замыкал в кольцо извилистые очертания, что позволяло предположить,
что это остров, что это именно его Остров;  но  и  поодаль,  на  расстоянии,
посреди  океана,  виднелись  группы  мелких  островов   достаточно   похожей
обрисовки, и они в равной  степени  могли  соответствовать  месту,  напротив
которого стоял корабль.
   Ошибкой  было  бы   думать,   будто   Робертом   владело   географическое
любопытство. Слишком  повлиял  на  него  Иммануил,  приучая  преобразовывать
видимое посредством окуляров Аристотеля. Слишком настойчиво  Сен-Савен  учил
выковывать желание с помощью  литературной  речи,  перелицовывая  девушку  в
лебедя и лебедя в женщину, солнце в медную шайку,  медную  шайку  в  солнце!
Глубокой ночью мы застаем Роберта в бреду над этой картой,  преображенной  в
вожделенное женское тело.
   Влюбленные по наивности пишут любимое имя на песке пляжа, куда накатывает
волна и имя смывается водою,  а  он  намного  предусмотрительнее  вел  себя,
Роберт, преобращая любимое тело в полуокружности грудей-груд-гряд, уподобляя
волосы струению течений в меандрах архипелагов, полуденные капельки пота  на
лбу  соотнося  с  капельными  знаками  брызг-бризов  и  видя   в   голубизне
таинственной океанской пустыни потаенную полноту голубых ее  очей.  На  этом
листе  были  отображены  очертания  фигуры   любимой,   бухты   с   заливами
соответствовали захватывающим дух извилинам ее красы.  Жаждущими  устами  он
приникал к бумажному развороту, утолялся из океана  сладострастия,  млел  от
языка  суши,  вытянувшегося  в  море,  целовал  мыс-губу  и  мыс-нос.  Устье
подманивало его уста, давая  лобзанье,  проток  приглашал  к  проникновению,
родными  были  родники  и  дорогими  дороги,  телесными  жилами  были   жилы
минералов. Выпить бы всю влагу озер и этих рек, стать бы солнцем и нагревать
ущелья, возбуждая тайные токи...
   Главным чувством было не владение, а ущербность. Может, пока  он  ласкает
этот смутный трофей премудрого рисованья, некий Иной  на  истинном  Острове,
где взаправду раскинулась  Она  с  таким  миловидством,  которое  бумаге  не
подвластно, вкушает плоды и их сладость, погружается в нежные влаги... Иные,
остолбенелые, наглые гиганты  сгребают  грубою  лапой  ее  перси,  уродливые
Вулканы  овладевают   прелестной   Афродитой,   тешатся   ее   естеством   с
безобычностью, подсказывающей рыбарям на Ненайденном Острове,  за  последним
горизонтом Канарского архипелага,  выбрасывать  в  невежестве  самую  редкую
жемчужину.
   Она в  чужих  руках  любовника...  В  этой  мысли  содержалось  наивысшее
опьянение, и Роберт извивался, подскуливая своему копьеносному бессилию.  Он
сходил с ума, шаря по доске стола: подержаться бы хоть за край юбки.  Взгляд
скользил по округлостям мягкого  и  волнистого  тела,  перебегал  на  другую
карту, где неведомый автор изображал, вероятно, огневоды вулканов в  лежащей
к западу земле. Это был разрез всего земноводного шара, весь в плюмажах и  в
дымах  на  вершинах  вспученной  земной  коры,  внутри  которой  угадывалась
мешанина воспаленных вен. Шар казался Роберту одушевленным, он хрипел, потея
лавой из каждой дырки, прыскал лимфой  несытой  страсти  и  в  конце  концов
Роберт сомлел, вымученный сухой водянкой, или водной сухотой, это  Робертовы
собственные речи, - изошел над вожделенной астральною плотью.



   14. ТРАКТАТ О БОЕВОЙ НАУКЕ

   (Руководство  по  фехтованию  "Trattato  di   Scienza   d'Arme"   (1555),
написанное  миланским  философом,  математиком,  инженером,  архитектором  и
фехтовальщиком Камилло Агриппой (вторая  половина  XVI  в.).  В  трактате  с
иллюстрациями, которые  до  последнего  времени  приписывались  Микеланджело
Буонарроти, правила фехтования выводятся из анатомии человеческого тела.)

   В  Казале  тоже  он  грезил  о  распахнутых  пространствах,  об   отлогой
котловине, где встречал деву из Новары.  Потом  он  выздоравливал,  и  мысли
прояснялись, и он сознавал, что не сумеет вновь обрести ее, потому что умрет
очень скоро или потому что уже умерла эта дева.
   На самом же деле он не умирал, а наоборот, медленно  поправлялся,  но  не
отдавал себе в этом отчета и принимал протеканье поправки за утеканье жизни.
Сен-Савен навещал его, сообщал устную газету новостей - это когда  находился
близко отец Иммануил, пронзавший Сен-Савена такими взорами, будто тот явился
за его душой. Когда же отец Иммануил оставлял их для работы (а переговоры  в
монастыре происходили,  казалось,  уже  непрерывно),  они  вели  философские
беседы о жизни и смерти.
   "Дружище, Спинола умирает. Вы приглашаетесь на бал в честь его исхода".
   "На той неделе умру и я".
   "Вздор. У умирающих не такие лица. Но жалко отвлекать  вас  от  мыслей  о
смерти. Пользуйтесь болезнью для благих упражнений".
   "Вы заговорили как священнослужитель".
   "Отнюдь. Я призываю не готовиться к иной жизни, а получше использовать ту
единственную, что вам дана, чтобы пристойно встретить, когда она придет,  ту
единственную смерть, которую суждено вам испытать. Нужно  изучать  искусство
умирания,  и  тогда  мы  удовлетворительно   выполним   упражнение   в   наш
единственный раз".
   Роберт рвался вставать, но отец Иммануил не разрешал, считая,  что  юноша
мало окреп, не может кидаться в  жерло  боя.  Роберт  намекнул,  что  спешит
видеть  некую  особу.  Отец  Иммануил  ошибочно  рассудил,  будто  Робертово
высохшее тело гложется вожделением к иному телу,  и  попытался  привить  ему
пренебрежение к женскому роду: "Сей пустейший Дамский Универс, - говорил он,
-  опирающийся  на  плечи  новоявленных  Атлантесс,   оборачивается   вокруг
Бесчестья и существует под знаками Рака  и  Козерога  в  Тропиках.  Зеркало,
первейший движимый предмет убранства этого мира, никогда не бывает настолько
мутно, как когда в нем  отражаются  Звезды  женских  очей  лукавых,  которые
превращаются,  под   влиянием   испаряющейся   сырости   от   умопомраченных
любовников, в Метеоры, предвещающие напасти Добротолюбию".
   Роберт не оценил астрономическую аллегорию и не признал  свою  зазнобу  в
портрете светской чаровницы. Он остался лежать в постели, но еще  более  яро
испарял сырость любовного умопомрачения.
   Тем временем до него доходили и другие  известия,  их  приносил  Салетта.
Казальцы колебались, не  допустить  ли  французов,  кроме  замка,  еще  и  в
цитадель. Теперь им, кажется, становилось  ясно,  что  против  общего  врага
следует объединить силы. Но господин делла  Салетта  давал  понять:  сейчас,
более чем когда бы то, при том, что город, судя  по  всему,  будет  вынужден
пасть, казальцы, при видимости сотрудничества, втайне  ставят  под  сомнение
союзный договор. "Необходимо, - говорил он, - хранить  голубиную  чистоту  в
отношении Туара, но быть хитроумными как змеи  в  случае  если  его  король,
после всего, надумает продать казальцев. Повоюем; если Казале убережется,  в
том будет и наша заслуга; но повоюем без излишеств, потому что, если  Казале
падет, должны быть виноваты французы". Потом он добавил в назидание Роберту:
"Осмотрительный не привязывает себя к колеснице".
   "О, французы говорят, что вы торгаши. Никто не видел, чтобы вы воевали, и
всем известно, что вы ростовщичествуете".
   "Чтобы много прожить, лучше мало цениться. Надколотый горшок не бьется  в
черепья и служит так долго, что успевает надоесть".
   Как-то утром в начале сентября на Казале вылился  освободительный  дождь.
Здоровые и выздоравливающие, все выбрались из-под  крыш,  чтобы  принять  на
себя струи, смыть следы зараженья. Потоп принес всем бодрость, но отнюдь  не
излечение, и язва продолжала свирепствовать после ливня, как  свирепствовала
до. Единственные утешительные новости касались того  раззора,  который  чума
творила, подобно как в Казале, и в лагере противника.
   Однажды,  удерживаясь,  хотя  нетвердо,  на  ногах,  Роберт   выбрел   за
монастырские стены и увидел  на  пороге  одного  дома,  отмеченного  зеленым
крестом, знаком зачумленности, Анну  Марию  или  Франческу  из  Новары.  Она
исхудала, как фигура Пляски Смерти. Уже не снег и гранат, какая она была,  а
сплошная  желть  разлилась  по  ее  коже,  хотя  в  изнуренных  чертах   еще
улавливались намеки на былые красы. Роберту припомнились  слова  Сен-Савена:
"Вы ведь не продолжаете преклонять пред нею колена, когда  возраст  обращает
ее в привидение когдатошних прелестей, пригодное прежде всего напоминать вам
о неминуемости смерти?"
   Девушка плакала на плече капуцина, будто расставаясь с  любимым  образом.
Может, погиб ее француз. Капуцин, лицо которого было белее,  нежели  борода,
успокаивал, указывая на небо костлявым пальцем, как бы говоря  "когда-нибудь
там, наверху...".
   Любовь рассудочна только тогда, когда тело полно желания и это желание не
удовлетворено.  Если  тело  во  власти  немощи  и  ему  непосильно   желать,
рассудочная страсть иссякает. Роберт понял: он до того исчах, что любить уже
не может. Exit Анна Мария (Франческа) из Новары.
   Он вернулся в обитель и снова залег под  покрывала,  решившись  взаправду
умереть: невыносимо было страдание оттого, что он больше не  страдает.  Отец
Иммануил настаивал, чтоб больной выходил на воздух. Но известия, поступавшие
от мира, не усиливали желание жить. В дополнение к чуме, город задыхался  от
голода, или  того  хуже,  велась  неистовая  погоня  за  припасами,  которые
казальцы упрятывали, не желая делить еду с французами. Роберт наметил  себе,
если не скончается от болезни, скончаться от голода.
   В конце концов отец Иммануил сумел его усовестить и выгнал  из  монастыря
на улицу. Поворачивая  за  угол,  он  увидел  группу  испанских  солдат.  Он
рванулся бежать, но они его церемонно  приветствовали.  Тут  он  понял,  что
посносив  большинство  бастионов,   враги   беспрепятственно   проникают   и
разгуливают по городу, так что  можно  сделать  вывод,  что  теперь  уже  не
сельская округа осаждает Казале, а Казале  как  город  осаждает  собственную
крепость.
   В конце улицы ему встретился Сен-Савен. "Дорогой де ла Грив,  -  произнес
он. - Вы занемогли французом, выздоравливаете испанцем. Эта половина  города
сейчас в руках наших противников".
   "А дадут нам пройти?"
   "А вы не знаете, что подписано перемирие? Вдобавок  испанцы  интересуются
замком, а не нами. У французов кончилось вино. А казальцы высачивают его  из
своих погребов, будто бы это кровь Господня. Вы не можете  запретить  добрым
французам посещать кое-какие трактиры в этой слободе,  когда  известно,  что
трактирщики получили возможность завозить сюда прекрасные вина  из  деревни.
Испанцы встречают французов  по-благородному.  Необходимо  только  соблюдать
приличия:  если  хочется  поразмяться,  ругаемся  у  себя  на   половине   с
соотечественниками, а  тут  с  этими,  поскольку  они  враги,  надо  душевно
раскланиваться. И поэтому скажу открыто, что на половине у испанцев  гораздо
скучнее, чем на квартирах, где мы. Переселяйтесь скорее. Сегодня  идем  петь
серенаду одной красотке, которая много дней пряталась от нас, как от  черта,
а позавчера наконец выглянула в окошко".
   Так и вышло, что вечером Роберт сошелся  с  пятью  знакомыми  хватами  из
окружения Туара. Не отстал от компании и  аббат,  который  по  этому  случаю
разоделся в кружева и фестоны и имел атласную перевязь. "Извини нас Господь,
- проговорил он с лицемерной гримаскою, -  надо  же  утихомирить  свой  дух,
чтобы, как требует долг, свершать геройства..."
   Окно выходило на площадь испанской части Казале, но  в  этот  час  вечера
испанцы,  как  ожидалось,  торчали  по  кабакам.  В  четырехугольном   небе,
ограниченном низкими  крышами  и  вершинами  деревьев,  обсадивших  площадь,
отдыхала луна, с ровным  светом,  почти  без  ряби  пятен,  и  смотрелась  в
зеркальце фонтана, шелестевшего в середине тихого квадрата.
   "О Диана сладчайшая, - произнес Сен-Савен. - Сколь покойны и мирны сейчас
твои города и деревни, им неведомы бой и война, селениты  живут  натуральным
счастием, безгреховно".
   "Не богохульствуйте, месье де Сен-Савен, - возразил ему аббат. - Если  бы
Луна и обиталась, как фантазирует этот  сочинитель  Мулине,  вопреки  теории
Писанья,  злополучны   должны   бы   быть   лунные   жители,   живя   не   с
Боговоплощеньем".
   "И прежесток должен быть Господь  Создатель,  лишая  их  этой  опоры,"  -
парировал Сен-Савен.
   "Не пытайтесь проникнуть  в  Божеские  тайны.  Господом  не  приобщены  к
Сыновней проповеди и туземцы в обеих Америках,  однако  ныне  своей  великой
милостью Бог направляет туда миссионеров, лучом веры тьму пронизающих".
   "Тоща, почему его святейшество римский папа не  посылает  миссионеров  на
Луну? Что, селениты не дети Бога?"
   "Не говорите глупости!"
   "Я пренебрегу, что вы назвали  меня  глупцом,  господин  аббат.  И  готов
пояснить вам, какая тайна укрывается за моей глупостью, тайна,  которую  его
святейшеству нежелательно обнародовать. Если бы миссионеры  познакомились  с
живущими на Луне и разглядели их  так  же,  как  разглядывают  прочие  миры,
которые распахиваются их взору, а нашему взору  недоступны,  они  задумались
бы: не обитают ли и в тех мирах существа, напоминающие нас. И задали бы себе
вопрос: а неподвижные светила, не множество  ли  это  солнц  с  собственными
лунами и планетами? А обитатели этих планет, не  глядят  ли  они  на  другие
солнца, нам с вами неведомые? И до бесконечности".
   "Господу было угодно сотворить нас так,  что  мы  не  в  силах  помыслить
бесконечность, и довольствуйся, род людской, данным quia"(Поскольку  (лат.);
традиционный зачин суждения в метафизике.)
   "Серенада, серенада!  -  тормошили  их  прочие.  -  Вон  то  окно".  Окно
озарялось изнутри  розовым  полусумраком,  увлекавшим  воображение  в  глубь
несбыточного алькова. Но спорящие, похоже, раззадоривались.
   "Присовокупим, - издевательски настаивал Сен-Савен, - что  будь  наш  мир
конечен и окружайся он Ничем, конечен должен бы быть Бог.  Господу  присуще,
коли вас слушать, быть на земле и небе и в каждом месте, и  разумеется,  ему
невместно быть в таком месте, где ничего нету. Ничто, это не-место.  Или  же
для расширения мира Богу бы следовало расширить самого себя.  Бога.  Значит,
родиться в таких местах, где прежде его  не  бывало,  что  противоречит  его
претензиям на вечность".
   "Это уж слишком. Вы оспариваете вечность Всевечного. Я не могу позволить.
Настал тот миг, когда я  вас  уничтожу.  Пусть  ваше  пресловутое  остроумие
кончает нас пиявить!" - Аббат выхватил шпагу.
   "Ну это как вам угодно, - ответил Сен-Савен, салютуя и принимая стойку. -
Но я вас уничтожать не стану. Моему королю нужны  солдаты.  Слегка  подпорчу
вас, чтоб остальную жизнь вы  провели  в  уродской  маске,  как  итальянский
комедиант, самая уместная вам личина. Вы получите рубец от глаза  через  всю
щеку, но сначала я прочту вам лекцию по  философии  натуралис,  а  потом,  в
конце посылки, разрисую как Бог черепаху".
   Аббат налетел, разъяренный, стремясь зарубить его с ходу, выкрикивая, что
ядовитую вошь, гниду, гадюку он прикончит без сострадания. Тот  отпарировал,
сделал в свою очередь выпад, прижал аббата к дереву, все это,  не  прекращая
громким голосом философствовать.
   "Ах, эти штоссы и парады вульгарны до невозможности!  Только  ослепившись
гневом, делают подобные выпады. У вас никакого понятия об Идее Фехтования. И
никакого ближнелюбия, слыша, как вы поносите вшей и с гнидами.  Вы  животное
до такой степени мелкое, что не в  силах  вообразить  мир  в  виде  большого
животного, что показывал божественный Платон. Попробуйте, представьте, будто
звезды суть миры, обитаемые тварями,  и  что  каждая  живущая  в  них  тварь
воплощает собою мир с собственными насельниками, и  тогда  без  противоречия
выходит, что и мы, и лошади, и слоны суть миры для чужеядных  насекомых,  на
нас жительствующих. Они не в силах прозревать нас по причине нашей  громады,
и точно так же мы не прозреваем миры более громадные, несовместимые с малыми
нами. Не исключено, что гнидская цивилизация  воспринимает  вашу  особу  как
вселенную, и когда одна из вшей проползает сквозь ваши заросли  ото  лба  до
затылка, ее товарищи уважают первопроходицу,  коснувшуюся  пределов  знаемой
земли. Этот малый народец принимает ваши космы за леса, а после того  как  я
вас взрежу, раны покажутся живущим на вас блохам озерами, если не морями. Вы
причесываетесь, а для них это бури с океанскими приливами и отливами,  но  к
прискорбию, их спокойствие возмущается что ни попадя, памятуя вашу  привычку
то и дело приглаживаться, как женщина. Вот я срежу одну бомбошку, вырву этим
возглас печалования, а  у  ваших  обитателей  будет  чувство  землетрясения,
опля!" - он оторвал кончиком  шпаги  позумент,  почти  распотрошив  парчовый
камзол аббата.
   Тот содрогался  от  ярости,  отскочил  на  середину  площади,  непрерывно
оборачиваясь, чтоб сохранять  за  плечом  пространство  для  отступления,  и
пробовал финт за финтом,  пока  противник  не  прижал  его  спиною  прямо  к
фонтану.
   Сен-Савен порхал вокруг аббата, как бы даже не атакуя. "Закиньте  голову,
месье аббат, взгляните на Луну и уразумейте, что ежели  ваш  Бог  сподобился
создать бессмертной душу, с него бы вполне  сталось  сотворить  безграничный
мир. Но если мир безграничен, и это распространяется  как  на  пространство,
так и на время, следовательно,  мир  вечен,  а  поелику  мир  вечен,  он  не
нуждается в Создателе, что делает Творца совсем  ненужным.  Вот  так  казус,
драгоценнейший аббат! Если Бог  бесконечен,  вы  не  можете  ограничить  его
могущество. Он не сможет  нико