ая  линейку  перед  окном,  и  движение  было
настолько живо - сон внутри сновиденья, - что он не  мог  отграничить  того,
что ему рассказывали, от того, что видел.
   К той скале приближался корабль, можно было опознать "Tweede  Daphne";  с
корабля сошел  Феррант,  который  теперь  вызволял  заключенного.  Все  было
понятно.  В  ходе  плавания  Феррант  обнаружил  прикованного-соответственно
распространенной  легенде  -  посреди  океана  Иуду,  в  наказание  за   его
злодейство.
   "Благодарю, - обратился Иуда к Ферранту. Но до Роберта его слова излетали
как будто из уст отца Каспара. - С тех пор как  я  тут  утесняем,  с  девяти
часов сегодняшнего утра,  я  все  надеюсь,  что  смогу  исправить  содеянное
мною... Я благодарен, брат..."
   "Ты здесь только день, даже меньше дня? - переспросил Феррант. - Но  ведь
твое греходеяние совершилось в тридцать третий год по рождении Спасителя,  а
следовательно тысячу шестьсот десять лет тому..."
   "Наивный человек, - отвечал Иуда. - Разумеется,  тысяча  шестьсот  десять
лет вашего людского времени прошло с тех  пор,  как  меня  посадили  на  эту
скалу. Но не исполнилось еще и не исполнится  никогда  даже  одного  дня  по
моему исчислению. Ты не ведаешь, что, вплыв  в  море,  окружающее  этот  мой
остров, ты попал в другой универсум, который живет рядом с  вашим  и  внутри
него, и тут у нас Солнце, обращаясь около Земли, уподоблено желвецу, который
каждый шаг проползает медленнее, чем предыдущий. Так, уподобляясь  черепахе,
в этом моем мире первый мой день соответствовал двум дням вашим, потом  стал
равняться трем, потом все более долгому сроку, каждый раз более  долгому,  и
так до нынешнего времени; имея тысячу шестьсот десять ваших  лет,  я  внутри
своего дня все еще на девятом вечернем часу. Вскоре время  мое  потечет  еще
медлительнее, я буду вечно проживать девятый час тридцать третьего  года  по
счислению от Вифлеемского сочельника..."
   "Но почему?" - спрашивал Феррант.
   "Да потому что Господь захотел сделать так, чтоб мое наказание состояло в
вечном переживании Страстной пятницы, ежедневно и ежечасно существуя  в  час
страсти человека, которого предал я. В первый день моей кары, между тем  как
для других близился закат, а потом  сошла  ночь,  а  потом  занялся  рассвет
Святой субботы, в моем мире миновал только атом атома мига девятого часа той
приснопамятной пятницы. Затем замедлился еще и еще бег  Солнца,  и  для  вас
Христос воскрес, а я остался вдалеке от воскресенья. Ныне для вас  пролетели
столетия и столетия, а я отошел на какую-то кроху от первой минуты..."
   "Но ведь это твое Солнце продвигается  тоже,  и  наступит  время,  может,
через десять тысяч или более лет, для тебя начнется суббота..."
   "Да, и тогда будет хуже. Я покину чистилище  и  попаду  прямо  в  ад.  Не
остановится страдание из-за той смерти, которая вызвана мной,  но  я  утрачу
возможность, какую имею сейчас, сделать так, чтоб случившееся не случилось".
   "Но как ты можешь сделать..."
   "Ты  не  знаешь,  что  недалеко  от  нашего  места  пролегает  антиподный
меридиан. За той линией и в моем и в твоем  универсуме  -  наканунный  день.
Если я, ныне освобожденный, мог бы переступить эту линию, я  бы  оказался  в
Страстном  четверге,  потому  что  наголовник,  который  у   меня   накинут,
повелевает моему Солнцу сопровождать меня  подобно  тени,  и  где  бы  я  ни
оказывался, там время исчисляется в соответствии со мной. Я мог бы успеть  и
в Иерусалим, путешествуя в этом длиннейшем четверге, и прибыть туда  скорее,
чем совершится мое душепродавство. И отвратить от Учителя его участь".
   "Но, - перебил его Феррант, - если ты предвосхитишь Страсти Господни,  не
совершится Искупление и мир останется поныне во власти первородного греха".
   "Ну вот, - прокричал, рыдая, Иуда. - А я думал только о себе! Но  как  же
тогда мне быть? Оставлю свои деяния в том  виде,  в  каком  содеял,  и  буду
проклят. Предупрежу свою ошибку, и воспрепятствую промыслу Господню и обрету
проклятие. Что же, где-то было с самого начала прописано, будто я обречен на
обречение?"
   Шествие образов угасло с плачущим Иудой: выгорело масло в  фонаре.  Опять
говорил отец Каспар, но голос его был для Роберта неузнаваем.  Слабый  свет,
проходящий через щель в стене,  освещал  только  половину  лица  говорящего,
переиначивая форму его носа и  странно  разделяя  бороду:  одна  ее  сторона
казалась седой, а другая темной. Глаза  настолько  запали,  что  даже  глаз,
остававшийся на свету, казался затененным. Только сейчас Роберт различил  на
нем черную нашлепку.
   "И вот тогда-то, -  продолжал  возглашать  говоривший,  и  он  несомненно
представлял собою аббата де Морфи, - твой брат сумел изобрести шедевр своего
Гения. И он проделал путь,  намеченный  Иудой,  воспрепятствовал  совершению
Господних Страстей и не  дозволил  искупления  грехов.  Никто  на  свете  не
искупится! Все будем  жертвами  единого  первородного  греха,  все  обречены
проклятью! Твой брат пребудет  грешником,  но  не  в  большей  степени,  чем
остальные люди, что вполне извинимо!"
   "Но возможно ли такое, и свершилось ли?" - спрашивал Роберт.
   "О, - с издевкой ухмыльнулся аббат, - свершилось и очень запросто. Вполне
возможно  обмануть  Державца:  не  все  извращения  истины   он   постигает.
Достаточно было умертвить Иуду, что я тогда же и совершил на морском  утесе,
облекся в его наголовник, отправил  судно  вперед  себя  к  противоположному
берегу Острова, а сам прибыл сюда к тебе в обманном подобии, и  не  допустил
тебя как следует обучиться плаванию, чтобы ты не  мог  последовать  за  мной
туда, куда я  вознамерился,  и  я  использовал  твою  подмогу  для  создания
подводного колокола, чтоб я смог добраться  до  Острова".  Говоря  все  это,
чтобы показать наголовник, он совлек с себя  широкое  платье  и  оказался  в
наряде пирата, а потом столь  же  медленно  отнял  от  лица  бороду,  стащил
накладной парик, и Роберту померещилось, будто он перед зеркалом.
   "Феррант!" - закричал Роберт.
   "Именно я, братец! Я, пока ты бултыхался, то как кобель, то как  жаба,  у
противоположного берега Острова снова взял под командование свой  корабль  и
проплыл на нем весь мой бесконечный Страстной четверг до Иерусалима, и нашел
там четвергового Иуду, готовящегося предать, и повесил его на  осине,  и  не
дал передать Сына Человечьего Стражникам Тьмы, я  пробрался  в  Гефсиманский
сад с моими наемниками и похитил Нашего Господа, уберегши его от распятия! И
теперь ты, я, мы все проживаем в мире, который не был искуплен!"
   "А Христос, похищенный Христос, где он?"
   "Ты, видимо, не знаешь, что в самых древних  текстах  Писания  говорится,
что бывают рдяноцветные голубицы, потому что Спаситель, перед тем как взойти
на крест, облачился в тунику цвета алого? Тысячу и  шестьсот  и  десять  лет
Христос в заключении здесь на Острове, и отсюда стремится бежать  в  обличий
Голубицы Цвета Пламени, но он не в силах расстаться с  этим  местом,  потому
что около Мальтийской Установки я оставил Иудин наголовник  и,  значит,  там
постоянно  длится  один   и   тот   же   самый   день.   Сейчас   для   меня
единственное-уничтожить тебя, а затем жить счастливому во Вселенной,  откуда
удалено раскаяние, где ад обеспечен всем, и там в аду,  когда  наступит  мой
час, меня восприветствуют, как нового Люцифера!" - И он хохотнул,  подступая
ближе к Роберту, чтоб совершить последнее из злодейств.
   "Нет,-крикнул Роберт.-Я тебе это не  позволю!  Я  убью  тебя  и  возвращу
Христу свободу. Я еще не забыл шпажной  науки,  а  тебя  мой  отец  не  учил
потаенным приемам!"
   "У меня не было отца и ни матери, я порожден твоим закоснелым домыслом, -
отвечал на это Феррант с грустной улыбкой. - Ты учил меня только ненавидеть.
Думаешь, ты меня сильно осчастливил, дав мне жизнь лишь ради того, чтобы я в
твоей Романной Стране олицетворил Подозрение? Покуда ты живешь и думаешь обо
мне то, что и я вынужден о  себе  думать,  я  не  могу  не  презирать  себя.
Следовательно, ты меня убьешь или я тебя, исход одинаков. Выйдем".
   "Прошу о прощении, брат, -прокричал Роберт, рыдая. - Да,  выйдем,  кто-то
из нас должен перестать жить!"
   Чего хотелось  Роберту?  Умереть?  Вызволить  Ферранта,  предав  Ферранта
смерти? Мы никогда не узнаем, потому что этого не знал и он сам. Но во  снах
такое случается.
   Они поднялись на палубу, Роберт стал искать свое  оружие  и  нашел  шпагу
переломанной (в памятных обстоятельствах) пополам.  Но  он  воскликнул,  что
Господь ниспошлет ему силу в битве и что добрый  фехтовальщик  должен  уметь
сражаться и со сломанным клинком.
   Братья встали друг против друга  впервые  в  жизни,  чтобы  решить  исход
последнего из их несогласий.
   Небо стояло при  братоубийстве,  как  секундант.  Розовая  туча  внезапно
растянула от корабля  до  воздушной  тверди  алые  нити,  как  будто  кто-то
перерезал  горловые  вены  скакунам  Солнца.  Природа  разрешилась   великим
торжеством громов и молний с дождепролитием, и небо и море  ошеломляли  слух
дуэлянтов, затуманивали им зренье, лупили мерзлой водой по рукам.
   Те же двое увертывались от зарниц, разивших повсюду, и сыпались уколы,  и
разворачивались фланконады, и совершались ретирады, и канаты  использовались
для спасенья, чтобы, взвиваясь в лет, убежать от жала шпаги; воздух полнился
обидами, каждый  удар  сопровождался  оскорблением,  и  наскоки  мешались  с
толчками и с воем ненастья, охватившего их.
   На скользкой палубной настилке Роберт сражался, чтоб Спаситель  мог  быть
распят, и просил в том помощи у Бога;
   а Феррант за то, чтобы Спасителю не казниться, и на  то  звал  по  именам
всех адовых дьяволов.
   Как воззвал он к Астароту, в этот миг Вредитель (выступавший Вредителем и
для Божественного Провидения) неосознанно подставился для Удара  Баклана.  А
может быть,  он  сознательно  сделал  это,  дабы  прекратить  бесконечный  и
безначальный сон.
   Роберт  сделал  вид,  будто  падает,  и  тот  набросился  на  него,  чтоб
прикончить, и тут, опершись на левый локоть, Роберт подставил свои полклинка
ему под  сердце.  Не  вышло  вывернуться  легким  пируэтом,  как  это  делал
Сен-Савен, но Феррантом в свою очередь был набран чересчур сильный разгон, и
он не избежал крушенья, и сел всем туловом на шпагу,  и  сам  пропорол  себе
грудину обрубленным клинком врага. Роберта захлестнула лавина крови, которую
противник, испуская дух, излил изо рта.
   Роберт ощущал во рту привкус крови, наверное,  в  припадке  бреда  куснул
себя за язык.  Теперь  он  плыл  в  этой  крови,  плыл  в  пурпурной  струе,
тянувшейся от корабля на Остров. Он  не  хотел  поддаваться  тяге,  опасаясь
Камень-рыбы, но миссия его не была кончена, и Христос ждал его  на  Острове,
чтобы смочь пролить кровь за людей,  и  Роберт  оставался  Его  единственным
мессией.
   Что он делал теперь в своем  сне?  Палашом  Ферранта  нарезал  паруса  на
длинные ленты, которые увязывал за концы, укрепляя линями. Другими  канатами
он опутал самых крепких журавлей, аистов и цапель, которые сидели в  клетках
нижней палубы, и приделал к лапам этих тонких птиц свой ковер-самолет.
   Воссев  на  воздушный  настил,  он  поднялся  на  воздух,  правя  путь  к
приобретшей доступность суше. У  подножия  Мальтийской  Установки  он  нашел
наголовник и уничтожил. Вернувши времени нормальное  пространство,  он  смог
наблюдать  сошествие  Голубицы,  которую  наконец  лицезрел,  восхищаясь,  в
полнейшей Ее славе. Но было естественно  -  более  того,  сверхъестественно,
-что она низошла не в апельсиновом, а в белейшем обличье.  И  это  не  могла
быть голубка (потому что этой птице не дозволяется олицетворять второе  лицо
Троицы), а наверное. Божественный Пеликан, который воплощает Господня  Сына;
Роберт не четко видел, какая же птица  впряглась,  будто  вещий  кормчий,  в
летучую упряжку крылатого корабля.
   Он видел только, что летит все выше и выше, и образы  чередовались  перед
ним по желанию причудливых видений. Поочередно он причащался неисчислимых  и
нескончаемых миров, со всех планет и со всех звезд, ради того чтобы в каждом
таком мире, почти в один и тот же миг, свершалось грехоискупление.
   Первая из планет на  их  пути  была  непорочная  Луна,  во  власти  ночи,
освещавшейся сиянием дня Земли.  А  Земля  была  видима  вдалеке,  на  линии
небоската: огромная, навислая гора кукурузной  поленты,  почти  над  головой
Роберта варимой и варящейся, валящейся выспрь, с  воркотанием  взрывающейся,
ворошимой, ворчащей в  лихоманке,  в  корче,  в  желтухе,  в  тряско-бледной
лихорадке, пробуровленной буграми бурно-бурых пузырей, бормочущей,  бурлящей
и бурунами бурчащей... Лихорадочный жар преображает заболевшего в кукурузную
бурду, и любой блик в  глазах  отдается,  будто  бур  пробирается  в  череп,
превращающийся в бурдюк...
   Он на Луне и с Голубкой.
   Согласимся, что не стоит искать связности  и  правдоподобия  в  том,  что
рассказывалось выше,  поскольку  речь  идет  о  кошмаре  отравившегося  ядом
Камня-рыбы. Но то, что я намерен  изложить  далее,  превосходит  любые  наши
ожидания. Мысль или душа  Роберта,  в  любом  случае  его  vis  imaginativa,
посягнули на святотатственную метаморфозу. На Луне он увидел себя в обществе
Голубки, но она была не Владыкою небесным, а Владычицей его  дум.  Это  была
Лилея, наконец отбитая у Ферранта. Подле  морей  Селены  Роберт  вступал  во
владение тем же, что было отобрано  у  него  братом  подле  озер  фонтанного
острова. Он лобзал ее лик своими очами, он созерцал устами, впивался, вкушал
и впитывал, и играли в прятки друг с другом возбужденные языки...
   Только  тогда  Роберт  (лихорадка,   по-видимому,   слабела)   наконец-то
опамятовался, но остался в очаровании  пережитого,  как  бывает  после  сна,
который, отойдя, оставляет затронутым не только дух, но и самое тело.
   Он плакал, но из-за чего? От  счастья  снова  обретенной  любви?  Или  от
жалости, что перекроил, при поборничестве лихорадки, для которой  не  писаны
жанровые законы, Священную Мистерию в скабрезный фарс?
   Этот миг, сказал он, мне действительно будет стоить ада. Ибо  я,  конечно
же, не лучше Иуды или Ферранта. Более того, я и есть Феррант, до сих  пор  я
использовал его, беззарочного, дабы делать такое, до чего  сам  не  допускал
себя по причине трусости.
   Может, меня и не призовут к ответу за эту грешность, потому что грешил не
я, а Рыба-камень, которая заставляла меня блудить на свой лад. Однако если я
достиг подобной безотчетности, это сигнал,  что  и  взаправду  близится  моя
кончина. Надо было мне повстречаться с Камнем, чтобы  отважиться  возмыслить
себе смерть. А ведь этот  помысел  обязан  быть  первейшим  долгом  хорошего
христианина.
   Почему же я никогда не помышлял о смерти и о  гневе  хохочущего  Господа?
Потому что  следовал  поучениям  моих  философов,  согласно  которым  смерть
составляет натуральную необходимость, а  Бог  есть  тот,  кто  к  беспорядку
атомов применил Закон,  располагающий  их  в  гармонии  мирозданья.  Мог  ли
подобный Бог, учитель геометрии, спроектировать беспорядок Преисподни,  хоть
бы и в целях возмездия, и мог ли он смеяться над подобной  перетряской  всех
на свете потрясений?
   Нет, Господь не смеется, говорил себе Роберт. Но Он  сдается  пред  лицом
Закона, который сам Он постановил. Этот Закон взыскует, чтобы порядок нашего
тела был нарушен, как несомненно разрушается уже и сейчас мое  тело  посреди
всей этой прорухи. Говоря, Роберт видел червей у рта. Эти черви выходили  не
из кошмара, а из щелей  между  досками,  где  самопроизвольно  возникали  на
куриных пакостях, будучи порождением их экскрементов.
   Роберт приветствовал приход  этих  возвестников  распада,  сознавая,  что
растекание в бесформенной материи следует воспринять как скончание мук,  как
соответствие с расположением Природы и с волей Небес, управляющих ею.
   Надо немного подождать, бормотал он как на молитве. Через совсем  немного
дней мое тело, пока еще хорошо сбитое, претерпит  изменения  в  расцветке  и
сделается брюзглым, как чечевица, потом почернеет  от  головы  и  до  ног  и
выделит подспудную теплоту. После этого  тело  опухнет,  и  по  его  пухлоте
пойдет гнойная плесень. Вскоре после того живот растрескается,  и  вывалится
брение, и в жиже станут колыхаться, может, глазное  яблоко  с  червобоем,  а
может, полгубы. По этой слякоти полезут многие  семейства  малой  мошкары  и
мелких тварей, которые пойдут клубиться по моей крови и  переваривать  меня,
кроху за крохой. Какая-то часть их выползет  из  груди,  другая  вытечет  со
слизью из носа; прочие,  обмазанные  прелью,  обживут  мой  рот,  вползая  и
выползая, а самые сытые закопошатся в горле... Пока все это  будет,  "Дафну"
обживут пернатые, и занесенная ими с острова зелень даст начало былью, и  из
моего перегноя корни злаков возьмут корм. Наконец, когда от моего  телесного
единства останется голый скелет, за месяцы и годы - а может, тысячелетия,  -
этот каркас распылится на атомы,  по  которым  станут  ступать  живущие,  не
задумываясь, что весь земноводный шар с морями,  с  пустынями,  с  лесами  и
долами не что иное, как населенное ими кладбище.
   Ничто так не  споспешествует  здоровью,  как  Опыт  Благого  Умирания,  в
котором  через  смирение  обретается  легкость.  Так  говорил  ему  когда-то
кармелит, и это было правдой, потому что  к  Роберту  возвратились  голод  и
жажда. Он был слабее чем когда грезил, будто фехтует на юте, но не так слаб,
как когда  простирался  около  куриц.  У  него  хватило  силы  выпить  яйцо.
Жидкость,  стекавшая  по  горлу,  имела  прекрасный  вкус.  И  еще   вкуснее
показалось ему молоко ореха, который он  вскрыл  в  кладовке.  По  окончании
медитаций о своем мертвом теле, сейчас он умерщвлял ради потребы этого тела,
чтобы его оздоровить, тела, исполненные  здоровья,  ежеденно  получающие  от
Природы жизнь.
   Так вот почему, за вычетом  некоторых  фраз  учителя-кармелита,  никто  в
имении Грив не подводил его к мыслям о смерти. В часы семейных бесед,  почти
всегда совпадавших с ужином  и  обедом  (в  перерывах  -  одинокие  скитания
Роберта по закоулкам старинного  дома,  где  он  часами  медлил  в  тенистых
полуподвалах,  вдыхая  аромат  яблок,  оставленных   дозревать   на   полу),
говорилось только об урожае дынь,  о  жатве  хлебов  и  об  ожидаемом  сборе
винограда.
   Роберт припоминал, как мать  его  поучала  жить  счастливо  и  благоденно
изобильными плодами гривского домохозяйства: "И нехудо, ежели ты  не  будешь
забывать запасаться засоленным бычачьим мясом, а также овечьим  и  бараньим,
телячьим и свиным, потому что запас сохраняется долго и пригожается  всегда.
Режь мякоть умеренно большими кусками, клади на поднос и засыпай густо солью
и держи так неделю. Потом вешай  на  балки  на  кухне  около  печи  и  пусть
коптятся себе в дыму, и делать это надо, когда  прохладно,  ведрено  и  дует
ветер,  и  после  ноябрьского  Мартына,  и  заготовки   сберегутся   сколько
пожелаешь. В сентябре же заготавливают птицу и бьют ягней на целую  зиму,  а
также каплунов, старых куриц, уток, готовят гусиные полотки. Не  пренебрегай
даже ослом, если осел ломает ногу, вели выделать из ливера круглые колбаски,
которые потом пусть надрежут и жарят, и это самая господская пища.  Пусть  к
Великой Четыредесятнице будут припасены и грибы, и суповые наборы, и изюм, и
яблоки, и все, что Господь позволяет;
   на тот же срок, на Великий Пост, надобно иметь разные корни  и  клубни  и
такие травы, которые обваливать в муке и жарить  на  растительном  масле,  и
выходит вкуснее миноги. Тогда же делают пресные пирожки  и  в  них  кладется
постная начинка. На тесто отпускай  оливковое  масло,  муку,  розовую  воду,
шафран и сахар, потом подливают немного мальвазии, вырезывают кружочки,  как
оконные стекла, а на начинку идет тертая булка, отварные яблоки,  гвоздичный
цвет  и  толченый  орех,  потом  подсалив