йным вихлянием
шевелили балансир, а он двигал горизонтальную  ось,  сопряженную  с  верхним
концом балансира. Были пружинные часы, в которых рифленый конус оборачивался
в ритме  разматывающейся  цепочки,  влекомой  круговым  движением  барабана,
завладевавшего все новыми звеньями ее.
   Некоторые из этих часов прикрывали свою механику  ржавыми  накладками  из
железа и окисленной  чеканкой  и  позволяли  видеть  только  медленную  пару
стрелок; но большинство  выставляло  напоказ  хрипучую  начинку,  походя  на
композиции Пляски  Смерти,  в  которых  единственное,  что  шевелилось,  это
хихикающие скелеты с гибельной косой.
   Все эти механизмы жили. Крупные клепсидры сочили песок, в  то  время  как
маленькие почти уже перепустили песок и воду в нижнюю половину.  Все  прочее
было скрежетом зубовным и астматической икотой.
   Кто  попадал  сюда  первый  раз,  мог  подумать,  будто  скопление  часов
простирается  бесконечно:  задняя  стена  клетушки   закрывалась   полотном,
изображавшим анфиладу покоев, заполненных до предела часами, одними  часами.
Но даже разогнав этот морок и принимая всерьез только часы, так сказать,  из
плоти и крови, было от чего ополоуметь.
   Может  показаться  неправдоподобным  (вам,  кто  читает  эту  историю   с
остранением), но потерпевший крушение, среди водочных  паров,  на  брошенном
судне, узрев сотни механизмов, выстукивающих почти что в унисон повесть  его
бесконечного узничества, прежде всего начинает размышлять о самой повести, а
не о ее авторе. Размышлял и Роберт, осматривая одну за другой  эти  игрушки,
символы преждевременного  старения  подростка,  приговоренного  к  медленной
смерти.
   Il tuon dal ciel fu dopo (Гром грянул позже (ит.). - См. Umberto Eco  "II
secondo diario minimo", Milano, Bompiani, 1994, р.  310.  Примерный  перевод
для любителей анаграмм: "Тифон, к маяку!"),  пишет  Роберт.  Отрешившись  от
кошмара, он сдался перед необходимостью раскрыть его причину. Если часы были
в рабочем состоянии, кто-то же должен  был  их  завести.  А  если  они  были
снабжены долговременным заводом, если кто-то закрутил пружины  за  некоторое
время до появления на  корабле  Роберта,  Роберт  услышал  бы  их  кряхтенье
гораздо прежде, проходя мимо этой двери в предыдущие проведенные на  "Дафне"
дни.
   Будь это только одно  устройство,  можно  бы  было  вообразить,  что  оно
предрасположено  к  самопуску   и   что   случайно   откуда-то   приключился
первоначальный толчок. Подрагиванье судна? Или чайка влетела в открытый  люк
и зацепила за  рычаг?  Разве  не  бывает,  что  сильным  ветром  сотрясается
колокол, или распахиваются неплотно притворенные ставни окон?
   Но чайка не может запустить единым ударом несколько дюжин часов. Выходит,
независимо  от  того,  существовал  ли  Феррант  или  нет,   в   присутствии
постороннего на корабле невозможно было сомневаться.
   Посторонний приходил в часовой  отсек  и  зарядил  механизмы.  Зачем  это
понадобилось ему,  был  первый  вопрос,  однако  не  самый  срочный.  Вторым
вопросом было, куда он после этого делся.
   Значит, предстояло исследовать трюм. Роберт сказал  себе,  что  нет  иной
перспективы, но продолжая убеждать себя в необходимости действия,  мешкал  с
его исполнением. Он сознавал, что не вполне в себе, и снова вскарабкался  на
палубу, умылся дождевой водой и, слегка упорядочив мысли, задумался об  этом
Постороннем.
   Это был не туземец с острова и не уцелевший  матрос,  от  которого  можно
было ждать чего угодно: дневного налета,  ночного  подкрадыванья,  просьб  о
пощаде - но только не кормления куриц и  не  завода  автоматов.  Значит,  на
"Дафне" прятался человек образованный и миролюбивый. Может  быть,  тот,  что
собрал коллекцию мореходных  карт  для  лоцманской  рубки.  Что  означает  -
учитывая, что он имеет место и имел его еще до появления Роберта, - что речь
идет о  Правомочном  Постороннем.  Прелестно,  но  остроумная  антиномия  не
умаляла Робертовой тоскливой злости.
   Если Посторонний правомочен, с чего же он таится? Опасаясь неправомочного
Роберта? А решив запрятаться,  зачем  же  он  выказывает  свое  присутствие,
заводя механический концерт? Может, человек извращенного рассудка  испугался
Роберта, но не способен противостоять ему и задумал его погубить, доведя  до
сумасшествия? Но какой ему с того прок, учитывая, что, оба  отверженники  на
этом рукотворном острове, они бы могли надеяться только на пользу от союза с
товарищем по несчастью? Не  исключено,  подвел  итоги  Роберт,  что  "Дафна"
хранит какие-то тайны, которыми Этот Самый не расположен делиться с другими.
   Значит, золото, значит, алмазы и все сокровища Неизученного Пространства,
Соломоновых Островов, о которых говорил ему в Париже Кольбер...
   Вот  тут-то,  затронув  мыслью  Соломоновы  Острова,  Роберт  обрел  свою
догадку. Ну разумеется! Часы! Что они тут делают,  кучи  часов  на  корабле,
держащем курс на море, в котором от зари до  захода  время  определяется  по
солнцу, а больше нечего знать? Неведомый Лазутчик довлекся до  этой  далекой
параллели в погоне, подобно доктору Берду, за Точкой Отсчета! Punto Fijo!
   Ну  конечно,  разумеется,  несомненно!  Игрою  ошеломительной  конъектуры
Роберт, уехавший  из  Голландии,  ставший  соглядатаем  по  воле  Кардинала,
назначенный шпионить за тайными  манипуляциями  британца,  засланный  тайным
агентом на голландский корабль  в  поисках  Отсчет-ной  Точки,  обретался  в
данный момент на чужом  корабле  (голландском)  и  во  власти  Того  Самого,
неизвестно какой национальности, занятого расследованием именно этой тайны.



   16. ДИСПУТ О СИМПАТИЧЕСКОМ ПОРОХЕ

   (Франкоязычное  сочинение  английского  философа,  дипломата  и   ученого
Кенельма Дигби (1603-1665) "Discours touchant la guerison des playes par  la
poudre de sympathie" (1658))

   Как Роберт угодил в эту историю?
   Он относительно слабо освещает годы, которые протекли с его возвращения в
Грив и до входа в парижские салоны. Из рассеянных намеков явствует,  что  он
помогал матери до своего двадцатилетия, вяло правил батраками, ведал севом и
молотьбой; но когда мать последовала за супругом в могилу,  Роберт  осознал,
насколько  ему  чужд  этот  быт.  Тогда  он,  по-видимому,  доверил   имение
родственнику, выговорив себе примерный доход, и отправился познавать мир.
   Он поддерживал переписку кое с кем узнанным в Казале. Друзья  бередили  в
нем волю  совершенствовать  знания.  Как-то  вышло,  что  он  переселился  в
Экс-ан-Прованс. Роберт благодарно вспоминает два года,  проведенные  в  доме
тамошнего дворянина, сведущего в науках, с богатой библиотекой,  содержавшей
кроме книг произведения искусства, антики и чучела. Благодаря  хозяину  дома
он свел знакомство с учителем, которого почтительно приводит  в  пример  при
любой оказии, с Диньским каноником, называемым еще le doux pretre. Именно от
него Роберт взял рекомендательные письма,  с  которыми  неизвестно  которого
числа и года наконец прибыл завоевывать Париж.
   Там он сразу обратился к друзьям каноника. Ему посчастливилось, его ввели
в изысканнейшее в Париже  место.  Роберт  рассказывает  о  кабинете  братьев
Дюпюи, и как его  мышление  ежедневно,  ежевечерне  обогащалось  в  обществе
образованных людей. Упоминает и другие кабинеты, посещавшиеся им,  где  были
собрания медалей, турецких ножиков, камней агата, математических  редкостей,
раковин многих Индий...
   На каких перекрестьях он проводил веселый апрель (а  может  быть  -  май)
своей молодой поры, указывают частые  в  его  записках  отсылки  к  учениям,
которые выглядят неуместными  в  сочетании.  Он  целыми  днями  усваивал  от
каноника, как устроен универс, состоящий из атомов,  в  согласии  с  учением
Эпикура, и все же замышленный божественным провидением и подчиняющийся  ему;
а потом, влекомый тою же любовью к Эпикуру,  уходил  вечерами  беседовать  с
товарищами, все они звали себя эпикурейцами и  умели  перемежать  диспуты  о
вековечности мира походами к прелестницам не слишком серьезного нрава.
   Он описывает ораву  беззаботных  друзей,  они  в  двадцать  лет  обладали
столькими знаниями, что призавидовали бы пятидесятилетние.  Линьер,  Шапель,
Дассуси - певец и поэт, расхаживавший с лютней, Поклен, переводчик Лукреция,
с его мечтами сочинять комедии-буфф, Эркюль Савиниано, прославленный отвагой
при  осаде  Арраса,  а  ныне  занятый  сочинением  любовных   деклараций   к
воображаемым возлюбленным, зачинщик многих флиртов с юношами из  благородных
домов, от которых, судя по его собственной  болтовне,  приобрел  итальянскую
болезнь; в то же время он подымал на смех одного приятеля, распущенного, как
и он, что тот-де "ублажается мужественной любовию", и что простимте-де  тому
застенчивость, она понуждает его вечно околачиваться за спинами у знакомых.
   Понимая, что приобщен к ареопагу достойных духом, Роберт сделался если не
всеведущим, то неприятелем невежества, которое, как  ему  становилось  ясно,
торжествовало при французском  дворе  и  в  домах  забогатевших  мещан,  чьи
книжные полки были заставлены пустыми  коробками  из  левантинской  морщеной
кожи с именами лучших сочинителей золотом по корешкам.
   В общем, Роберт попал в среду так называемых honnetes gens, которые, хотя
в большинстве принадлежали  не  к  кровным  аристократам,  а  к  жалованному
дворянству, были солью Парижа. Но он был молод, жаден до новых  впечатлений,
и наряду  со  своими  учеными  интересами  и  с  либертинскими  забавами  не
оставался холоден к обаянию столбового вельможества.
   Много вечеров подряд во  время  прогулок  он  жег  глазами  фасад  дворца
Рамбуйе на улице Сен-Тома-де-Лувр, разглядывал фронтоны, фризы, архитравы  и
пилястры, мозаику красного кирпича, белого камня и темноцветных сланцев.
   Он глядел на освещенные окошки,  видел,  как  гости  съезжаются,  пытался
вообразить знаменитый зимний  сад,  до  чего  он  должен  быть  великолепен,
рисовал в фантазии интерьеры маленького царства, которым восхищались  все  в
Париже, сложившегося вокруг незаурядной женщины, убежавшей от другого двора,
порабощенного капризами монарха, неспособного оценить истинную  утонченность
духа.
   В конце концов Роберт решился попытать счастья. Приехав  из  заальпийской
земли, он мог рассчитывать на любезный прием в доме госпожи,  благорожденной
от матери-римлянки, дочери самой древней в Риме фамилии, их имя восходило  к
знати Альбы Лонги. Не случайно за пятнадцать лет  до  того  почетным  гостем
замка именно  этой  дамы  был  кавалер  Марино,  являвшийся  демонстрировать
французам пути нового литературного творчества, затмевающего поэзию древнего
мира.
   Роберту удалось быть  принятым  в  святилище  элегантности  и  знаний,  в
знакомство благородных мужчин и прециозниц  (precieuses),  образованных  без
педантичности,  галантных  без  либертинства,  веселых   без   вульгарности,
пуристов без пережима. Роберт почувствовал себя уместно  в  их  сборище.  Он
дышал воздухом  большого  города,  воздухом  двора,  но  его  не  принуждали
пресмыкаться перед  требованиями  обходительности,  которые  преподавал  ему
синьор де Салазар в Казале. Здесь никого не заставляли  приспосабливаться  к
воле властодержателей, наоборот, призывали подчеркивать  оригинальность.  Не
подражать другим, а состязаться - хотя и соблюдая правила хорошего тона -  с
личностями ярче себя. Нужно было выделяться не куртуазностью,  а  смелостью;
выказывать непринужденность в разумной и содержательной беседе; уметь изящно
формулировать  глубокие   мысли...   Сервильность   не   ценилась,   ценился
обостренный ум, отважный, как на дуэли.
   Он приучался избегать напыщенности, оттачивал умение  скрывать  натугу  и
труд, чтобы все сказанное или сделанное казалось  естественным  даром,  чтоб
достигалось  совершенство  в   искусстве,   которое   в   Италии   именуется
непринужденностью, в Испании despejo.
   Привыкнув к просторам Грив, где ветер пропах лавандой, в  отеле  Артеники
Роберт дивился кабинетам, благоухавшим ароматными цветами,  везде  букеты  и
корзины, вечная весна. Немногочисленные виллы, которые  он  посещал  до  тех
пор, состояли из мелких  горниц,  утесняемых  гигантским  проемом  парадного
вестибюля. У Артеники лестница шла в глубине двора, в углу, а главенствовали
в доме анфилады кабинетов и зал, с высокими окнами  и  дверями,  симметрично
прорезанными посреди стен. На стенах не было  обычной  унылой  штукатурки  в
колорите ржавчины и кожи. Стены в  палаццо  Артеники  были  разноцветные,  и
Синяя  Спальня  хозяйки  была  обтянута  синим  штофом,  расшита  золотом  и
серебром.
   Артеника принимала друзей в  кровати  в  комнате,  заставленной  ширмами,
завешанной коврами, чтобы не проникала зима. Она не выносила ни  света  дня,
ни пыланья камина. Огонь и дневной свет разогревали кровь у нее  в  жилах  и
приводили к потере чувств. Однажды  забыли  у  нее  под  кроватью  грелку  с
углями, и у нее приключилась рожа. Она напоминала  цветок,  не  терпящий  ни
прямого солнца, ни холода, из тех, для которых садовники  создают  особенный
климат. Тенелюбивая Артеника принимала в постели, засунув ноги  в  мешок  из
медвежьего меха и нахлобучив на голову спальные чепцы  в  таком  количестве,
что, по ее же  забавному  выражению,  глохла  на  Святого  Мартина  и  снова
обретала слух на Пасху.
   Хоть уже не  была  молода,  хозяйка  дворца  имела  идеальную  внешность:
крупная, хорошо сложенная, с чудесными чертами лица. Невыразимо было  сияние
ее глаз, не внушавших игривые чувства, а  внушавших  любовь,  соединенную  с
робостью, и облагораживавших сердца, которые они зажигали.
   В этих залах хозяйка устраивала, не навязывая, диспуты о дружбе и  любви,
легко переходя на темы философии, политики, морали. Роберт открывал для себя
достоинства противоположного пола в самых рафинированных проявлениях, обожал
с почтительной  дистанции  недостижимых  принцесс  -  красавицу  мадемуазель
Полетт, прозванную "львицей" за ее гордо разметанную гриву,  и  прочих  дам,
умевших сочетать с  красотой  то  остроумие,  которое  старомодные  Академии
признавали только за лицами мужского пола.
   Окончив  несколько  классов  этой  школы,  он  созрел  для  знакомства  с
Владычицей Сердца.
   В первый вечер она явилась пред ним в черных покрывалах, завуалированная,
как скромная Луна, что прячется под тюлем облак. Молва,  le  bruit,  которая
единственная в парижском  свете  занимала  место  истины,  донесла  до  него
противоречивые вести. Будто она самоотверженно вдовеет, но не по мужу, а  по
любовнику, и  упивается  трауром,  точно  символом  утраченного  господства.
Кто-то  нашептал  ему,  будто  она  прячет  свой  цвет  кожи,  являя   собой
божественную египтянку, прибывшую из-за Морей.
   Какова ни была бы истина,  от  первого  шуршанья  ее  шелков,  от  легкой
поступи,  от  тайны  лика  сердце  Роберта  было  пленено.  Он  озарялся  ее
блистательной  темнотою;  воображал  ее  светозарной  птицею  ночи;   гадал,
трепеща, каким волшебством ей  удавалось  отуманить  лучи,  осиять  сумерки,
превратить в молоко чернила, в черное дерево слоновую кость. Оникс  лоснился
в ее прядях,  легкая  ткань  подчеркивала,  овевая,  абрис  лица  и  фигуры,
посверкивающий серебряной тусклотою небесных планет.
   Внезапно, однако, в самый первый вечер их  встречи,  вуаль  на  мгновенье
соскользнула и он  разглядел  полумесяц  чела  и  яркую  глубину  очей.  Два
влюбленных взора, когда встречаются, скажут друг другу больше, чем могли  бы
выговорить за день все языки этого мира, обольщал  себя  Роберт,  уверенный,
что она на него посмотрела, и  посмотревши,  увидела.  Дома  он  сел  писать
письмо.
   "Сударыня,
   пламя, коим вы меня накалили, дымит ужасно едко, так  что  вы  не  можете
отрицать: от него ваши очи мрачатся, атакуемые  такими  почернелыми  парами.
Сама уж мощность вашего взора вывалила из моей  руки  оружие  надменности  и
понудила вопрошать, дабы вы истребовали жизни моей. Насколько сам  я  оказал
вспомоществование вашей виктории, я, приступивший к поединку, как некий, кто
намеревается быть побежденным, обнажив для вашего приступа самую беззащитную
долю моего тела, сердце, которое и перед этим рыдало  кровавыми  слезами,  и
таким образом вы заране обездолили влагой мой  дом  и  сделали  его  добычею
пожара, которого искрой послужило ваше хоть мимолетное внимание!"
   По  его  мнению,   письмо   так   изумительно   вдохновлялось   правилами
аристотелевой машины отца Иммануила, демонстрируя Даме натуру  единственного
из  ее  знакомцев,  способного  на  подобную  нежность,  что  он   не   счел
неукоснительным   подписываться.   Он   еще   не   знал,   что   прециозницы
коллекционировали образчики любовных  писем,  как  воланы  и  фестоны,  ради
концептов, а не ради отправителей.
   Недели и месяцы ответа не было. Владычица Сердца тем  временем  и  впрямь
отрешилась от траура, сбросила покрывало и оказалась наконец в сиянии  своей
отнюдь  не  мавританской  кожи,  в  шелку  блондинистых  локонов,  во   всем
великолепии зрачков, уже не прячущихся, - окон Авроры.
   Но  теперь,  имея  возможность  свободно   обмениваться   взглядами,   он
предпочитал, когда они были обращены к другим; он упивался музыкою слов,  не
для него произносившихся. Он не мог уже жить без ее света, но впитывал  свое
наслаждение в тусклом конусе тени от другого тела, поглощавшего ее лучи.
   Он услыхал, как ее звали Лилеей, конечно, это  был  прециозный  псевдоним
прециозницы, он прекрасно понимал, что такие  имена  даются  и  берутся  для
игры. Сама маркиза, хозяйка дома,  именовала  себя  Артеникой,  анаграммируя
подлинное имя Катерина, и  было  известно,  что  два  столпа  комбинаторного
искусства, Ракан и Малерб, предлагали варианты "Эракинта" и "Каринтеа".  Тем
не менее Роберт был  совершенно  уверен,  что  никакое  иное  имя  не  могло
годиться его госпоже, истинно лилейной в белоснежной благоуханности.
   Он посвящал  Лилее  любовные  стихи,  систематически  уничтожая  их,  как
недостойные воспеваемой:

   "Твой вызывает гнев,
   что я твой лик узрев,
   Сладчайшая о Лилея,
   что в мраке цветет, белея!
   Гонюсь за тобою - прочь мчишь;
   глаголю к тебе - молчишь..."

   На самом же деле  он  вовсе  не  говорил  с  нею,  разве  что  взглядами,
исполненными агрессивного обожания,  потому  что  чем  сильнее  любовь,  тем
сильнее  озлобленность.  С  дрожью  холодного  огня,   возбуждаемого   хилым
здоровьем, с душою легкой как свинцовая пушинка, влекомый на  голгофу  любви
без взаимности, он продолжал отправлять Госпоже неподписанные письма, слагал
стихи к Лилее, бережно хранил лучшие из них и перечитывал каждодневно.
   Так он слагал и не слал:

   "Лилея, Лилея, где ты? Где скрылася без ответа?
   Лилея, ты свет небес, что просиял и исчез".

   Тем увеличивалось ее присутствие в его судьбе. Он проследил вечером, куда
она возвращалась с камеристкой ("Чрез  сумрачный  лес  прошед,  увидел  твой
беглый след"), и таким образом разведал, в каком доме она  жила.  Теперь  он
приходил к этому дому  перед  часом  утренней  прогулки,  дожидался  Дамы  и
следовал за ней неотступно. Даже  по  прошествии  месяцев  он  способен  был
назвать день и  час,  когда  был  очарован  ее  новой  прической  (и  создал
стихотворение о  косах,  "души  тросах",  змеящихся  над  чистым  ликом),  и
вспоминал тот волшебный апрель, когда она впервые  вышла  в  пелерине  цвета
золотого дрока, которая так пристала к летучей ее поступи - лету  "солнечной
птицы" - и прошествовала при первом весеннем ветре.
   Иногда,  провождая  ее  повсюду  как  соглядатай,   он   возвращался   по
собственному пути, обегал кругом квартала и выходил из-за угла ей навстречу;
следовал   робкий   поклон.   Госпожа   воспитанно   улыбалась,   удивленная
совпадением, и оделяла его беглым кивком, не более чем  требовали  приличия.
Он застывал посередине дороги, подобно соляному столбу.  Проезжающие  телеги
пл