вение миров, следовательно, его путь был также  и
путем Лилеи. Удивительные приключения  Роберта  вовлекали  даже  и  Лилею  в
бессмертие,  которое,  учитывая  ее  положение  относительно  меридиана,   в
противном случае на нее бы не распространилось.
   Итак,  он  плыл  бы  в  северном  направлении  с  умеренной,   однородной
скоростью. Справа и слева от него сменялись бы дни  и  ночи,  времена  года,
происходили затмения, приливы и  отливы,  беззаконные  звезды  прорезали  бы
небосклон, неся природные бедствия и крушение царств,  монархи  и  понтифики
покрывались бы сединою, их  останки  смешивались  с  пылью,  и  все  циклоны
мироздания вершили свои революционные вихри, и новые планеты создавались  бы
после  гибели   прежних   планет...   Окрест   Роберта   море   бесилось   и
утихомиривалось, ализеи выплясывали свои  менуэты,  а  для  него  ничего  не
изменялось бы в благой притинной борозде.
   Остановился ли бы он хоть когда-то? Насколько он помнил  карты,  ни  одна
другая суша, кроме Острова Соломона, не находилась на  этой  долготе,  разве
что на концесветном полюсе,  где  долгота  сливается  с  прочими  долготами.
Однако притом  что  и  кораблю,  с  попутным  ветром  на  раздутых  парусах,
требовались месяцы, месяцы и месяцы на путь, как  он  замыслил,  сколько  же
ему-то будет нужно? Наверное, годы, прежде  чем  он  попадет  в  место,  где
неизвестно, сменяются ли дни и ночи, и как протекают столетия.
   Но он проведет эти сроки в объятиях любви настолько утонченной,  что  нет
нужды,  если  утрачены  губы,  руки,  ресницы.  Его  тело   освободится   от
всевозможной лимфы, крови, желчи, слизи, вода войдет во все его поры,  через
ушные отверстия промоет соляным раствором  мозг,  заместит  собой  в  глазах
стекловидное  тело,  вольется  через  ноздри,  выполаскивая  малейшие  следы
земляного элемента. В то же время благодаря солнечным  лучам  он  напитается
элементом огня, и частицы огня переработают жидкости в  росу,  состоящую  из
огня и воздуха, и эта poca силой симпатии призовется  в  вышину.  И  Роберт,
становящийся легким и летучим, взмоет ввысь и  соединится  сперва  с  духами
огня, потом с духами солнца.
   То же самое произойдет и с Лилеей под упорным солнцем на  ее  утесе.  Она
растянется, как золото под молотком, превратится в воздушную сусаль.
   Так пройдет немного  дней,  и  они  благодаря  этому  плану  объединятся.
Постепенно они действительно окажутся друг другу, как ноги циркуля: движение
каждого  связано  с  движением  другого,  один  клонится  тем  сильнее,  чем
решительней удаляется другой, и выпрямляется, когда  второй  возвращается  к
нему близко.
   И тогда оба  они  продолжат  свое  странствие  в  настоящем,  стремясь  к
светилу, которое их притягивает, став атомной пылью  среди  многих  частичек
космоса, ставши вихрем среди вихрей, обретшие вечность, как  мир,  поскольку
полные пустотой. Примирившись со  своим  уделом,  потому  что  сдвиги  земли
влекут за собой бедствия  и  страхи,  а  трепетанье  небесной  сферы  всегда
невинно.
   Поэтому, бросив вызов, он в любом случае одерживал победу.  Не  следовало
колебаться. Но не следовало и  идти  на  триумфальное  жертвоприношение,  не
выполнив  соответствующих  ритуалов.  Роберт   доверил   дневнику   перечень
последних дел, остальное додумываем сами - движения, темп, ритм.
   Первоначальным ритуальным очищением для него  был  снос  решеток  верхней
палубы  (около  часа  работы).  Затем  он  открыл  все  клетки.   Выдергивая
тростниковые  засовы,  он  был  оглушен  клокотанием  крыльев   и   вынужден
обороняться, закрываясь и голося "кыш, кыш", и гнал  в  полет  своих  бывших
пленников, подталкивая руками даже куриц, которые метались, не понимая,  как
им быть.
   Потом он поднялся на мостик и видел, как стаи продирались сквозь  стоячий
такелаж, и на какую-то секунду, мнилось, сумели  заслонить  солнце  радужные
краски крыльев, смешиваясь с расцветкой морских птиц, которые в  любопытстве
спешили присоединиться к этому празднику.
   Потом он выбросил в море все часы, не опасаясь, что  утратит  драгоценный
счет. Он уничтожал время, собираясь в дорогу против времени.
   Наконец, дабы застраховать себя от трусости, он сложил в кучу на мостике,
у основания грот-мачты, куски рангоута, обломки реев, пустые бочонки,  облил
их маслом, опустошив все светильники, и подпустил огонь.
   Первый же язык  огня  прихватился  к  парусам  и  канатам.  Когда  Роберт
уверился, что пожар вполне способен поддержать себя, настал момент прощанья.
   Он был наг с  тех  пор,  как  бросил  одежду,  собравшись  умирать  путем
превращения в камень. Сбросил даже опояску из каната:  больше  не  следовало
ограничивать свой путь. Он спустился в море.
   Оттолкнувшись  ступнями  от  деревянного  бока  корабля  и  придав   себе
скорость, оторвался от борта "Дафны" и, проплыв всю ее длину вплоть до самой
кормы, отдалился от нее навеки, навстречу одному из  двух  счастий,  которые
несомненно его ждали.
   Прежде чем судьба и воды примут решение за него, я хотел  бы,  чтобы  он,
призамерев ненадолго, для захвата воздуха, оторвал свой взгляд от "Дафны", с
которой расставался, и перевел глаза на Остров.
   Там  над  верхом  линии,   прочерченной   верхушками   деревьев,   своими
обострившимися глазами он должен был бы разглядеть, как снимается в  высокий
воздух-подобно дротику, желающему вонзиться в  середину  солнца,  -  Голубка
Цвета Пламени и Апельсина.

   40. КОЛОФОН

   Вот. И что после этого случилось с Робертом, я не знаю, и не думаю,  чтоб
возможно было узнать.
   Как  придать  форму  сюжету,  пускай  даже  столь   романическому,   если
неизвестен  конец  или,  вернее  сказать,   истинное   начало?   Разве   что
сосредоточившись не на истории Роберта, а на истории его документов...  Хотя
и в этом не обойдешься без конъектур.
   Если бумаги (следует оговорить, отрывочные. Я с затруднением  вылепил  из
них сюжет, брал  отдельные  эпизоды  и  переплетал  их  друг  с  другом  или
нанизывал один на другой) сохранились до  нашего  времени,  значит,  "Дафна"
сгорела не целиком-такой я делаю вывод. Может, огонь только  полизал  мачты,
но потом погас, потому что день был  без  ветра?  Нельзя  исключать,  и  что
случился ливень, и пожар затух сам собой.
   Сколько времени прождали останки "Дафны",  пока  их  обнаружили  и  нашли
записи Роберта? Предлагаю две версии, недостоверные в равной мере.
   Как уже говорилось, за несколько месяцев до описанных событий, в  феврале
1643 года, Абель Тасман, выйдя из порта Батавия в  августе  1642-го,  прошел
мимо Земли Ван Димена, которой потом присвоили имя Тасмании,  окинул  взором
Новую Зеландию и взял курс на острова Тонга (открытые в 1615  году  Виллемом
Схаутеном  и  Ле-Мером,  и  изначально  названные  островами   Кокосовым   и
Предателей), а затем проследовал на север и  обнаружил  по  пути  архипелаг,
состоящий из островов с песчаными пляжами. Он  зарегистрировал  новооткрытую
группу островов на координатах 17, 19ё южной широты и 201, 35ё  долготы.  Не
будем  сейчас  разбираться  с  долготами.  Острова   получили   имя   Принца
Вильгельма, и если моя гипотеза верна, они примерно там же, где Остров нашей
повести.
   Тасман завершил плавание, как следует из его записей, в июне  -  то  есть
прежде, чем "Дафна" пристала в тамошние края. Но подлинность записей Тасмана
не доказана, и вдобавок  утрачен  оригинал  дневника  (Все  сказанное  легко
проверяется, см.:  Leupe  P.A.  "De  Handschriften  der  ontdekkingreis  van
A.J.Tasman  en  Franchoys  Jacobsen  Vissche  1642-3",  in  "Bijdragen  voor
vaderlandsche geschiedenis en  oudheidkunde",  N.R.  7,  1872,  pp.  254-93.
Неопровержимы, разумеется, и такие источники, как "Generale  Missiven",  где
приводится в  выдержках  свидетельство  из  "Daghregister  van  het  Casteel
Batavia" от 10 июня 1643 года с указанием на  возвращение  Тасмана.  Однако,
если  моя  гипотеза  справедлива,  можно  было  бы  предположить,  что   для
сохранения в тайне сведений о  принципе  определения  долгот  журнал-регистр
тоже мог бы быть фальсифицирован. При том, с  какой  скоростью  известия  из
Батавии попадали в Голландию, сдвижка в два месяца не должна  была  привлечь
внимание.  Вдобавок  я  совершенно  не  убежден,  что  Роберт  действительно
оказался у Острова в августе, а не ранее. - Примеч. Умберто Эко.). Попробуем
вообразить, что при одном из тех странных отклонений, которыми изобилует его
плавание, он снова зашел в тот же район, ну, скажем, в сентябре 1643 года, и
тут-то наткнулся на "Дафну". Корабль без рангоута и  снастей  реставрировать
не было возможности, но Тасман обследовал его и нашел дневник Роберта.
   Насколько он понимал по-итальянски, он догадался, что речь идет о  поиске
долгот, а значит, записи  приобретали  характер  сверхсекретного  материала,
который он обязан был передать по начальству в Компанию  Голландских  Индий.
Сверхсекретного:  поэтому  в  журнале  Тасмана  факт  замалчивается,  и   не
исключено, что нарочно фальсифицируются даты,  дабы  замести  все  следы,  а
записи  Роберта  поступают  в  архив  специального   хранения.   Тасман   же
отправляется в новое плавание  на  следующий  год,  и  один  Господь  знает,
действительно ли он плавал там,  где  принято  считать  (Второе  путешествие
абсолютно  не  документировано,  не  существует  судового  журнала.  Почему?
-Примеч. Умберто Эко).
   Что же дали эти бумаги голландским географам? Мы-то знаем, что совершенно
ничего интересного, за вычетом разве что собачьей системы доктора  Берда,  о
каковой системе,  не  сомневаюсь,  уже  было  известно  от  других  шпионов.
Любопытно могло быть описание Мальтийской Установки, но в любом  случае  она
оставалась недостижима в течение ста тридцати лет,  прежде  чем  Кук  наново
отыскал  эти  Острова,  поскольку  по  указаниям  Тасмана  найти   их   было
невозможно.
   Наконец,  через  сотню  лет  после  нашей  повести,   после   изобретения
Харрисоном морского хронометра, кончились лихорадочные  поиски  punto  fijo.
Проблема долгот перестала быть проблемой, и кто-то из архивариусов  Компании
выкинул, подарил, а может, и продал дневник Роберта  досужему  коллекционеру
манускриптов.
   Вторая гипотеза выигрышнее в  романном  смысле.  В  мае  1789  года  одна
знаменательная персона проплывала в тех Робертовых  краях.  Я  имею  в  виду
капитана Блая, которого бунтующие матросы с  "Баунти"  спустили  за  борт  в
шлюпке с восемнадцатью верными из команды и предоставили милосердию волн.
   Этот необыкновенный  человек,  каковы  бы  ни  были  там  недостатки  его
характера, оказался в состоянии  пройти  более  шести  тысяч  километров  до
первой гавани  -  Тимора.  Проплыв  архипелаг  Фиджи,  Блай  почти  коснулся
Вануа-Леву и пересек архипелаг  Ясава.  Значит,  стоит  ему  совсем  немного
отклониться на восток, и он бросает якорь у Тавеуни, а именно там, я  думаю,
обретается наш Остров. Если кто-то потребует доказательств в этих  вопросах,
хотя они основаны прежде всего на  вере  или  на  желании  верить,  добавлю:
согласно некоторым данным. Оранжевая Голубка, Orange Dove, или Flame Dove, a
по-научному Ptilinopus Victor, обитает только на этом острове. Беда, однако,
что ущерб красоте сюжета наука утверждает, будто оранжевое оперение -  не  у
самки, а у самца.
   Так вот, такой человек, как Блай, если бы "Дафна"  была  хоть  минимально
употребима, учитывая, что он дошел до нее на простой шлюпке, сделал  бы  все
возможное, чтоб вернуть ее в работу. Но  она  простояла  там  полтора  века.
Грозы разнесли в  щепки  корпус  судна,  выдрали  с  корнем  якорь,  корабль
вывернуло на коралловый риф... Хотя нет,  скорее  всего  течение  проволокло
посудину на север и  выбросило  на  другую  мель  или  на  скалы  крохотного
островка, где с течением времени судно разлагалось и разрушалось.
   Блай ступает на развалины призрака-корабля,  скулы  которого  состоят  из
одних ракушек и водорослей, а в трюме в стоялой воде живут ядовитые  рыбы  с
моллюсками.
   Однако еще держатся, хотя и шатко, полуют и  капитанская  каюта,  и  там,
рассыпающиеся в пыль от малейшего касания...  нет,  склизкие  и  водопрелые,
дожидаются Блая листы, исписанные Робертом.
   В мире тогда уже вышло из  моды  искание  долгот,  но  может  быть,  Блая
заинтриговало упоминание на  неизвестном  ему  языке  Соломоновых  Островов.
Примерно за десять лет до того  некий  мсье  Бюаш,  Королевский  и  Флотский
Географ Франции, представил в Академию  Наук  "Мемориал  о  Существовании  и
Местонахождении Островов Соломона", в котором утверждалось,  что  Соломоновы
Острова являются в точности заливом Шуазель, где Бугенвиль  побывал  в  1768
году (и составленное им описание почти повторяло исходное описание Менданьи)
купно с Арзасидскими землями, пройденными в 1769 году Сюрвилем. Не  случайно
в те годы, когда Блай плавал, какой-то аноним (вероятно, господин де Флерио)
возвещал о скором опубликовании труда  "Территории,  открытые  французами  в
1768-69 годах к юго-востоку от Новой Гвинеи".
   Мне неизвестно, читал ли Блай полемические писания господина  Бюаша,  но,
несомненно,  в  среде  английских   моряков   раздраженно   комментировалось
нахальство  милых  кузенов  французов,  похвалявшихся,   будто   они   нашли
ненаходимое. Французы на самом деле были правы, но Блай мог этого  не  знать
или не хотеть знать. Поэтому, вполне вероятно, он подумал,  что  документ  в
его руках не только опровергнет утверждения французов,  но  и  принесет  ему
самому славу открывателя Остров Соломона.
   Представляю себе, как  он  мысленно  поблагодарил  Флетчера  Кристиана  и
прочих бунтовщиков-матросов за то, что они бесцеремонно  зашвырнули  его  на
вершину славы. Потом он  решил,  из  патриотических  побуждений,  никому  не
рассказывать о незначительном отклонении к востоку  и  о  своем  открытии  и
конфиденциально передать документы в британское Адмиралтейство.
   Однако и в данном случае бумаги попали в безразличные руки, к кому-то  не
ведавшему изыскательского жара, и были опять же свалены в груды  эрудитского
сора для любителей словесности. Блай  забыл  мечту  о  Соломоновом  Острове,
удовлетворился титулом адмирала, который получил за  неоспоримые  заслуги  в
области навигации, и мирно почил, не подозревая, что по милости голливудских
фильмов станет пугалом для потомков.
   Если бы даже первая или вторая  моя  гипотеза  и  могла  быть  взята  для
объяснения рассказа, ее концовка  не  показалась  бы  достойным  венцом  для
повести и оставила бы читателей  в  раздражении.  В  таком  виде,  вдобавок,
история Роберта не содержит и моральной назидательности, и  мы  вечно  будем
гадать, почему с ним приключилось то, что приключилось, и  придется  сделать
вывод, что в жизни события происходят по той причине, что они происходят,  и
что только в Романной Стране приключения имеют цель или объяснение.
   Поэтому,  если  уж  назидание  действительно  нам  очень  нужно,  обратим
внимание на одно место в записях Роберта, сделанных в период,  когда  он  по
ночам ломал голову о вторгнувшемся  Постороннем.  Был  некий  вечер,  Роберт
сидел и смотрел на небо. Он вспомнил, как в имении Грив, когда  от  ветхости
рухнула фамильная капелла, его кармелит-гувернер, наездившийся  по  Востоку,
посоветовал отстроить здание по византийскому плану, круглое,  с  куполом  в
центре, ну совершенно не такого стиля,  который  был  принят  в  Монферрато.
Старый Поццо не имел суждений по вопросам религии и искусства и  прислушался
к совету божьего человека.
   Созерцая антиподное небо, Роберт размышлял, что в имении Грив, в пейзаже,
окруженном со всех сторон мягкими холмами, небесный свод сам казался куполом
оратории, а купол почти  совпадал  с  горизонтом  и  на  небе  среди  прочих
созвездий были два-три таких, которые Роберт умел находить, так что для него
картина неба если и менялась, то от недели к неделе, а ложась  рано,  он  не
знал, что на самом деле звезды сдвигаются даже в течение одной ночи. И купол
неба в Грив казался ему надежным и округлым, и столь же округлым  и  крепким
казался мировой универс.
   Глядя на небо в Казале, а город стоял на равнине, Роберт понял, что  небо
обширнее, нежели  он  думал.  Но  отец  Иммануил  заставлял  его  воображать
описание звезд концептами, а не рассматривать те, которые были  у  него  над
макушкой.
   Теперь же, антиподный созерцатель неоглядного простора океана, он  взирал
на безграничный горизонт. И в высоте над головою он видел звезды, прежде  не
виданные. Созвездия родного полушария он воспринимал в тех обличиях, которые
были определены другими: многоугольная симметрия Большого  Воза,  алфавитная
вычерченность Кассиопеи. На "Дафне" же никто не поучал его разбирать звезды,
и он мог соединять любую точку с другой  точкой,  выдумывать  обличим  змеи,
гиганта, развевающихся волос или хвоста ядовитого насекомого, потом отметать
эти образы и примеривать другие формы.
   Во Франции и в Италии небо было как страна, размеченная  монаршею  рукою,
где предуказаны дороги и почтовые станции на них, а в промежутках  дозволено
расти лесам и рощам. Здесь же он  продвигался  как  пионер  по  неисхоженной
местности и сам прокладывал тропы, соединяя вершину  горы  с  озером,  и  не
руководствовался никакими критериями, потому что города  и  селения  еще  не
возникли ни на склонах  горы,  ни  на  берегу  вод.  Роберт  не  высматривал
созвездия. Он был приговорен выдумывать их. Его  страшило,  что  результатом
являлись спирали, витки улитки, водовороты.
   Тут  он  и  вспомнил  об  одной  новопостроенной   церкви,   виденной   в
Риме,-единственный случай  упоминания  этого  города;  Роберт  побывал  там,
скорее  всего,  перед  Провансом.  Церковь  в  Риме  показалась  ему  крайне
непохожей и на гривскую ораторию и на геометрически выверенные, составленные
из арок и крестовин нефы соборов Казале. Теперь он  понимал  свое  ощущение:
она была как южное небо, манила зренье к построению новых  перспектив  и  не
давала опоры в центральной точке. В этой церкви  откуда  бы  ни  глядеть  на
купол, человек чувствовал себя не в центре, а сбоку.
   И ныне он осознавал, что  пусть  не  с  той  определенностью,  не  с  той
театральностью, пусть за счет мелких неожиданностей, переживаемых ото дня ко
дню, но ощущение ускользающей опоры нарастало в нем сперва в Провансе, потом
в Париже, всякий раз как разрушалось очередное его  убеждение  и  появлялись
новые возможности воспринимать мир, причем подсказки, которые получал  он  с
различных сторон, не складывались в законченную картину.
   Ему  рассказывали  о  системах,  способных  изменять  соотношение  сил  в
природе, так чтобы вес тяготел к вышине, а легковесность жалась книзу, чтобы
огонь орошал, а вода обжигала, как будто  сам  Творец  универсума  собирался
переиначить сотворенное и понуждал растения к несоблюдению сезонов, а сезоны
- к бунту против времен.
   Если Творец меняет точку зрения, можно ли говорить о порядке, который  Он
предписывает миру? Может, Он предписал не один порядок, а много?  Может,  Он
желает перетасовывать их со дня на день? Может,  и  заложена  где-то  тайная
система, руководящая танцем порядков и перспектив,  однако  нам  не  суждено
обнаружить эту систему никогда, и мы будем всегда  зависеть  от  прихотливой
игры подобий порядка, перестраивающихся в зависимости от любых  новоявленных
факторов.
   В этом случае история Роберта де  ла  Грив  -только  сюжет  о  безнадежно
влюбленном, как он горюет под непомерными небесами и как  не  примиряется  с
тем фактом, что путь Земли являет собой  эллипс,  в  котором  Солнце  -  это
только один из фокусов.
   Подобный сюжет, согласимся, бедноват для приличного романа.
   К тому же, соберись я выжать из этой истории роман, я докажу в  очередной
раз, что  писать  невозможно  иначе  как  наводя  вытертые  строки  случайно
найденной рукописи и испытывая anxiety of influence,  по  Харольду  Бл