как  та  корона  беловатого  пуха,  что  возвышалась  с
фиолетовой кокардой, походившая на сизую примулу,  выставившую  непристойный
член, или это была маска,  венчавшая  седой  цветок  козлоборода?  Кому  мог
прийти в голову кустарник, чьи листья, темно-зеленые по одной стороне, имели
желтые и кармазинные разводы, а на другой  стороне  были  цвета  пламени,  и
перемежались с листьями светлыми и  мясистыми,  вогнутыми,  так  что  в  них
неизвестно с какого времени держалась влага последнего дождя?
   Роберт под впечатлением обстановки не задавался вопросом, о  каком  дожде
речь, если за последние три дня осадков не выпадало. Ароматы оглушали его  и
не удивляла необычайность. Не удивляло, что мокрый разваливающийся плод пах,
как испорченный сыр; что фиолетовый  баклажан  с  дыркой  в  днище  тарахтел
твердыми семечками, не овощ, а бубенец; что какой-то цветок с одной  стороны
был заострен и вытянут, как спица, а с другой - закруглен  и  толст.  Роберт
никогда раньше не видел плакучую пальму, она плакала, будто  ива,  воздушные
ее корни лишь на некоторой высоте сплетались в  стволы,  а  побеги  свисали,
изнеможенные собственной плодовитостью. Другое растение,  незнакомое  прежде
Роберту, имело  листья  широкие,  сочные,  из  которых  каждый  пронизывался
железистой жилой. Готовые блюда, подносы!  И  нерукотворные  черпачки  росли
тоже неподалеку.
   Гадая, в  механическом  ли  он  лесу  или  в  земном  рае,  упрятанном  в
подпочвенной толщине, Роберт скитался внутри этого  Эдема,  среди  одуряющих
ароматов. Когда он  рассказывает  об  этом  Прекрасной  Даме,  он  упоминает
деревенские неистовства, сумасбродства огородов, где густолистые Протеи, где
кедры (а  может  быть,  не  кедры,  а  цитроны?)  шалеют  от  усладительного
восторга... В его повести сад - это дрейфующий острог, населенный  коварными
автоматами, где за  ограждением  чудовищно  свитых  канатов  бьются  упрямые
настурции, непокорные вскормленницы дикарской пущи... Он напишет  об  опиуме
чувств, об атаке гнилостных испарений, которые нечистыми обаяниями завлекают
жертву в края антиподов ума.
   Сначала он приписал птичьему пению, доносящемуся с острова, свое чувство,
будто выкрики пернатых излетали от цветов и от трав; но  внезапно  все  тело
его пошло мурашками от пролета нетопыря, почти  зацепившего  крылом  его  за
щеку, и тут же пришлось отпрыгивать от сокола, камнем падающего на добычу  и
вонзающего в летучую мышь крючковатый клюв.
   Продвигаясь  по  гон-деку  и  слыша  далекие  голоса  птиц  от   Острова,
удивляясь, как им удается проникать через щели в бортах,  Роберт  постепенно
приходил к убеждению, что птицы поют где-то близко. Не могло это слышаться с
берега. Значит, какие-то другие птицы пели прямо  за  деревьями,  в  носовой
части  палубы,  за  переборкой  у  провиантской,  откуда  предыдущей   ночью
раздавался опасный шум.
   Он натолкнулся на какой-то  ствол.  Дерево,  похоже,  прошибло  палубу  и
просунулось выше. Не сразу Роберт понял, что перед ним рангоутное дерево, то
есть колонна мачты, и он стоит на самой середине судна, где  шпор  вращен  в
степс  и  мощно  укоренен  в  кильсон.  В  этой  точке  ремесло  и   природа
переплетались настолько тесно, что заблуждение  нашего  героя  простительно.
Еще добавим, что в точности на этом месте до его  ноздрей  довеяло  какое-то
смешение  запахов,  дух  перегноя  в  сочетании  со  скотской   вонью,   что
символизировало границу медленного перехода из оранжереи в хлев.
   После этого, тронувшись от грот-мачты к носу, он попал на птичник.
   Он  не  знал,  как  по-другому  назвать  скопище   тростниковых   клеток,
пронизанных крепкими жердями, служившими для насестов, и населенных летучими
существами, старательно угадывавшими по свету зари тот восход, от которого к
ним просачивалось лишь нищенское подобие, и перекликавшимися, хотя  пение  и
выходило непохоже на то, что в природе, с собратьями,  свободно  голосившими
на Острове. Вольеры стояли на полу, висели  на  решетке  верхней  палубы;  с
этими сталактитами и сталагмитами гон-дек  казался  еще  одним  зачарованным
гротом, где порхающие пернатые качали клетки, а те,  подпрыгивая,  рассекали
потоки солнечных лучей, и  высвечивалась  карусель  цветов  и  блистательное
мельтешение радуг.
   До этого дня он, пожалуй, никогда по-настоящему  не  слышал  пенье  птиц.
Можно сказать также, он ни разу по-настоящему их, птиц, не видел, по крайней
мере столько разных сразу, и не мог понять, этот ли  облик  свойствен  им  в
природе или же рука  художника  разрисовала  их  и  изукрасила  к  пантомиме
военного парада. Каждый воин и каждый член  командования  красовался  своими
боевыми колерами и собственным флагом.
   Незадачливый Адам, он не располагал названиями  для  этих  тварей.  Разве
только имена, что использовались на его родном полушарии: это аист, бормотал
он, а это журавль, а вот куропатка... Но  с  таким  же  успехом  можно  было
называть гусаком лебедя.
   Птицы-прелаты  с  широкими  кардинальскими  шлейфами  и  с   носами   как
алхимические сосуды топырили крылья цвета трав, раздувая  пурпурные  зобы  и
выпячивая голубую грудь,  причитая  почти  по-человечьи;  в  другой  стороне
собирался многочисленный турнир, воины разминались, и  приплюснутая  свозная
кровля их решетчатого турнирного поля дрожала от наскоков цвета  горлинки  и
от жарко-огненных ударов, напоминавших,  как  штандарт  в  руках  знаменосца
плывет над строем, взмывает и полощется на ветру. Насупленные ходулочники на
долговязых нервных конечностях, зажатые в тесноте, с негодованием  гоготали,
поджимали то одну, то другую  ногу,  подозрительно  озирались,  тянули  шею,
трясли чубатой головой. Только в одной, вытянутой в высоту клетке  привольно
чувствовал себя крупный капитан в голубом мундире, в  карминовой,  под  цвет
очей, манишке, с лилейным султаном на кивере, и ворковал как голубка.  Рядом
с ним в маленькой клетке три пешехода мерили настил шагами, не имея крыльев,
и подскакивали, испачканные комочки пуха: мышиные мордочки, усы у  основания
клювов. Клювы у них были горбатые, с крупными ноздрями, которыми эти  уродцы
обнюхивали червей, отщипывая от них  куски.  В  одной  клетке,  вытянутой  и
закрученной,  как  кишечник,  прохаживалась  маленькая  цапля  с  морковными
лапами, с аквамариновой грудкой, с черными крылышками и лиловым носом, а  за
ней гуськом шествовали цыплята. Дойдя до окончания  кишки,  она  со  злобным
карканьем  пыталась  разнести  загородку,  видимо,   считая   ее   случайным
нагромождением отростков и корешков, а потом разворачивалась  и  маршировала
обратно со всем своим выводком, который не мог догадаться, идти  ли  впереди
или позади родительницы.
   Роберт испытывал и возбуждение от открытия, и жалость к этим пленникам, и
желание отворить клетки и посмотреть,  во  что  превратится  его  готический
собор, наполнившись  этими  геральдами  воздушного  войска,  выпущенными  из
осады, к которой "Дафна", в свою очередь осаждаемая полчищами  им  подобных,
их принуждала. Потом он подумал,  что  птицы  голодны.  В  клетках  валялись
ошметки корма, а плошки и корытца, куда заливать воду, стояли пустые.  Около
клеток, однако, имелись мешки с зерном и нарубленная вяленая рыба, все  было
заготовлено для того, чтобы птицы благополучно доехали до Европы,  поскольку
редкий корабль, сплавав к южному краю земного шара, не привозит ко дворам  и
академиям Европы редкости новых миров.
   Ближе к оконечности  носа  он  обнаружил  дощатый  загон,  где  рылась  в
подстилке дюжина цесарок, или вроде этого, в любом случае куриц  с  подобным
оперением он в жизни не встречал. Они тоже, по  всей  видимости,  испытывали
голод, тем не менее куры отложили шесть яиц и торжествовали столь же  бурно,
как любые их товарки во всех частях света.
   Роберт немедленно подобрал яйцо, продырявил скорлупу концом ножа и  выпил
яйцо через дырочку, как в годы детства. Другие яйца уложил за пазуху, а  для
успокоения матерей и плодовитейших отцов, хмуро трясших зобами, роздал  корм
и воду; то же самое во все прочие клетки, причем он  спрашивал  себя,  какое
провидение распорядилось прибыть ему на "Дафну",  когда  население  птичника
почти обессилело от голода. И впрямь, он провел на корабле вот уже две ночи;
за птицами ухаживали в последний раз, самое позднее, днем  раньше  появления
Роберта. Он попал на корабль будто опоздавший на праздник гость, пришедший к
еще не убранному столу.
   Впрочем, сказал он, с самого начала было ясно, что  раньше  кто-то  здесь
был, а теперь его нет. Были тут люди день или десять дней  назад,  для  меня
ничего не меняет, самое большее усугубляет  насмешку  судьбы:  ведь  выбрось
меня море на один только день раньше, я  мог  бы  присоединиться  к  экипажу
"Дафны" и отправиться с ними туда же, куда они. Или нет: погибнуть вместе  с
ними, если все они погибли. В общем, он перевел дух (по  крайней  мере  дело
было не в крысах) и подумал, что в его распоряжении теперь имеется курятник.
Он отказался от идеи выпустить на волю более благородные  породы,  и  решил,
что если его сидение окажется очень долгим, и эти породы могут представиться
съедобными. Идальго, порхавшие под стенами Монферрато, тоже были благородные
и разноцветные, однако мы по ним палили, а окажись наше  там  сидение  очень
долгим, вполне могли бы начать их есть. Кто воевал  в  Тридцатилетнюю  войну
(скажу я сейчас, хотя ее прямые участники не называли ее  так  и,  вероятно,
даже не сознавали, что речь идет об одной  очень  долгой  войне,  в  которой
время  от  времени  подписывался  какой-нибудь   мир),   тот   отучался   от
прекраснодушия.



   4. НАГЛЯДНАЯ ФОРТИФИКАЦИЯ

   (Французский военный учебник "La fortification demontree" (XVII в.))

   Отчего Роберту так часто приходит на язык Казале при описании его  первых
дней на корабле? Бесспорно, параллелизм напрашивается: осажден  теперь,  как
осажден был тогда; но для человека его столетия как-то жидковато. Скорее уж,
при   подобии,   его   тем   более   зачаровывают   несходства,   изысканные
противопоставления: в Казале он попал по желанию, дабы не допустить  попасть
других, а  на  "Дафне"  оказался  поневоле  и  мечтал  только  о  том,  чтоб
выбраться. Но в наибольшей степени, думаю я, существуя в мире  полутени,  он
тянулся памятью к истории  раскаленных  дней,  прожитых  под  ярым  светилом
осады.
   И еще. В начальную пору жизни Роберту выпадало единственных два  периода,
которые меняли его представления о мире и о человеческой жизни  в  нем.  Это
были несколько месяцев осады и несколько лет в  Париже.  Ныне  он  переживал
третий возраст мужания, скорее всего последний, на излете которого  зрелость
приравняется, вероятно, уже к распаду. И он пытался расшифровать тайну  этой
поры, накладывая очертания прошлого опыта на современье.


   Поначалу казальская жизнь сплошь состояла из  вылазок.  Роберт  описывает
эту жизнь своей адресатке, преображая стилем  и  будто  желая  ей  показать:
неспособный захватывать упорную твердыню льда, палимую, но  не  растопляемую
двух ее солнц пламенами, под лучами солнца  иного  он  невзирая  ни  на  что
оказался  в  высшей  степени  способен  сопротивляться  тем,  кто   старался
захватить монферратскую твердыню.
   Утром следующего  дня  после  приезда  гривской  команды  Туара  отправил
нескольких офицеров, с карабинами на плече, поглядеть,  что  там  устраивают
неаполитанцы на холмах,  захваченных  накануне.  Офицеры  подъехали  слишком
близко, возникла легкая перестрелка, и молодой лейтенант Помпадурского полка
был застрелен. Товарищи доставили его тело в крепость и  так  Роберт  увидал
первого убитого в своей жизни. Туара  отдал  приказ  захватить  строения,  о
которых говорилось на день раньше.
   С бастионов было удобно наблюдать вылазку десяти мушкетеров,  раздвоивших
свой ряд на скаку, чтобы окружить и захватить первый дом.  Из  крепости  тем
временем было пущено ядро, пролетевшее над их головами и  сорвавшее  с  дома
крышу: оттуда, как насекомые, вылетели испанские солдаты и побежали  наутек.
Мушкетеры    дали     испанцам     ретироваться,     захватили     строение,
забаррикадировались в нем  и  повели  оттуда  будоражащий  огонь  по  склону
взгорья.
   Та же операция требовалась и в отношении  прочих  строений.  С  бастионов
было прекрасно видно, что неаполитанцы выкапывают ямы, обкладывают фашинами,
хворостяными снопами, причем ямы не опоясывают холм, а тянутся по равнине  к
замку. Роберту объяснили, что это входы в минные  галереи,  которые  доводят
под землей до стены,  а  там  набивают  порохом.  Нельзя  давать  неприятелю
закапываться под землю. Вот и вся война.  Рушить  в  самом  начатке  подкопы
противника, а самим по  возможности  вести  в  его  сторону  контрподкопы  и
дожидаться подхода подмоги или полного расхода вооружения и припасов.  Осада
состоит в этих двух занятиях: гадить неприятелю и тянуть время.
   На следующее утро, как и ожидалось, занимали редут. Роберт в  обнимку  со
своей  пищалью  оказался  в  ораве  наемников  из  Лу,  Куккаро,   Одаленго,
соседствовавших с бессловесными корсиканцами, всех скопом набили в  лодку  и
перевезли через По, когда две роты французов  уже  сошли  на  неприятельскую
сторону. Туара и штабные наблюдали за операцией с правобережья, старый Поццо
махнул сыну и предупредительно поднял палец: действуй, дескать, с головой.
   Три роты захватили  безлюдный  форт.  Он  не  был  доделан,  и  начальная
постройка потихоньку распадалась. День прошел в затыкании  дырок  в  стенах.
Укрепление  было  окружено  хорошим  рвом,  за  ров   отправили   нескольких
впередсмотрящих. Наступила ночь, но такая  светлая,  что  дозорные  спокойно
дремали, а офицеры их не одергивали в уверенности, что нападения  не  будет.
Тут-то и раздалась команда "на приступ!" и налетели конные испанцы.
   Роберт, приставленный  капитаном  Бассиани  сторожить  брешь,  заделанную
мешками с соломой и сеном, не успел уразуметь, как это все  происходило:  на
крупе коня у каждого всадника находился мушкетер, и доскакав до  укреплений,
лошади помчались по кругу вдоль канавы, в  то  время  как  стрелки  на  ходу
убирали немногих часовых, а мушкетеры прыгали с коней и катились  кубарем  в
глубину рва. Очистив место, кавалеристы полукругом сгруппировались  напротив
входа, загоняя защитников за стену непрерывным огнем,  мушкетеры  невредимые
подобрались к воротам и к разбитым участкам стен.
   Итальянская пехота, выставленная для караула, покидала оружие и  в  ужасе
разбежалась, покрывая себя бесчестием; но и французский гарнизон повел  себя
не лучше. От начала атаки до  взятия  стен  форта  прошло  только  несколько
минут, и для встречи атакующих, уже прорвавшихся за стены,  защитники  форта
не успели даже вооружиться.
   Неприятели, пользуясь внезапностью, резали кого попало; их было  столько,
что в то время как одни убивали, другие обирали убитых. Роберт,  выстреливши
в набегавших пехотинцев, с болью отдачи в  плече  перезаряжал  ружье,  когда
налетела кавалерийская атака и копыта коня, перескакивавшего  стену,  сшибли
Роберта и обрушили ему на голову всю  кладку.  Это  было  его  счастье;  под
мешками он спасся от смертоносного налета и теперь  из  соломенного  укрытия
видел, как нападавшие приканчивали упавших, отрезали  пальцы  ради  колец  и
кисти рук ради браслетов.
   Капитан Бассиани, чтоб оборонить честь своего бегущего войска,  доблестно
отбивался, но его окружили и принудили к сдаче. С того берега заметили,  что
происходит, и полковник Ла Гранж, незадолго перед этим вернувшийся с форта с
поверки, рвался на спасение гарнизона, но офицеры его удерживали до  подхода
городских подкреплений. С правого берега отчаливали  какие-то  лодки,  в  то
время как, разбуженный дурною вестью, к месту  их  отплытия  галопом  мчался
Туара. Было уже понятно, что французы в форте разбиты и что единственная  им
помощь была - прикрывать навесным огнем отход остающихся в живых.
   В этой суматохе старый Поццо метался между штабными позициями и  лодочным
причалом, куда приставали спасавшиеся, но Роберта не было среди этих.  Когда
увиделось, что новых лодок уже не будет, он  прорычал  "О  Господи!".  После
этого, не нуждаясь ни в какой лодке, зная законы речных течений, двинул коня
прямо в воду чуть повыше первого острова, молотя шпорой. Конь пересек реку в
месте брода, даже не поплывши, выскакал на другой берег, и Поццо с  поднятою
шпагой не разбирая дороги бросился на врага.
   Несколько мушкетеров противника двинулись ему  навстречу  при  светлеющем
небе, не понимая, зачем этот одинокий всадник. Тот пролетел сквозь их  строй
уложив по меньшей мере пятерых яростною рубкой, навстречу двум  конникам,  и
на вздыбленной лошади отклонился в сторону, избегнув удара, и  откачнулся  в
другую, шпага его описала в воздухе круг, и левый кавалерист осел на круп, в
то время как его кишечник выползал на  сапоги,  а  правый  так  и  застыл  с
вытаращенными глазами, ловя рукою ухо,  которое,  не  вполне  оторванное  от
щеки, повисло ему ниже бороды.
   Поццо был  уже  около  форта,  в  котором  захватчики,  занятые  грабежом
последних дорубленных со спины, не умели понять вообще откуда он взялся.  Он
влетел внутрь укреплений, выкрикивая  имя  сына,  заколол  четырех  человек,
работая как мельницею шпагой и разя в четыре стороны  света;  Роберт  из-под
своей соломы завидел его еще  в  отдалении  и  узнал  прежде  отца  Пануфли,
отцовского коня, с которым игрывал еще ребенком. Тогда он всадил два  пальца
в рот и свистнул условным свистом, который  коню  был  издавна  привычен,  и
верно, тот уперся, насторожил свои уши и поскакал с отцом по  направлению  к
робертовой бреши. Поццо увидел  Роберта  и  крикнул:  "Нашел  место  сидеть!
Прыгай на лошадь!" Роберт схватился за его пояс, и  Поццо  повернул  коня  к
переправе, бормоча: "Наказание, вечно за тобой  надо  черт-те  где  бегать".
Пануфли галопом несся обратно к реке.
   Какие-то  грабители  поняли,  что  этот  человек  явно  не  должен  здесь
находиться, показывали пальцами и кричали. Офицер со вмятиной  на  кирасе  в
сопровождении трех солдат попробовал перекрыть ему путь. Поццо увидел, хотел
обскакать и вдруг, натянув поводья, вскрикнул: "Вот врут про судьбу!" Роберт
выглянул из-за него и узнал в офицере того самого испанского гранда, который
позавчера пропустил их в крепость. Тот тоже узнал в лицо встречных, взор его
блеснул, он нацелил шпагу.
   Старый Поццо мгновенно перебросил шпагу в  левую  руку,  выхватил  правой
пистоль и протянул руку в сторону испанца, который, сбитый с толку маневром,
с разбегу оказался почти под его рукой. Но Поццо стрелял не сразу. Он  нашел
время произнести: "Прошу прощенья  за  стрельбу,  но  так  как  вы  защищены
кирасой, это извинительно..." Нажал курок и всадил тому в рот пулю. Солдаты,
видя убийство командующего, побежали, и Поццо вернул пистолет  на  место  за
пояс со словами: "Пора обратно, пока  они  не  потеряли  терпенье...  Пошел,
Пануфли!"
   В облаке пыли пролетели они по равнине, в  ореоле  брызг  перенеслись  по
речному броду, а кто-то издалека палил и палил, стараясь попасть им в  спину
и не попадая.
   На правом берегу их встретили плеском в ладоши. Туара сказал: "Tres  bien
fait, mon cher ami" - и потом Роберту:
   "Ла Грив,  сегодня  бежали  все,  вы  остались  на  посту.  Добрая  кровь
сказывается. Вам нечего быть в этой ватаге трусливых. Займете место у меня в
свите".
   Роберт поблагодарил и, сходя на землю с лошади,  пожал  руку  отцу,  чтоб
передать ему свою благодарность. Поццо рассеянно пожал ему  руку  и  сказал:
"Очень мне жаль этого господина испанца, он был дворянин. Сволочная война. С
другой стороны, запомни себе науку, любезный сын: уж как он тебе ни  размил,
но если он хочет отправить тебя на тог свет, неправ он, а не ты. Мне кажется
так .
   Ухода  за  городскую  стену,  отец,  как  слышалось  Роберту,   продолжал
бормотать "Я за ним не го