ому тех обитателей  острова,
которых Феррант мог теперь разглядеть получше.
   Первый был освежеван, с натянутыми связками, с покорно опущенными руками,
и в страдании он возносил лицо к небу, задирая череп и скулы. У второго была
спущена кожа с кистей и крепилась  на  подушечках  пальцев,  на  ногах  была
подвернута около колен, образуя сапоги из морщухи. У третьего кожа и лопасти
мышц были так  распахнуты,  что  вся  его  фигура,  и  в  особенности  лицо,
напоминала раскрытую книгу. Как будто этому телу взманилось показать и кожу,
и мясо, и мослы, трикрат  живо  и  трикрат  бренно,  однако  лохмотья  плоти
оказались мотыльковыми крыльями, и если бы на  острове  был  ветер,  они  бы
трепетали. Но ветра не существовало, и крылья никли в  бездвижности  и  вяло
тащились за шевелениями этого надорванного существа.
   Неподалеку какой-то костяк оперся на заступ, которым, видимо, копал  себе
могилу, пустые глаза пучатся в небо, выскаливаются дуги  зубов,  левая  рука
умоляюще протянута. Другой скелет,  круто  скрюченный,  показался  со  спины
ссутуленными лопатками,  он  куда-то  брел,  припрыгивая,  закрыв  костлявой
кистью склоненное лицо. Третий остов, тоже видевшийся с  тыла:  на  облезлом
черепе сохранились какие-то космы, съехавший набекрень колпак. Но странная у
колпака опушка, белой и розовой кожи, будто изнанка раковины. Это вывернутая
кожа, подрезанная от загривка и завернутая на скальп.
   Были в толпе такие, с которых содрано почти все, они подобны  статуям  из
ганглий; с обезглавленных  шейных  стволов  свешиваются  беложилия,  которые
некогда тянулись в мозги. Стегна выплетены из лоз.
   У тех, что с распоротыми брюшинами, желейно дрожат  брыжейки  шафранового
колера, как будто безудержные обжоры  налакомились  непроваренной  требухой.
Там, где был некогда уд, нечто облупленное до тонины нитки колышется рядом с
иссушенной мошной.
   Феррант  глядел.  Черно-алые  трубчатые  тяжи,  передвижная   лаборатория
алхимика:  в  сосудиках  и  канальцах  брызжет   сукровная   пасока,   кровь
безжизненной мошкары, выгоревшей в бессветном брезге несуществующего солнца.
   Они стояли в великой прискорбной тиши. По некоторым можно было проследить
знаки медлительной перемены: изваяния из мяса преображались  в  изваяния  из
жил.
   Последний из всех, ободранный наподобие Варфоломея,  высоко  поднимал  на
деснице свою кровоточащую кожу, дряблую, как изношенный плащ. Можно было еще
разобрать черты лица, хотя на месте глаз и ноздрей были отверстия, на  месте
рта каверна, и вся физиономия походила на последнюю отливку восковой  маски,
перегретую и оттого расплывшуюся.
   И этот человек (верней, беззубый и обезгубленный  рот  его  снятой  кожи)
обратился к Ферранту и держал такую речь.
   "Дурно пожаловать,-сказал он,-в  это  Владение  Смерти,  которое  зовется
Везальским островом. В твое время и с тобой повторится, что с  нами  сейчас,
но не надейся, будто в здешней юдоли разложение пойдет с такою же быстротой,
как в простом могильнике. Сообразно тяготе приговора, каждый из  нас  дойдет
до условной степени распада, как будто отведает небытия, и  каждому  из  нас
небытие представится наивысшим счастьем. О какое упоение, если бы наши мозги
при касании порошились, если б грудные черева лопались  при  вдохе,  покровы
разлезались, мякоть мягчилась, жир растекался ручьем! Но  нет!  Такими,  как
видишь, мы стали нечувствительно, в исходе длительного  томления,  и  каждое
наше волоконце распадается долгие тысячи тысяч тысяч годов. Никто не ведает,
до какого  предела  суждено  каждому  разложиться;  те,  которых  ты  видишь
невдалеке, дошедшие до костья, мнят, будто вскорости смерть ими овладеет, но
вероятно, минуют  столетия,  прежде  нежели  их  жданное  сбудется.  Другие,
подобно мне, пребывают в таком обличий не знаю с которого срока, потому  что
здесь в неотвратимой ночи мы утрачиваем временной счет. И все-таки  надеюсь,
что мне даруется, пусть медленное,  уничтожение.  Каждый  из  нас  вожделеет
распаданья, которое точно не будет окончательным, но  каждый  надеется,  что
Вечность для нас еще не начиналась, и опасается, что Вечность началась в миг
давнего прихода на эту землю.  Быв  в  живых,  мы  полагали,  что  ад-долина
безнадежности. Так нам говорили. Но нет, и горе мне! Ибо  ад-место  надежды,
из-за этого каждый новый день ужаснее  предыдущего,  потому  что  неизбывное
жаданье поддерживается в нас, но никогда утолено не будет. Всегда имея крохи
тела (а телам нормально или расти или гибнуть), мы не  перестаем  надеяться.
Именно так судил Господь, положивший нам мучение in saecula".
   Феррант тогда спросил: "На что же  ваша  надежда?"  "Скажи  лучше:  наша,
будешь надеяться и ты. Будешь надеяться, что легким сквозняком, что  брызгою
морскою, что укусом малейшего жучка ускорится распад и возвращение одного за
другим твоих атомов в  бескрайнюю  пустоту  универсума,  чтобы  снова  могли
как-то вступить в коловращение жизни. Но здесь сквозняки не  дуют,  море  не
брызгает, не бывает ни холодно ни жарко, мы здесь не  знаем  ни  закатов  ни
зорь, и земля, которая еще  мертвее  нас,  не  приемлет  никакого  животного
существа. О могильные черви, ими нас когда-то пугали!  О  любезные  нутряки,
восприемники человечьего  духа,  который  мог  бы  хоть  в  них  отродиться!
Высасывая нашу желчь, вы окропили бы  нас  милосердым  млеком  невиновности!
Вгрызаясь, усмирили бы угрызения наших грехов, смертными ласками вдохнули бы
новую жизнь, и сень гробницы сравнилась бы для нас с материнской  утробой...
Несбыточно. Об этом мы знаем, но наши телеса  забывают  в  каждый  особенный
миг".
   "А Бог, - спросил Феррант, - Бог, Бог  смеется?"  "К  сожалению,  нет,  -
ответил  тот,  кто  без  кожи.  -  Ведь  даже  унижение  окрылило  бы   нас!
Блаженство-видеть пусть и хохочущего, издевающегося, но Бога! Как  развлекла
бы нас картина Господа со всеми его святыми, что с тронов потешались бы  над
нами! Видеть веселие, пусть не наше, не менее было бы отрадно, чем видеть не
нашу печаль.
   Нет, никто не презирает, не осмеивает, никого не видно.  Нет  Бога.  Есть
только надежда без всякой цели".
   "Тогда  пусть  прокляты  к  дьяволу  все  святые,  -  вскричал   Феррант,
рассвирепев, - и если я проклят, хоть самому себе я покажу всю меру лютейшей
злости!" Но он заметил, что голое вяло выделяется из гортани, и что тело его
угнетено, и ему не удается озлобиться.
   "Видишь, - сказал на это ободранец, не умея улыбнуться морщинистым  ртом.
- Твоя  кара  уже  началась.  Даже  ненависть  не  выходит.  Этот  остров  -
единственное место Вселенной, где не дозволено страдать, и где  надежда  без
энергии неотличима от нуды без конца".
   Роберт продолжал выдумывать конец Феррантовой были, не  уходя  с  верхней
палубы, голый, раздевшийся, чтоб, как решил, стать  камнем.  Солнце  опалило
ему лицо и грудь, и ноги.  Его  снова,  как  давеча,  трясла  лихорадка.  Он
перепутывал не только роман с реальностью, но даже жар души  с  телесным,  и
снова чувствовал горение любви. Где Лилея? Что стало с  нею,  тем  временем,
как труп Ферранта бродил в Местожительстве Мертвецов?
   Приемом,  нередким  у  рассказывателей  романов,  которые  часто   грешат
торопливостью и не блюдут единства времени и пространства, Роберт перескочил
через несколько дней, чтоб найти Лилею, привязанную к доске,  дрейфующей  на
успокоившихся  волнах,  посверкивающих  на  солнце,  в  то  время  как   она
подплывала  (вот  этого,  любезнейший  Читатель,  ты  безусловно  не  посмел
предугадать!)   к   восточной   кромке   Острова   Соломона,   со   стороны,
противоположной той, где стояла на якоре "Дафна".
   На востоке, как знал Роберт от Каспара, берег был не столь  гостеприимен,
как с его, западного, края. Доска, вконец размокшая,  треснула,  налетев  на
утес. Лилея, очнувшись от сна, удержалась на этом  утесе,  в  то  время  как
щепки утлого плотика утаскивались струйным водоворотом.
   Теперь Лилея находилась на камне, где  еле  хватало  места,  и  небольшой
пролив - но ей он представлялся океаном-был между нею и берегом. Истерзанная
ветром, изможденная голодом, измученная превыше всего злою жаждой, она не  в
силах была перебраться с утеса на кромку  пляжа,  за  которой  тусклый  взор
угадывал растительную благодать.
   Скала припекала нежный  бок,  глубокое  дыхание  не  только  не  освежало
внутреннюю сухотку, но и палило ей внутренности жаром сухого зноя.
   Она воображала, как неподалеку на  Острове  журчат  проворные  ручейки  в
тенистых ущельях, но эти  грезы  не  утоляли,  напротив,  жесточе  воспаляли
жажду. Хотела  просить  помощи  у  Небес,  но  скорблый  язык  присушился  к
заскорузлому небу, и вместо слов выходило косное бормотанье.
   Чем дольше тянулось пребыванье, тем суровей бичевали ее  когти  ветра,  и
она опасалась (более, чем умереть) дожить до того, что стихии изуродуют  ее,
превратят в предмет отвращения, а  не  любви.  Опасалась,  что  если  она  и
доберется до водяной глади, до проточной или стоялой воды, то, приникая ртом
к воде, встретится взглядом с отражением своих  глаз,  прежде  бывших  двумя
золотыми звездами, обещавшими жизнь, ныне -  отвратительными  затмениями;  и
лицо, где любились и поигрывали Амуры, станет приютом отвращения. Если  даже
и достигла бы она вожделенного пруда, очи ее  пролили  бы  из  сочувствия  к
собственной жалкости больше влаги, нежели восприняли бы  из  озера  жаждущие
уста.
   Так Роберт дал Лилее наконец возможность подумать о себе. Однако  тут  же
ощутил неловкость. Ему было  неловко  за  нее,  что  она  на  пороге  смерти
предалась раздумьям о своей  красе,  как  часто  описывается  в  романах.  И
неловко за себя,  за  то,  что  он  не  умел  отобразить,  не  загораживаясь
высокопарными гиперболами, зрелище своей гибнущей любви.
   Как же выглядела Лилея в эти минуты на  самом  деле,  без  орнаментальных
слов? От лишений длительного пути и дней в волнах волосы  стали  колтуном  с
седыми прядями;
   грудь бесспорно утратила свою лилейность, на лицо легли борозды  времени.
Шея и плечи наморщились... Нет, описывая в подобных красках  ее  отцветание,
он будто снова заводил поэтическую машину отца Иммануила. И Роберт  принудил
себя описать истинный вид Лилеи.
   Голова запрокинута, глаза выкачены и уменьшены  болью  так,  что  кажутся
слишком удаленными от заострившегося носа,  и  вдобавок  отягощены  мешками;
уголки глаз покрыты сеточками мелких морщин, как  гусиными  лапками.  Ноздри
расширены и одна ноздря другой мясистее. Рот потрескан, аметистового  цвета,
с дугами морщин по краям, верхняя губа выдается над нижней и выпирают  резцы
отнюдь  не  жемчужного  оттенка.  Кожа  лица  кажется  мягко   вислой,   под
подбородком два валика, безобразящие линию шеи.
   И все-таки этот полуувядший плод он не обменял бы на всех  ангелов  Неба.
Он любил ее и такой, ведь не знал же он ее облика,  когда  возжелал  впервые
под занавесом черной вуали, в незапамятные вечера.
   Он дал себя сбить  с  твердой  линии  в  дни  корабельного  плена:  решил
воображать Лилею совершенной, как система планет; но и о системе  планет  он
вообще-то слышал (хотя не посмел затронуть эту тему с фатером Каспаром), что
составляющие ее  тела,  по  всей  видимости,  не  описывают  безукоризненные
окружности, а ходят около Солнца довольно кособоко.
   Красота проста, а любовь замысловата. Он вдруг понял, что любит не только
весну, но и другие времена милой, она желанна  даже  в  осеннем  упадке.  Он
всегда любил, и чем она была, и чем  могла  стать,  и  только  такая  любовь
означает самоотдачу без требований дать взамен.
   Он позволил  себя  одурманить  океаническому  пустынножительству  и  стал
выдумывать в ближних отражения себя: скверное в Ферранте, славное  в  Лилее,
величием которой возвеличивался сам. На самом же деле любить Лилею  означало
желать ее подобной себе, в рубцах обиды. До этой минуты  он  прибегал  к  ее
красоте, чтоб уравновешивать чудовищность своей  фантазии.  Вкладывал  в  ее
уста свои речи и в то же время мучился из-за того. Сейчас он знал,  что  она
ему нужна и в красоте страдания, в сладострастном  измождении,  в  отцветшей
прелести, в очаровательной слабости, в худости и хилости. Он  бы  заботился,
ласкал, слушал ее слова, настоящие,  а  не  навязанные  им  самим.  Одержать
Лилею, избавиться от себя.
   Но слишком поздно. Больному кумиру уже не надобились дары.
   С обратного боку Острова  по  Лилейным  жилам  плавно  текла  разжиженная
Смерть.

   39. ЭКСТАТИЧЕСКИЙ НЕБЕСНЫЙ МАРШРУТ

   ("Itinerarium Extaticum Coeleste"  -также  сочинение  отца  Кирхера  (см.
примечания к названиям глав 6 и 33))

   Так  ли  должны  завершаться  Романы?  Обычно  Романы  разжигают  в   нас
ненависть, чтобы затем ублаготворить зрелищем, как проиграли ненавистные;  и
преисполняют сопереживанием, чтобы затем усладились  зрелищем,  как  избегли
опасности те, кто люб нам. Романов же с настолько плохим  концом  Роберт  не
читывал никогда.
   Разве что решить, что Роман пока  не  кончен,  и  имеется  тайный  Герой,
способный на подвиг, какие совершаются только в Романной Стране. Ради  любви
Роберт сказал себе, что этот подвиг совершит он  сам,  войдя  в  собственную
повесть.
   Только б добраться до Острова, говорил он, я бы сумел выручить Лилею. Это
лень удерживает меня тут. Мы во власти одного моря  и  стремимся  ступить  с
двух сторон на одну и ту же землю.
   Тем не менее проиграно не все. Она  сейчас  умирает,  но  доберись  я  до
Острова, я попаду  на  него  днем  прежде,  нежели  появится  она,  и  смогу
встретить ее и спасти в безопасное место.
   Не беда, что я приму ее из моря уже почти бездыханной. Известно же,  что,
когда тело на последнем пределе,  сильное  чувство  может  возбудить  в  нем
прилив лимфы  и  сообщение,  что  избыта  причина  бед,  приводит  к  новому
расцвету.
   А какое же чувство  отраднее  для  этой  умирающей,  нежели  благополучно
новообрести любимое лицо? И я не должен даже оповещать ее, что не тот,  кого
она обожала, поскольку именно мне, и не иному, отдавала она себя;  тот  лишь
захватывал место, изначально мое. И вдобавок  Лилея  безотчетно  ощутила  бы
новую любовь в моем взгляде, очищенную от похоти, трепещущую поклонением.
   Как же (задастся вопросом кто угодно) Роберт не смущался,  что  оказаться
на Острове он должен до скончания суток, ну в крайнем случае в  первые  часы
утра  следующего  дня,  а  это,  как  свидетельствовали   прежние   попытки,
неисполнимо? Как он не сознавал, что ищет на Острове  ту,  которая  заведена
туда одною прихотью его вымысла?
   Но Роберт, как мы  уже  наблюдали,  отлетая  мыслями  в  Страну  Романов,
стороннюю его  собственному  миру,  сумел  взаимоналожить  две  вселенные  и
перекрестить  их  законы.  Он  считал,  что  сумеет  добраться  до  Острова,
поскольку так ему воображалось; и воображал, что Лилея  прибудет  на  Остров
после того, как доберется он, поскольку такова была его сочинительская воля.
С другой стороны, привыкнув к свободе  воображать  события  и  совершать  их
(залог непредсказуемости всех Романов), Роберт  применил  ту  же  свободу  к
событиям реального мира. Таким образом он обрел возможность достичь Острова,
на следующем основании: в противном случае Роберт не знал бы, о  чем  дальше
рассказывать рассказ.
   Исходя  из  подобной   позиции,   которая   любому   не   сопровождавшему
рассказчика, как мы, с начала до  этого  места,  показалась  бы  бредом,  он
теперь рассуждал математически, не упуская ни  единой  вероятности,  которая
подсказывалась ему благоразумием и осторожностью.
   Как генерал, составляющий диспозицию  ночью  накануне  боя  и  не  только
предусматривающий все затруднения, которые могут возникнуть, и  все  помехи,
которые потребуют изменить план, - но и  отождествляющий  себя  умственно  с
командующим противника,  дабы  предвидеть  ходы  и  контрходы  и  рассчитать
будущее, вытекающее из расчета противника, вытекающего  из  его  собственных
расчетов,  вытекающих  из  расчетов  расчетов  противника,  -   так   Роберт
соразмерял действия и цели, причины и следствия, за и против.
   Он решил распрощаться с идеей плыть до кораллового переката и от него  на
берег. Без Личины  не  имелось  возможности  увидеть  подводные  протоки,  а
опираясь  на  торчащие  вершины  рифа,  он  рисковал  попасть  в   коварные,
несомненно гибельные капканы. Наконец, даже при допущении, что он  пробрался
бы за риф - по воде или под водой, - как узнать, осилили бы ослабелые голени
дорогу бродом до Острова? И не таились ли в том дне  смертельные  обрывистые
воронки?
   Значит, к Острову он мог пристать только повторяя маршрут шлюпки, то есть
с юга, описавши по заливу дугу  приблизительно  на  расстоянии,  на  котором
стоит "Дафна", а потом, заплыв за южный мыс,  резко  повернувши  к  востоку,
чтоб попасть в бухточку, о которой говорил фатер Каспар.
   Подобный замысел не мог считаться дельным по двум  причинам.  Во  первых,
потому, что до сих пор Роберт еле добирался до кромки рифа и  силы  покидали
его; ему было не проплыть  расстояние  в  четыре  или  в  пять  раз  больше,
вдобавок не привязываясь - не только из-за отсутствия каната подобной длины,
но и из принципа, что на  сей  раз  он  отплывал  окончательно  и  даже  при
недостигнутой цели в возвращении не  видел  смысла.  Вторая  причина-  поток
тянул обратно, на север, а Роберт знал по опыту, что энергии у  него  хватит
только на несколько гребков, после чего непреклонное течение развернет его и
унесет далеко за  северную  оконечность,  навсегда  удалив  от  вожделенного
Острова.
   Строго взвесив  эти  свои  возможности  (и  подтвердив  себе,  что  жизнь
коротка,  наука  обширна,   случай   шаток,   опыт   обманчив   и   суждение
затруднительно),  Роберт  сказал,  что  недостойно  дворянина  унижаться  до
мелочных расчетов и только  мещане  мнутся,  прежде  чем  поставить  на  кон
скромные сбережения.
   Или же, продолжал Роберт,  да  здравствует  расчет,  но  пусть  он  будет
величествен, как величественна ставка! На что ведется  игра?  На  жизнь?  Но
пока что, пока он сидит на этом корабле,  жизнь  немногого  стоит,  особенно
теперь, когда к одиночеству прибавляется сознание, что Она утрачена  навеки.
А что будет выиграно, если подвиг удастся? Все. Счастье увидеть Ее и  спасти
Ее или по крайней мере умереть на ее трупе, осыпая  мертвое  тело  мириадами
поцелуев.
   Конечно, заклад был несправедлив. Имелось больше  вероятности  погибнуть,
чем достигнуть. Но и при таких условиях пари казалось  привлекательным.  Как
иметь одну вероятность против тысячи: проиграть  жалкую  сумму  или  обрести
великое богатство. Кто бы на Робертовом месте не прельстился?
   Наконец,  пришла  еще  одна  мысль,  которая  несказанно  уменьшала  риск
проигрыша и даже обещала победу при обоих вариантах. Даже если предположить,
что течение повлечет его в обратную сторону... Что с того? Держа мористее от
Острова, течение (как Роберт  знал  по  опытам  с  досками)  повторит  линию
меридиана.
   Значит, лежа на спине на волнах и созерцая небо, он не будет видеть  хода
солнца. Дрейфуя посередине, где кончается вчера  и  начинается  сегодня,  он
пребудет вне времени, в постоянном полудне. Время остановится  для  него,  а
значит, и для Острова, и до бесконечности отложится гибель  Лилеи,  так  как
все, что  происходит  с  Лилеей,  зависит  только  от  его  авторской  воли.
Приостановится его жизнь, замрет история Острова.
   Надо признать, любопытный хиазм. Лилея оказывалась в положении, в котором
просуществовал он сам неисчислимо  протяжные  времена,  на  расстоянии  двух
гребков от Острова; а Роберт затеривался  в  океане,  передарив  Лилее  свою
былую надежду, и удерживал ее в живых, в состоянии вечного  стремленья.  Оба
живы, у обоих нет будущего и соответственно не будет смерти.
   Потом  Роберт  принялся  думать,  какой  путь  выпадет  ему  самому;   он
постулировал взаимопроникно