ывать  друг  друга,  они
выражаются намеками, каждый из обоих в напрасной надежде, что у другого есть
ключ от шифра. Какая красивая фабула, говорил себе Роберт, нашаривая  кончик
нити от силка, расставленного им самим.
   "Господин де Сан Патрицио, - начал Мазарини, перекладывая на блюде  живых
омаров, казавшихся ошпаренными, с вареными, имевшими  вид  живых.  -  Неделю
назад мы отправили вас из Амстердама на  борту  "Амариллиды".  Вы  не  могли
попросту выйти из игры: ведь вам известно, что цена такого поступка- смерть.
Значит, вы уже разведали то, что вам поручено разведать".
   Перед лицом подобной дилеммы Феррант догадался, что не  в  его  интересах
заявлять, будто он не стал  выполнять  задание.  Значит,  оставалась  только
альтернативная    дорога.    "Раз    уж     угодно     спрашивать     Вашему
Высокопреосвященству, - отвечал он, - в некотором смысле, мною выведано  то,
что Вашим Высокопреосвященством предполагалось узнать". А сам себе  подумал:
"Теперь  я  знаю,  что  секрет  находится  на  борту  корабля  "Амариллида",
отплывшего на прошлой неделе из Амстердама".
   "Так к  делу,  отбрасывайте  ложную  скромность.  Нет  сомнений,  что  вы
обнаружили гораздо больше, чем вас просили. С тех пор как вас заслали  туда,
мною были собраны дополнительные данные, ведь вы не можете  думать,  правда,
будто вы у нас единственный агент?  Так  что,  само  собой  разумеется,  что
добытое вами дорогого стоит, и мы не постоим за ценой.  Однако  непостижимо,
отчего вам взбрело в ум возвращаться ко мне такою кривой дорогой". Он указал
официантам, куда следует ставить разварное мясо в деревянных формах, имевших
фигуры рыб, и залитое не бульоном, а желе.
   Феррант все сильнее уверивался, что тайна такова, что цены ей нет,  и  он
знал: легко застреливают птицу, летящую по прямой, и с  большим  трудом  ту,
которая мечется.  Так  что  он  тянул  время,  испытывая  противника:  "Ваше
Высокопреосвященство знает, что ставка в этой игре  вынуждала  к  изощренным
методам".
   "Ну и шельма,-бормотал себе тем временем Мазарини, - ты не знаешь, какова
точно цена добытых знаний, и хочешь, чтобы я назвал  сумму.  Но  я  добьюсь,
чтобы ты высказался первым". Он  передвинул  на  середину  стола  мороженое,
сделанное в виде персиков, отягчавших  урожайную  ветвь,  и  сказал  громким
голосом: "Мне известно, чем вы владеете. И вам известно, что  никому,  кроме
меня, вы это не предложите. Неужели вам выгодно прикидываться, будто белое -
это черное, а черное - белое?"
   "О, проклятая лисица, - бормотал  про  себя  Феррант.  -  Ты  понятия  не
имеешь, что же мне следовало узнать. Беда, что и я не имею  понятия".  Затем
вслух: "Вашему Высокопреосвященству известно, что зачастую истина становится
поместилищем горечи".
   "Знание не приносит вреда".
   "Но нередко наносит боль".
   "Ну, так наносите же, и покончим с этим. Я  огорчусь  ничуть  не  больше,
нежели когда мне сказали, что вы запятнали себя в государственной  измене  и
единственный выход - передать вас палачам".
   До Ферранта дошло наконец, что продолжая  разыгрывать  роль  Роберта,  он
рискует очутиться на плахе. Лучше уж было  обнаружиться,  кто  он  на  самом
деле, и рисковать самое большее быть побитым палками.
   "Высокопреосвященство,-произнес он тогда. -Я  ошибся,  не  открыв  вам  с
первых слов истину. Господин Кольбер спутал меня с Робертом де  ла  Грив,  и
его ошибка сумела смутить даже такой непогрешимый глаз, как ваш. Однако я не
Роберт, я его естественнорожденный брат, Феррант. Я  явился  предложить  вам
некие сведения, которые, я уповал, заинтересуют Ваше Высокопреосвященство...
Учитывая, что Ваше Высокопреосвященство было  первым,  кто  наименовал  пред
покойным  и  незабвенным  Его  Высокопреосвященством  Кардиналом  те   козни
англичан, вы знаете... Порошок симпатии, выяснение долгот..."
   Заслышав эти речи, Мазарини досадливо  махнул  рукой,  чуть  не  сваливши
супницу, окрашенную под  золото  и  сверкающую  поддельными  самоцветами  из
стекла. Он выругал за это официанта и процедил Кольберу: "Верните туда,  где
был".
   Воистину, боги ослепляют тех, кого намерены  погубить.  Феррант  надеялся
пробудить интерес,  намекнув,  будто  знает  заповедные  секреты  опочившего
Кардинала, но перебрал меру, по  гордыне  ябедника,  захотевшего  показаться
осведомленнее, чем хозяин. Однако никто до тех пор не докладывал Мазарини (и
достаточно тяжело было бы теперь доказать это), что между Робертом и Ришелье
имели место тайные сношения. Перед Мазарини оказался некто, будь он Робертом
или будь он иным лицом, который знал  не  только  что  было  говорено  между
Мазарини и Робертом, но и что было писано между Мазарини и  Ришелье.  Откуда
он выведал это?
   Когда Ферранта увели, Кольбер сказал: "Ваше Высокопреосвященство наклонны
верить словам этой особы? Если он  и  впрямь  двойчатник,  этим  объясняется
многое. Роберт до сих пор находится в море, а этот..."
   "Нет, если речь идет о близнецах, наш случай объясняется еще  менее.  Как
может новоявленный брат знать то, что до этих пор знали только  вы,  я,  наш
английский шпион и господин де ла Грив?"
   "От брата..."
   "Нет, брат узнал секрет только от нас и не ранее той самой ночи, и с этих
пор ни разу не был выпущен из виду, пока корабль не  вышел  из  порта.  Нет,
нет, этому человеку известно гораздо больше, чем ему приличествует знать".
   "Что будем делать?"
   "Интересный вопрос, Кольбер.  Если  данная  особь  -  Роберт,  он  что-то
выведал на корабле и хорошо бы он с нами этим поделился. Если он не  Роберт,
нам абсолютно необходимо знать, откуда он взял  сведения.  В  обоих  случаях
исключается допрос на суде, где он расскажет слишком много и слишком  многим
слушателям. Но мы не можем и всадить ему пару дюймов клинка под лопатку:  он
еще не успел нам исповедаться.  Если  же  это  не  Роберт,  а,  как  он  там
рекомендовался, Ферран или Фернан..."
   "Феррант, кажется..."
   "Как предпочитаете. Если он не Роберт, кто стоит за этой  личностью?  Для
такого  и  Бастилия  недостаточно  надежна.  Известно,  что  из  Бастилии  и
отправляли послания и получали ответы.  Надо  добиться,  чтоб  этот  субъект
заговорил, то есть найти способ развязать ему язык, а до тех  пор  ухоронить
его в такое место, чтобы никому не было ведомо, и чтобы в том  месте  никому
не было ведомо, кто он".
   Тут Кольбера осенило зловещей гениальностью.
   За несколько дней до того французские моряки захватили у  берега  Бретани
пиратское  судно.  Это   был,   по   совпадению,   голландский   флибот,   с
непроизносимым именем Tweede Daphne, иначе говоря, "Дафна  Вторая",  сигнал,
заметил  Мазарини,  что  где-то  существует  Дафна   Первая,   и   блестящее
подтверждение, что протестантам свойственно не только иметь мало веры, но  и
мало фантазии. Бандитская шайка состояла из отребья  всех  племен.  Повесить
всех зараз, но ждали развязки следствия, не состояли ли часом эти бродяги на
службе у английской монархии, и у кого они отбили корабль, - вдруг  законные
владельцы раскошелятся, чтоб им его вернули.
   Поэтому было решено держать судно на приколе у устья  Сены,  в  бухточке,
укрытой от глаз, не замечаемой  даже  паломниками  святого  Иакова,  маршрут
которых из Фландрии пролегал поблизости. На песчаной косе, замыкавшей бухту,
был старый форт, в свое время он служил тюрьмою, теперь его забросили. Туда,
в подвальные камеры, замкнули пиратов, для охраны хватало трех человек.
   "Это годится, - сказал Мазарини.  -  Возьмите  десяток  моих  гвардейцев,
найдите хорошего командира, не лишенного рассудительности..."
   "Бискара. Прекрасная репутация, с тех самых пор как отличался в дуэлях  с
мушкетерами к прославлению имени Кардинала..."
   "Замечательно. Заключенного перевезут в тот форт и поместят в квартиру  с
гвардейцами. Бискара будет принимать пищу с ним в его комнате и будет  лично
водить его на прогулку. Караульный пост к дверям комнаты,  как  днем  так  и
ночью. Сидение под стражей смягчает  самых  упорных.  Наш  строптивец  будет
иметь возможным собеседником одного  Бискара.  Может,  он  заоткровенничает.
Пусть никто не видит его лица, ни в поездке, ни в укреплении..."
   "Ни во время прогулки..."
   "Вот-вот, Кольбер, поизобретательнее. Прикройте ему физиономию".
   "Осмелюсь  предложить...  Железная  маска,  закрывается  на  замок,  ключ
выбрасывается в море..."
   "Ну-ну, Кольбер, что мы, в Стране Романов? Вчера мы смотрели  итальянских
комедиантов. Вот у них такие кожаные маски с большими носами, лицо искажено,
а рот остается свободным. Найдите такую маску, и пусть ее  прикрутят,  чтобы
самому было снять невозможно, и повесьте зеркало в  комнату,  чтобы  он  все
время огорчался от своего непристойного вида.  Он  хотел  маскироваться  под
брата? А мы его  замаскируем  в  Полишинеля.  И  присматривайте  хорошенько.
Отсюда и до форта - закрытая карета, остановки только ночью и в чистом поле,
пусть не высовывается на почтовых станциях. Если  кто-нибудь  спросит,  надо
отвечать,  что  провозят  в  ссылку  знатную  даму,   злоумышлявшую   против
Кардинала".
   Феррант, ошарашенный  шутовским  маскарадом,  целыми  днями  рассматривал
через щели  в  решетке,  пропускавшей  в  его  узилище  слабый  свет,  серый
амфитеатр кривых дюн и ''Вторую Дафну" на рейде залива.
   Он был в полном самообладании и в  присутствии  Бискара  прикидывался  то
Робертом, то Феррантом, так чтобы  реляции,  направляемые  Мазарини,  носили
противоречивый характер. Он подслушивал за  гвардейцами  и  из  обрывков  их
разговоров сделал вывод, что в подземелье тюрьмы содержатся пираты.
   Желая расквитаться с Робертом за оскорбление, никогда не наносившееся, он
измышлял способы затеять  мятеж,  освободить  ватагу,  захватить  корабль  и
догнать Роберта. Он знал, как действовать: в Амстердаме он  связался  бы  со
шпионами, которые добыли бы  ему  сведения  о  назначении  "Амариллиды".  Он
догнал бы  "Амариллиду",  вырвал  тайну  у  Роберта,  потопил  бы  в  океане
опостылевшего брата и сумел бы продать этому  новому  кардиналу  кое-что  за
высочайшую цену.
   А может, и не так. Выведав секрет, он попробовал  бы  сбыть  его  кому-то
другому. И вообще, зачем сбывать? Насколько он  догадывался,  тайна  Роберта
могла относиться к карте  острова  сокровищ,  или  к  секрету  Алумбрадос  и
Розенкрейцеров,  о  которых   молва   так   много   говорила   в   последнее
двадцатилетие. Он обернул бы открытие на собственную  пользу,  кончилось  бы
шпионство на хозяина, он бы начал нанимать шпионов для собственной нужды.  А
по обретении богатства и власти, и отеческая фамилия,  и  нежнейшая  Госпожа
перешли бы в его владение.
   Разумеется, Феррант, с  его  внутренним  разладом,  не  был  способен  на
истинную любовь, но Роберт говорил  себе,  что  есть  люди,  которые  вообще
никогда не полюбили бы, если бы не слыхали о существовании подобных  чувств.
Может быть, Ферранту попался под руку Роман, и он прочел его и убедил  себя,
будто любит, чтоб убежать от реальности, в которой был.
   Может, Она в их первую встречу  подарила  Ферранту  в  залог  любви  свой
гребень?  Теперь  Феррант  целовал  его  и,  целуя,  самозабвенно  утопал  в
золотистых струях, что недавно бороздились белоснежной и матовой костью?
   А может, кто знает, даже подобный подонок мог быть тронут воспоминанием о
такой чистоте... Роберт так и видел Ферранта, сидящего в полумраке  напротив
зеркала,  которое  в  глазах  всякого  глядящего   сбоку   отражает   только
поставленную  напротив  свечку.  Вглядываясь  в  игру  двух  огней,   причем
один-повторение другого, зрачок приковывается, воображение околдовывается, и
являются виденья. Постепенно подвигая свой взгляд, Феррант находит в зеркале
Лилею, лик ее из очищенного воска, он от сияния настолько влажен, что  будто
впитывает любой новый луч,  и  белокурые  пряди  рядом  с  толикой  белизною
темнеют и струятся ручьями,  перехваченные  лентой  за  плечом,  грудь  едва
обрисовывается под тончайшею пеленою...
   После этого Феррант  (ну,  так  тебе  и  надо!  -  торжествовал  Роберт),
домогаясь слишком многого от суетного  сна,  хищно  двигался  к  зеркальному
стеклу, и за таявшим свечным отблеском  он  узревал  одну  только  срамотную
харю, заменявшую ему лицо.
   Зверем, не переносящим отнятие незаслуженного дара,  он  бросался  мерзко
ласкать заповедный гребень, но теперь, в чаду коптящего огарка,  эта  вещица
(которая для Роберта могла бы стать самой обожаемой из  бесценных  реликвий)
враждебно скалила пожелтелые зубья, как олицетворенный укор.

   32. САД НАСЛАЖДЕНИЙ

   ("Der fluyten lust-hof" (1649) - название сборника  музыкальных  пьес  (в
частности для флейты) Якоба Младшего Ван Эйка (см.  примечания  к  названиям
глав 1 и 7). Таково же название книги Яна Янссона Штартера  (Starter,?-1626)
("Friesche lust-hof, 1621); это сборник стихов для исполнения  на  известные
фламандские, английские, испанские, французские и итальянские  мелодии  XVII
в.)

   Рисуя  себе  Ферранта  в  заточении  в  той  речной  пойме,  с  взглядом,
устремленным на "Вторую Дафну", куда не мог попадать, и вдали от  Прекрасной
Дамы, Роберт ощущал, простим ему, удовлетворенье, хотя предосудительное,  но
понятное, нераздельное и с определенным авторским самодовольством, поскольку
посредством прелестной  антиметабулы  сумел  засадить  противника  в  осаду,
зеркально противную его собственной.
   Со  своего  острова,  сквозь  свой  кожаный  намордник  ты  разглядываешь
корабль, куда не доберешься вовеки. Я же,  вот  я  уже  на  корабле,  и  моя
стеклянная маска вот-вот подведет меня к желанному Острову. Так говорил  ему
(себе) Роберт, приуготавливаясь к новому заплыву.
   Роберт помнил, на каком расстоянии от "Дафны"  он  поранился,  и  поэтому
плыл без опаски и стеклянное забрало держал на  поясе.  Когда  почувствовал,
что приближается  к  барьеру,  он  нахлобучил  маску  и  наклонился  ко  дну
морскому.
   Спервоначала он видел только пятна,  потом,  как  бывает,  когда  корабль
туманною  ночью  находит  на  скалы  и  берег   внезапной   остроконечностью
вырисовывается перед людьми, нашел обрубистый уступ, ограничивающий  бездну,
над коею он болтался.
   Роберт стащил маску, вылил воду, прижал к лицу, держа  обеими  руками,  и
под медленные извивы стоп снова ввадился в картину, промелькнувшую незадолго
перед тем.
   Вот, значит, кораллы! Первое впечатление, по записям, было беспорядочным,
ошеломленным. Огромная тканевая лавка, где раскинулись штофы, атласы, плисы,
тафта, парча и паволоки, травчатые, лощеные, узорочные; позументы, бахромки,
плетежки, галуны и кисти, покрывала, накидки, шали,  палантины.  И  вдобавок
ткани жили и дышали, колыхаясь, как сладострастные восточные танцовщицы.
   В сей ландшафт, который Роберт не умеет описать, видя такое впервые и  не
помня слов для похожих зрелищ, врывались сонмы существ,  их-то  он  опознать
был способен, приравнявши к чему-то виденному. Эти существа  рыбы,  и  снуя,
они пересекались, как белые пути падучих звезд августовской ночью, но подбор
и сочетание чешуек показывали, сколько в природе имеется окрасок  и  сколько
их может присутствовать одновременно на едином фоне.
   Бороздчатые,  дорожчатые,  с  полосами  то  вдоль,  то  впоперечь,  а  то
наискосок, или  волнистыми;  чубарые,  как  инкрустированные,  с  прихотливо
разбросанными пятнами,  пестрые,  рябые,  многоцветные,  разномастные,  одни
кольчатые, а другие крапчатые,  или  разубранные  прожилками,  напоминающими
пластины мрамора. Были рыбы с рисунком аспидовым,  были  цепями  оплетенные,
были усыпанные глазурями, в  горошек  были  и  в  звездочку;  наикрасивейшая
опутана тесемками, с одного бока винного колера, а с другой сливочного; чудо
было наблюдать, как тесьма искусно  перевертывалась  и  укладывалась  новыми
рядами, и без сбоев, дело рук изощренного мастера.
   Только рассмотревши рыб, он мог различать коралловые тела, при начале ему
невнятные: и грозди бананов, и корзины с выпеченными хлебами, и  плетенки  с
бронзовеющими ягодами, на которые слетались  канарейки,  сползались  ящерки,
садились колибри.
   Роберт парил над садом, нет, не совсем над садом, над каменною рощею, где
стояли окостеневшие грибы столбами, нет, не  совсем,  он  витал  над  горою,
ущелием, балкой, над откосом,  пещерой,  над  отлогими  долами  одушевленных
глыб,  на  которых  неземная  растительность  создавала  побеги  сплющенные,
скругленные, блестчатые, с зернистыми изломами, как гранит,  или  узловатые,
или ссученные. Но при всех различиях побеги были необычайны по  изяществу  и
миловзорности, и столь изрядны, что даже те, которые сработаны с  притворной
небрежностью, аляповато, топорно, отличались величием и  показывались  пусть
уродами, но уродами прелести.
   А может быть (Роберт то и дело черкает, поправляет, не умеет  определить,
пасует перед задачей: поди перескажи  округлый  квадрат;  крутую  пологость,
суматошную тишину, полуночную радугу), он попал в каменоломню киновари?
   Или от стесненных легких у него в голове помутилось, и вода, затекавшая в
маску, переиначила контуры, обновила цвет? Он высунул голову за  воздухом  и
опять распростерся над закраиной обрыва, исследуя разломы природы, глинистые
коридоры, куда  юркали  виноцветные  рыбы-путлинеллы,  и  сразу  под  скатом
брезжил в огнецветной  люльке,  вздыхая  и  поведя  клешнями,  мелочно-белый
хохлатый рак, а сама сетка была выкручена из нитей,  перевитых,  будто  косы
чеснока.
   Затем он воззрился на то, что не было рыбой, и  не  было  водорослью,  на
что-то живое, на мясное, вздутое,  бледное,  разваленное  на  воловины,  чьи
закраины рдели, а навершием  служил  веерный  султан.  Там,  где  полагалось
глядеть глазам, торчали сургучные подвижные жужжальца.
   Полипы тигровой окраски,  в  липучем  пресмыкании  вывертывая  плотскость
крупной срединной губы, терлись о голые тулова голотурий, каждое из  которых
- белесый хлуп с амарантовыми ядрами; рыбешки, медно-розовые  под  оливковой
муругостью, выклевывали в  пепельного  цвета  кочанах  пунцовые  бисерины  и
отщипывали крохи от клубней, леопардовых по  масти,  испеженных  чернильными
наростами. Рядом дышала пористая печень цвета пупавника, простреливали  воду
ртутные зарницы, бенгальские огни, на заднем плане выставлялись лихие ости в
кровавых пятнах, отсвечивал на боках какого-то кубка матовый перламутр...
   Этот-то кубок  и  примерещился  Роберту  кладбищенскою  урной;  тогда  он
подумал: не среди ли этих отрогов погребалище подвигоположника Каспара?  Уже
не видимый, так как океан поспешил укутать его коралловой  попоной,  однако,
высосав земные гуморы, переполнявшие  это  тело,  кораллы  приобрели  фигуры
цветов и абрисы садовых фруктов. Может,  вглядевшись,  Роберт  распознал  бы
бедного старца, остающегося чужим для  этих  новых  мест:  череп  сделан  из
волосатого кокоса, два подвядших  яблока  образуют  щеки,  глаза  и  веки  -
абрикосы, нос - шишковатая репа, напоминающая скотий помет. Ниже,  где  быть
бы рту,  сухие  фиги.  Свекла  со  суженною  маковицей  приделана  на  месте
подбородка. Шея составлена из  бодяков  с  чертополохами;  повыше  ушей  два
взъерошенных каштана топорщатся космами волос, а сами уши - половинки орехов
с прорисованными перепонками; вместо пальцев корни моркови, арбуз  на  месте
живота и айвиное яблоко в коленной чаше.
   Как же  вышло,  что  у  Роберта  такие  траурные  мысли  приобрели  столь
гротескную форму? Совершенно по-иному приличествовало бы праху павшего друга
увековечиваться на месте пророческого "Et in Arcadia ego"...
   Может, под видом вон того черепа  из  рыхлых  кораллов?  Этот  двойчатник
камня почему-то был вылущен из лунки. Отчасти на память о покойном  учителе,
отчасти чтобы взять у моря хотя бы часть его  сокровищ,  Роберт  сжал  рукой
череп и, поскольку в этот день повидал больше чем мог вместить, с прижатой к
груди добычей возвратился обратно на корабль.

   33