менно  усопшего,  там
иезуит пополнил свое небольшое личное собрание, которое захватил с  собою  в
поход за океан.
   Капитан не сомневался, что книги  чумного  мертвеца  доставили  на  судно
заразу. Всякому известно, что чума передается через  гнойные  мазки,  и  что
некоторые умирали, дотронувшись пальцами до листов, ослюненных ядом.
   Фатер Каспар надрывался: это неверно, в Милане он сам  смотрел  на  кровь
заболевших через новый  оптический  технизм,  называемый  увеличителем,  или
микроскопом,  и  сам  видел,  как  в  чумной  крови  путешествовали   мелкие
глисточки, они-то и есть переносчики  живой  заразы  -  contagium  animatum,
которые родятся натуральною  силой  из  всякой  цвели,  а  потом  передаются
propagatores   exigui,    посредством    мелковидных    переносцев,    через
потоотделяющие поры или через рот или даже, в редких  случаях,  через  ушные
трубы.  Однако  подобные  кишащие  нутряки  должны  быть  в  живом  виде,  и
необходима живая кровь, чтоб они питались, и они не способны просуществовать
двенадцать и более лет среди мертвых волокон на листе бумаги.
   Капитан  не  хотел  слышать  доводов  рассудка,  и  маленькая  прекрасная
библиотека фатера Каспара была отдана волнам. Но и этого было мало:  как  ни
усердствовал иезуит,  убедить  окружающих,  что  чуму  могут  распространять
собаки и мухи, но, насколько свидетельствует наука, крысы чуму не переносят,
- весь экипаж  занялся  стрельбой  по  грызунам,  рискуя  сделать  серьезные
пробоины в скулах судна. И наконец,  еще  через  день,  поскольку  лихорадка
фатера Каспара не ослабевала, а прыщ не падал, капитан предпринял новый шаг:
всем составом переместиться на остров и подождать, покуда иезуит или помрет,
или излечится, а хиль и злокачественные силы выветрятся с корабля.
   Сказано - сделано, все насельники судна погрузились на шлюпку, набив туда
оружие и инструмент. Так как предполагалось, что со смерти отца  Каспара  до
момента, когда корабль оздоровится, должно пройти от двух до  трех  месяцев,
они решили  построить  себе  на  берегу  хижины,  поэтому  все  пригодные  и
сохранившиеся в трюме материалы были приторочены к шлюпке и  переплавлены  с
корабля.
   И, разумеется, на берег была отвезена львиная доля  бочонков  с  ромом  и
араком.
   "Но они не хорошую вещь для себя сделали", -  подытожил  фатер  Каспар  с
печалью и перешел к рассказу  о  том  возмездии,  которое  небеса  уготовали
покинувшим его, будто пропащую душу.
   Действительно,  только  прибыв,  они  отправились   пострелять   в   лесу
кой-какого  зверя,  зажгли  огромные  костры  вечером  на  берегу   моря   и
гуляли-пировали несколько дней и ночей.
   Вероятно, эти костры привлекли  внимание  туземцев.  Хотя  Остров  и  был
необитаем, на архипелаге обретались люди,  черные,  как  африканцы,  умевшие
ловко грести и плавать. Настало утро, когда фатер Каспар  увидел  с  десяток
"пирагв", возникших непонятно откуда, из-за того большого  острова,  который
открывался на западе; они правили к месту пира. "Пирагвы" были выдолблены из
стволов, как и лодки у индейцев Нового Света, но только скреплялись попарно:
в одной сидели они сами, другая скользила по воде, как полоз санок.
   Фатер Каспар сначала опасался, что "пирагвы" приблизятся  к  "Дафне",  но
те, по всему судя, желали избежать встречи и держали курс на то  место,  где
причалила шлюпка с экипажем. Священник пытался кричать,  оповещать  команду,
но все спали, пьяные. Короче, матросы оказались с ними  нос  к  носу,  когда
пришельцы повыскакивали из-за деревьев.
   Туземцы выглядели воинственно, пьяная команда не  могла  припомнить,  где
побросала оружие. Только шкипер  двинулся  им  навстречу  и  уложил  первого
выстрелом из пистоли. Услышав грохот и увидев товарища на земле  без  жизни,
хотя никто к нему не прикасался, дикари выразили, что готовы подчиниться,  и
один стащил ожерелье и поднес капитану. Тот  наклонился  посмотреть,  потом,
явно ища что-то дать взамен, обернулся к своим людям.
   Тем самым он показал черным дикарям спину.
   Фатер Вандердроссель предполагал,  что  туземцы,  скорее  всего,  еще  до
выстрела были смущены повадкой и фигурой капитана, великана батава  с  русой
бородой и  светло-голубым  взглядом;  надо  думать,  у  туземных  обитателей
подобная внешность считалась приметой богов. Но сразу же после  зрелища  его
тыла (а несомненно, эти лесные троглодиты не допускали мысли, чтобы у  богов
мог иметься тыл) их начальник, державший в руке дубину, занес ее и с размаху
опустил тому на череп, и капитан рухнул лицом в песок  и  остался  недвижен.
Черные люди налетели на матросов "Дафны"  и  еще  до  того,  как  те  начали
обороняться, всех поубивали.
   Затем начался  устрашающий  душу  пир,  продлившийся  трое  суток.  Фатер
Каспар, охваченный своей хворью, следил за происходившим в телескоп.  Членов
экипажа разделали, как на бойне. Каспар видел, как  сначала  с  них  стащили
одежду (и под радостные возгласы дикари поделили вещи), после этого рассекли
их туши, испекли на костре, обглодали  и  обсосали  размеренно  и  спокойно,
прихлебывая дымящееся  пойло  и  распевая  хоровые  гимны,  мелодия  которых
всякому показалась бы миролюбивой.
   Наевшись, язычники стали показывать пальцами на "Дафну".  Навряд  ли  они
сопрягли ее присутствие с появлением матросов. Величественная постройка, вся
в мачтах и парусах,  несказанно  отличающаяся  от  их  каноэ,  не  могла  им
представляться рукотворным произведением человека. По мнению фатера  Каспара
(считавшего  себя  достаточно   глубоким   специалистом   по   мировоззрению
идолопоклонников       всего       мира,       наслушавшись        рассказов
путешественников-иезуитов после их возвращения в Рим), дикари сочли  "Дафну"
животным, и ее безучастное поведение в то  время,  когда  они  вершили  свой
каннибальский шабаш, убедило их в правоте. С другой стороны, уже и Магеллан,
добавлял фа-тер Каспар, рассказывал, что некоторые племена думали, как будто
корабли слетают на крыльях с неб, и что их  детищами  являются  шлюпки,  они
льнут к их бокам, млекопитаясь сосцами, а  корабли  отлучают  их  от  груди,
спуская на воду.
   Однако какого-то дикаря, похоже,  посетила  мысль,  и  он  делился  ею  с
сотоварищами, что если животное не свирепо и если плоть его  так  же  сочна,
как и мясо съеденных матросов, не попробовать ли его заарканить. И "пирагвы"
повернули носы к "Дафне". Тут наш  благостный  священнослужитель,  не  желая
близкого знакомства (ибо правило ордена предписывало ему  жить,  ad  majorem
Dei gloriam (Во славу Господню (лат.).), a не  расставаться  с  жизнью  ради
ублаготворения бессмысленных кумирников, cujus  Deus  venter  est  (Чей  Бог
живот (лат.))),  подпалил  фитиль  одной  из  пушек,  заранее  заряженной  и
нацеленной на берег, и выпустил одно ядро. Ядро с великим шумом, притом  что
бока "Дафны" окрасились ореолом дыма, как  будто  левиафан  пыхнул  злостью,
хлопнулось посередине эскадры черных, перевернув две их ладьи.
   Этого хватило. Туземцы повернули суда к берегу  и  удалились  в  рощу,  а
вышли с венками из листьев и цветов и уложили  венки  на  воду,  почтительно
наклоняясь и приплясывая. Затем направились курсом на юго-запад и исчезли за
западным отрогом Острова. Они  выплатили  большому  злому  существу  сколько
нашли справедливым и, безусловно, не помышляли соваться снова на эти берега,
в бухту, ибо она стала неспокойной по вине заселившейся в нее  мнительной  и
гневливой твари.
   Такова история фатера Каспара Вандердросселя. После того не менее  недели
он промаялся, до самого появления Роберта,  и  чувствовал  себя  погано,  но
благодаря  препаратам  собственного  изготовления  ("Олей,  Флора  и  прочие
полезные Вегетальные, Анимальные  и  Минеральные  Медикации")  вошел  уже  в
период выздоровления, как тут однажды ночью послышалось топанье вверху.
   С этого мига, от непомерной боязни,  он  снова  занедужил,  покинул  свою
каюту и забился, как мышь, в закут, унеся с собой медикаменты и пистолет, не
ведая, что тот не заряжен. Выходил только на поиск съестного и воды. Однажды
он  украл  яйца,  чувствуя  потребность  восстановить  силы,   с   тех   пор
удовлетворялся  незаметным  потаскиванием   плодов.   Удостоверившись,   что
Посторонний (а в  глазах  отца  Каспара  Посторонним,  естественно,  являлся
Роберт) был ученый человек, любознательный до  корабля  и  до  его  начинки,
Каспар заподозрил, что это вовсе не жертва невзгоды, а лазутчик  еретической
державы, запущенный выведывать секреты  Мальтийской  Установки.  Вот  почему
достославный иезуит стал ребячиться и изводить Роберта, пытаясь выгнать  его
с этого судна, захваченного бесами.

   Роберт поведал собственную повесть и, не  имея  представления,  насколько
далеко Каспар зашел в прочтении его  тетрадей,  подробно  остановился  и  на
своей миссии, и как он выполнял ее на "Амариллиде". День клонился к  вечеру,
собеседники отварили петушка и раскупорили последнюю бутылку капитана. Фатер
Каспар поправлялся  от  малокровия,  и  к  тому  же  оба  отмечали  событие,
символизировавшее их возврат в объятия человечества.
   "Пресмехотворно! - реагировал Каспар на описание системы действий доктора
Берда. - Подобную идиотичность не рассказывали мне никогда. Почему  они  ему
причиняли такое страдание? Много раз мне рассказывали о секрете длиннот,  но
никогда мне не рассказывали, чтоб  применять  для  этого  секрета  unguentum
armarium! Если бы было это выполнимо, это бы изобрел один иезуит. Это же  не
имеет никакого отношения к секрету длиннот! Я тебе сейчас объясню, до чего я
хорошо выполняю свою работу,  и  ты  увидишь,  что  моя  работа  выполняется
иначе".
   "Так все-таки, - спросил тогда Роберт, - вы искали Соломоновы Острова или
решали тайну долгот?"
   "Но и то и другое я разыскивал, не так  ли?  Ты  находишь  острова  имени
Соломона и ты умеешь разрешить вопрос,  на  каком  месте  проходит  меридиан
номер сто восемьдесят. Ты находишь  меридиан  номер  сто  восемьдесят  и  ты
узнаешь, на каком месте располагаются острова имени Соломона".
   "Почему им там быть?"
   "О майн Готт, да извинит меня  Всемилостивейший  Господь  за  то,  что  я
использую его имя всуе. Будем исходить из сведения, что когда  Царь  Соломон
сконструировал свой храм, он организовал  большую  морскую  экспедицию,  как
свидетельствует текст Книги Царств, и эта большая экспедиция отправилась  на
остров Офир, с которого доставила Соломону, сколько это будет - quadringenti
und viginti?"
   "Четыреста восемьдесят".
   "Четыре сотни и восемьдесят  золотых  талантов,  это  очень  значительное
количество денег; в Библии не очень много говорится, но там  есть  намерение
сказать очень много, в риторике подобную фигуру принято называть  "pars  pro
toto", "часть  за  целое".  Но  не  существовало  никакой  такой  области  в
окрестностях  Израиля,  которая   бы   располагала   подобным   значительным
количеством денег, и поэтому мы предполагаем,  что  экспедиция  побывала  на
окраинном пределе мира. Тут!"
   "Почему же тут?"
   "Потому что тут проходит меридиан номер сто восемьдесят и он именно  тот,
который разделяет земной шар на две половины, а  с  другой  стороны  земного
шара проходит меридиан номер один. Когда тут  середина  ночи,  там  середина
дня. Понимаешь теперь, по какой причине острова имени Соломона были  названы
таким  образом?  Соломон  предложил  разделить  ребенка   пополам.   Соломон
предложил разделить Землю пополам".
   "Ясно. Если эта долгота сто восьмидесятая, мы на Соломоновых Островах. Но
почему мы считаем, что это долгота сто восьмидесятая?"
   "Мы это узнаем с помощью Мальтийской Установки,  Specula  Melitensis,  не
так ли? Если бы всех моих предварительных экспериментов  было  недостаточно,
мою правоту подтвердила бы Мальтийская Установка. - И,  потащив  Роберта  на
мостик, обернул его к заливу: - Ты видишь ту косу на севере, где  стоят  эти
высокие деревья с этими высокими  ногами,  наподобие  гуляющих  по  воде?  А
теперь ты видишь еще один этот мыс на юге? Теперь ты проведи одну линию  для
соединения этих двух оконечностей. Видишь ты, что эта линия пролегает  между
нашим местом и берегом, причем расстояние этой  линии  от  берега  несколько
меньше, нежели расстояние этой линии от нашего корабля?  Видишь  ли  ты  эту
линию?  Она  представляет  собой  мысленную  линию   меридиана   номер   сто
восемьдесят!"

   На следующий  день  фатер  Каспар,  тщательно  следивший  за  календарем,
известил, что воскресенье. Он отпраздновал мессу  в  кают-компании,  освятив
одну из немногих оставшихся частиц  Святых  Даров.  Потом  они  вернулись  к
уроку, сперва в каюте  с  глобусом  и  картами,  потом  на  мостике.  Роберт
заикнулся, что глаза не выносят света, иезуит  достал  очки  с  закопченными
стеклами,  использовавшиеся   для   исследования   вулканов.   Роберту   мир
представился  в  очаровательных  умягчившихся  красках,  и   он   постепенно
примирился с солнечными днями.
   Чтоб уяснить последующее, мне придется вставить отступление, без которого
я и сам мало что способен разобрать.

   Итак. Отец Каспар был убежден, что "Дафна" находилась между  шестнадцатой
и семнадцатой южной параллелью и на сто восьмидесятом меридиане. В отношении
широты можно ему поверить. Но теперь предположим,  что  он  не  ошибся  и  с
долготой. Из запутанных пометок Роберта явствует, что отец Каспар делил весь
шар  на  триста  шестьдесят   градусов,   начиная   с   Железного   Острова,
расположенного в восемнадцати градусах на запад от  Гринвича.  К  этому  его
побуждала вся  традиция,  начиная  с  Птолемея.  Поэтому  сто  восьмидесятая
долгота в его понимании для нас  должна  равняться  сто  шестьдесят  второму
градусу по Гринвичу. Соломоновы же Острова, хотя и  действительно  находятся
под сто шестидесятой гринвичской  долготой,  однако  имеют  другие  широтные
координаты - от пятой  до  двенадцатой  южной  параллели;  будь  справедливо
указание широты у Каспара, "Дафна" оказывается чересчур близко к  югу,  чуть
западнее Новых Гебридских Островов; а там вообще нет  суши,  повсюду  только
одни коралловые мели, впоследствии получившие имя "Ресиф д'Энтрекасто".
   Мог ли отец Каспар отсчитывать  от  другого  меридиана?  Безусловно.  Как
свидетельствует опубликованная в конце  семнадцатого  века  книга  Коронелли
"Трактат о Глобусах", за первый меридиан считались "у Эратосфена Геркулесовы
столпы,  у  Мартина  Тирского  Счастливые  острова;  Птолемей  в  книге   "О
географии" поддержал то же мнение, а в книге "Об астрономии" сместил  первый
меридиан в Александрию Египетскую; среди современных ученых Измаил Абульфеда
поместил первый меридиан в Кадис, Альфонс - в Толедо, Пигафетта и  Эррера  с
ним согласились. Коперник провел этот меридиан по  Фрауэнбургу,  Рейнольд-по
Королевской  горе,  иначе  зовомой  Кенигсбергом;  Кеплер   по   Ураниборгу;
Лонгомонтан по долготе Копенгагена; Лансбергиус по долготе Геза; Риччоли  по
Болонье. Атласы Янзония и  Блеу  берут  за  отсчет  меридианов  расположение
Пиковой горы. Ради установления порядка, в моей  "Географии"  я  избираю  на
нашем шаре местом первого меридиана  самую  западную  оконечность  Железного
Острова, как  в  частности  предписывает  и  декрет  Людовика  Тринадцатого,
который  в  ходе  Географического  Консилиума  1634  года  определил  первый
меридиан именно здесь".
   Но если отец Каспар не послушался постановления Людовика  Тринадцатого  и
исчислял свои меридианы, предположим, откуда-то от Болоньи, значит,  "Дафна"
стояла на приколе где-то  между  Самоа  и  Таити?  Нет,  местные  жители  не
настолько черны кожей, как те, которых наблюдал наш иезуит.
   Предлагаю гипотезу Железного Острова.
   Дело в том, что отец Каспар считал первый меридиан за непреложную  черту,
определенную Создателем в начале творения.
   Попробуем понять, где же Создателю могло быть удобно провести эту  черту.
Неужели в неясном и безусловно  восточном  краю,  где  лежал  Эдемский  сад?
Неужели в Последней Тулэ? В Иерусалиме? До нынешних пор никто не осмеливался
реконструировать теологическое решение, что не случайно: ведь Бог рассуждает
не так, как люди. Достаточно вспомнить, что Адам  был  сотворен,  когда  уже
существовали и солнце, и луна, и день, и ночь, а значит, и меридианы.
   Следовательно, решение должно приниматься не на основании истории,  а  на
основании священной астрономии. Постараемся соотнести сведения, содержащиеся
в Библии, с небесными законами.
   Как сказано в Начале, Господь прежде всего сотворил небо и землю.  В  это
время была еще тьма над бездной, и дух Божий носился над водами, но эти воды
не могли быть такими, которые нам известны. Воду в нашем  понимании  Господь
создал только на второй день, отделив воду, находящуюся  поверх  тверди  (из
нее состоит дождь), от воды, помещенной ниже тверди (реки с морями).
   Это означает, что начальным результатом творения  явилось  Первовещество,
бесформенное и безразмерное, не  имеющее  свойств,  качеств,  тяготений,  не
знающее ни движения, ни покоя, чистый первозданный хаос, hyle, материя,  еще
не являющаяся ни  светом,  ни  тенью.  Плохо  переваренная  масса,  где  еще
перемешаны четыре стихии:  жар  и  холод,  жидкость  и  сушь.  Магматическое
варево, прыщущее брызгами  кипятка,  подобное  горшку  с  фасолью,  подобное
расстроенному  желудку,   или   засорившемуся   сливу,   или   болоту,   где
вычерчиваются  и  исчезают  круги  воды  в  такт  проклевыванию   и   ныркам
подслеповатых личинок. Еретики доказывали, будто эта  косная,  неподдающаяся
любому творческому вдохновению материя не менее вечна, нежели вечен Господь.
   Ничего подобного! Ведь понадобился Божественный Дух, чтоб  из  нее,  этой
материи, и в ней и на ней учредилось
   коловращение света и тени, дня и ночи. Этот свет (и этот день), о котором
рассказывается, как о втором этапе творения, это был  еще  не  тот  свет,  с
которым знакомы мы - свет звезд и двух великих неботечных светил, - так  как
они сотворены только на день четвертый. Это был творящий свет,  божественная
энергия в чистом виде, похожая на взрыв порохового бочонка, когда из  черных
гранул, сбитых в матовую массу, от  какого-то  щелчка  создается  разбегание
пламен,  и  концентрированное   излучение   распространяется   до   пределов
отдаленнейшей периферии,  за  краями  которой,  согласно  противоположности,
образуется темнота (даже если у нас этот взрыв совершился в дневное  время).
Как если бы из удержанного дыхания,  из  уголька,  который,  казалось,  едва
краснел и едва дышал,  из  этого  Золотого  источника  Мира  разворачивалась
шкала, внутри  которой  сиятельные  превосходства  градуально  деградировали
вплоть до самых непоправимых несовершенств; как если  бы  творчее  дуновение
истекало из бесконечно  сжатой  светосилы  божества,  доведенной  до  такого
накала, чтобы выглядеть темной как ночь, и спускалось все ниже и ниже,  мимо
относительного совершенства Херувимов и Серафимов, мимо Тронов и Владычеств,
вплоть до последнего отброса, где пресмыкается червец, и где переживает  все
и всех бесчувственный булыжник, - на самый край Ничего.  "Und  das  ist  die
Offenbarung  gottlicher  Mayestat!"-"И  такова  наглядная   величественность
Творца!"
   На третий день являются деревья, травы и  зелень,  Библия  говорит  не  о
таком еще ландшафте, что увеселяет взор, но о мутной  вегетативной  мощи,  о
слиянии сперм, о трепете корней,  корни  страдают,  корни  изворачиваются  в
стремлении к солнцу, которое в третий день еще не произошло.
   Жизнь появляется на четвертый день, в который созданы  луна  и  солнце  и
звезды, дабы дан был свет земле, дабы отделился день от ночи,  в  смысле,  в
котором мы это себе представляем, когда совершаем исчисление времян. Это  на
четвертый день обустраиваются круги неба, от первого подвижного круга  и  от
закрепленных звезд вплоть до луны,  с  землею  посередине  -  с  самоцветом,
который облуча