акого следа.
   "Вот же, иезуитская голова, - в восхищении сказал сам себе Роберт. -  Вот
же, сумел! Подумать только: там, под водою, разгуливает себе иезуит,  а  кто
бы мог это заподозрить? И может, дно  всех  на  свете  океанов  кишмя  кишит
иезуитами, а кто бы мог заподозрить?"
   Вслед за тем его охватили мысли более  рассудительные.  Что  отец  Каспар
находится там, в этом не могло быть сомнения. Но  что  он  оттуда  выберется
куда-нибудь, это еще не было доказано.
   Роберту показалось, что вода в том месте неспокойна. День был выбран  еще
и за то, что погода стояла превосходная;  но  все-таки  во  время  последней
подготовки поднялся ветер, который здесь, на рейде, только-только наморщивал
водяные глади, но  вблизи  берега  создавал  какое-то  волнение,  которое  у
оголенных отливом скал могло усугубить трудность высадки.
   Возле северного мыса, там, где скала сходила в море стремительно-отвесно,
клубы пены лупили о каменную стену и раздроблялись  на  воздухе  роем  белых
искр. Разумеется, это волны  резались  рядами  мелких  незаметных  зазубрин,
полувысунутых из-под воды, но с  корабля  казалось,  будто  дракон  изрыгает
хрустальные вздохи из скрывающих ярость пучин.
   Тем не менее  берег  выглядел  спокойным,  зыбь  простиралась  только  до
половины дороги, и в глазах Роберта это был хороший знак: именно  там,  надо
думать, пролегала борозда за коралловым рифом, и значит, добредя туда, фатер
Каспар находился бы уже в безопасности.
   Где же сейчас старик? Если он идет с той минуты, как  опустился  на  дно,
время ему уже достичь суши... Но  сколько  на  самом  деле  времени  прошло?
Роберт  потерял  чувство  пролетающих  мгновений,  каждая  частичка  времени
воспринималась  им  как  вечность,  и  теперь  он   старался   переосмыслить
инстинктивный результат и уговаривал себя, что преподобномудрый сошел совсем
недавно  и,  наверное,  еще  копошится  под  килем,  ориентируется.  Но  тут
появлялась забота: что если канат, закручиваясь  по  мере  спуска,  завертел
колпак на полоборота, и потому фатер Каспар, сам не зная  того,  оказался  с
окошком, глядящим на запад, и по этой причине ушел в открытый океан?
   Потом Роберт сказал себе, что, поворотившись на запад,  любой  бы  понял,
что дно в том направлении не восходит, а опускается ниже, и  вернулся  бы  в
сторону подъема. Да, но что если в том месте  случайно  подымала  свои  края
какая-нибудь дюна? Неважно, все равно указателем  должен  был  служить  свет
солнца. Да, но насколько проницаются светом солнца морские  глубины?  И  как
доходят туда лучи - будто через витраж храма, направленными пучками, или они
раздробляются, преломляясь в каплях влаги, и глядящий со дна видит  луч  как
мерцание, лишенное направления?
   Нет, перебивал он сразу же сам себя. Старец знает, куда и зачем держит он
свою дорогу, он уже на полупути от корабля к волнорезу и,  более  того,  уже
достиг своей цели и сейчас выкарабкивается на своих здоровенных  подошвах  и
через миг я его увижу...
   Другая мысль. Действительно,  до  сегодняшнего  дня  никто  из  людей  не
углублялся в морскую пучину. Кто может знать, а вдруг на глубине  нескольких
футов наступает великая чернота, обитаемая  только  теми  тварями,  из  очей
которых сочится призрачный блеск? И кто знает, присутствует  ли  на  глубине
моря чувство прямого пути?  Может,  старик  кружит  по  собственному  следу,
повторяет пройденные круги, вплоть до мига, когда воздух внутри его  грудной
клетки претворится в мокроту и затянет родственную стихию влаги  в  середину
колпака...
   Он сожалел, что не запасся, идя на  мостик,  хотя  бы  песочными  часами.
Сколько прошло минут? Может, и более получаса, увы, вполне  вероятно  что  и
более, и вот Каспар уже задыхается внизу. Роберт задыхался.  Опамятовавшись,
набирал полные легкие воздуха, приходил в себя и убеждал себя, что  вот  как
раз доказательство, что на самом деле времени прошло еще очень мало, и что у
фатера Каспара еще есть в запасе чистый воздух.
   Иезуит имел полную возможность пойти вкось вдоль  берега,  и  Роберту  не
имело смысла вперивать взор строго вперед себя, как если б Каспар был обязан
выбираться на привалье в месте напротив  судна,  на  дистанции  выстрела  из
аркебузы. Он мог отдалиться в любую сторону, выбирая самый удобный подступ к
коралловой мелине. Не говорил ли он, когда подвязывали колокол к  кабестану,
что это удивительно удачное место, потому что в десяти шагах  от  той  точки
риф обрывается вниз и там стоит гладкая стенка, о которую однажды стукнулась
лодка, а вот именно напротив спуска колокола имеется  проход,  и  там  легко
проходила шлюпка и мягко выплывала на береговой песок в месте, где  каменные
скалы постепенно подымались к пляжу.
   Вот, может быть, он спутался в маршруте и оказался у  подножия  стены,  и
теперь бредет вдоль нее в южном направлении, отыскивая проход. А  может,  он
огибает стену в северном направлении. Поэтому берег следовало осматривать по
всей его ширине, от северной оконечности до южной, иезуит мог вынырнуть  где
придется, опутанный водорослями... Роберт вертел головой туда и  сюда  вдоль
линии залива, опасаясь, что, вглядываясь в левый край, он может не  заметить
Каспара, вышедшего  на  правом.  Хотя  на  этом  расстоянии  не  рассмотреть
человека было невозможно, а уж тем более не потерялся  бы  из  виду  кожаный
колпак, сверкающий брызгами на солнце, как медная кастрюля.
   Рыбина?  Может,  и  вправду  в  глубине  воды   повстречалась   людоедка,
собака-рыба и, не устрашенная  колоколом,  растерзала  иезуита?  Невозможно!
Роберт разглядел бы ее черную тень.  Если  встреча  имела  место,  то  между
кораблем и подступами к коралловому отрогу, никак не  дальше.  Нет,  видимо,
старец добрался до барьера, но какие-то животные или минералы своими  шипами
продырявили колокол, и вышел тот немногий воздух...
   Еще одна мысль. Кто меня уверит, что  воздуха  в  колоколе  действительно
хватило на порядочное время? Уверял Каспар сам, но ведь и он  ошибается.  Он
ошибался, когда уверял, что таз с  ворванью  сработает.  В  конечном  счете,
добрейший  фатер  часто  оказывался  сумасбродом  и,  может  быть,  все  его
рассуждения о Великом Потопии, об антимеридиане, об Острове Соломона не иное
как бредни. И потом, если бы он был и прав относительно Острова,  может,  он
ошибся именно в подсчете  количества  воздуха,  потребного  человеку.  Кроме
того, кто поручится, что наши масла, замазки и клеи действительно просмолили
все щели в обшивке?  А  что  если  в  данную  минуту  внутренность  колокола
напоминает те гроты, в которые сочится влага с потолка и всех  стенок?  Если
кожаная полость пропускает воду, как губка, разве наша собственная  кожа  не
являет  собою  сито  из  невидимых  дырок,  через   которые,   однако,   пот
выпаривается каплями? Если такова кожа человека,  почему  должна  иною  быть
бычачья? Быки разве не потеют? Но если идет дождь,  бык  что,  промачивается
насквозь?..
   Роберт заламывал руки и проклинал свою поспешность. Конечно, ясно:  когда
он мнил, будто пробежали часы, на самом деле пролетели только миги, немногие
сокращения пульса. Он сказал себе, что не имеет никаких причин дрожать,  он,
Роберт, и гораздо более причин на то  имеет  отважный  старец.  Может  быть,
Роберту следовало споспешествовать путешествию иезуита молитвой или же  хотя
бы надеждой и упованьем на удачу.
   И к тому же, сказал он  себе,  я  навоображал  чересчур  много  перипетий
трагедии. Меланхоликам свойственно изобретать напасти, которым реальность не
в силах противоборствовать. Отцом Каспаром изучены законы  гидростатики,  он
промерил дно этого моря, он изучал Потопие и даже те  окаменелости,  которые
находятся в морях. Спокойствие, сказал Роберт, надо только чтобы  я  усвоил,
что миновало совсем немного времени, и сумел подождать.
   Он осознал, что  полюбил,  что  любит  того,  кто  представлялся  некогда
Посторонним, и он понял, что плачет уже сейчас - от мысли, что с  ним  могло
приключиться  недоброе.  Ну,  старый,  бормотал  он,   вернись,   возродись,
воскресни, во имя всех чертей, и скрутим шею самой откормленной куре, ты  же
не хочешь оставить без призора свою Наблюдательную Постройку?
   И внезапно он отдал себе отчет  в  том,  что  скалы  около  суши  уже  не
виднеются из моря, значит, море прилило к  берегам;  и  солнце,  которое  до
этого смотрело прямо ему в лицо, теперь отвесно прожаривает темя. Значит, от
момента опускания колокола миновали не минуты, а часы.
   Он был вынужден проговорить эту истину  вслух  и  громким  голосом,  чтоб
уверовать. То, что он принимал за секунды, были минуты. Он убеждал себя, что
внутри груди у него обезумевший механизм, чье биение слишком  быстро,  а  на
самом деле помещенные в тело часы  не  торопили,  а  замешкивали  свой  гон.
Неизвестно как давно, стараясь себе  внушить  что  отец  Каспар  только  что
погружен, он поджидает существо, воздух у которого не мог не кончиться и чье
время истекло. Неизвестно как давно он дожидается  появления  тела,  которое
безжизненно покоится у придонного бугра под водой.
   Что могло приключиться?  Все.  Все  из  того,  о  чем  думал  Роберт.  Не
злосчастные ли его фантазии накликали беду, не сам ли Роберт черными мыслями
навел злую долю на старца? Гидростатические принципы  фатера  Каспара  могли
оказаться непроверенными. Может, вода в данном опыте  заходит  в  колокол  и
снизу, в особенности если тот, кто в нем идет, движениями выбрыкивает воздух
из обиталища? И впрямь, много ли понимал Роберт о  равновесии  жидкостей.  А
может, падение в воду было чересчур стремительно, колокол перевернулся? Или,
может быть, Каспар споткнулся, когда пошел? Сбился с дороги? Или  более  чем
семидесятилетнее  сердце,  не   умея   соответствовать   его   порывистости,
остановилось? И наконец, кто поручится,  что  на  такой  глубине  вес  воды,
навалившись на скорлупку, не расплющил ее, как лимон или фасолину?
   Но если священник  погиб,  разве  труп  не  всплывет?  Нет,  он  отягощен
железными котурнами, из которых его бедные ноги  высвободятся  только  когда
совместными усилиями едкой влаги и маленьких голодных рыбок оголится  скелет
и отполируются иезуитовы кости...
   Вдруг, как-то внезапно, у Роберта наступило просветление. О  чем  это  он
тут бормочет и сокрушается? Ну разумеется, ведь  сказано  же  Каспаром,  что
Остров, который видится напротив, это Остров не сегодняшнего,  а  вчерашнего
дня! Как Роберт может ждать, что на берег, где  сегодня  еще  не  наступило,
выйдет тот, кто спустился в воду сегодня? Невозможно! Погружение  состоялось
в понедельник на заре утром, но на Острове стояло до сих пор воскресенье,  и
фигура старика вырисуется на излучине только завтра в  утренний  час,  когда
понедельник на Острове настанет-Значит, надо  дождаться  завтра,  сказал  он
себе. Однако... Каспару невозможно до завтра ждать, у него воздуха  лишь  на
малое время! И сам себе возразил: да это  мне  надо  ждать,  а  не  Каспару,
Каспар просто возвратился в воскресенье, как только пересек линию меридиана.
О Господи, но тогда, значит, видимый мною Остров не находится в воскресенье,
потому что если в воскресенье туда  высадился  старик,  я  должен  бы  этого
старика мочь сейчас видеть!
   Нет, я  путаю  все.  Остров,  видимый  мной,  лежит  в  сегодняшнем  дне.
Невозможно, чтобы я созерцал прошлое, как сквозь магический шар. Это  только
там на Острове, только для Острова самого, все еще длится вчерашний день. Но
если для меня виден Остров сегодняшний, должен быть виден и старик,  который
в островном вчера уже  присутствует  и  сейчас  снова  проживает  воскресный
день... Как бы то ни было,  высадись  старик  вчера,  высадись  сегодня,  но
должен же оставаться на песке вспоротый колокол! Однако колокола  не  видно.
Может, старик затащил колокол в рощицу? Когда он  это  мог  сделать?  Вчера.
Так, поразмыслим еще  раз.  Предположим,  что  видимый  мною  берег  Острова
обретается в  воскресенье.  Если  я  подожду  до  завтра,  значит,  я  увижу
появление старика в понедельник...
   Мы могли бы сделать вывод, что Роберт окончательно лишился рассудка, и не
без причин: с которой стороны он ни считал, концы с концами не  увязывались.
Парадоксы времени способны сводить с ума и нас. Поэтому было нормально,  что
Роберт не в состоянии был уяснить, что ему делать. Тогда он ограничился тем,
что любой и каждый, кто оказался в роли жертвы собственной  надежды,  сделал
бы. Прежде чем схватиться отчаянием, он решил подождать наступающего дня.
   Как он ждал, нелегко восстановить. Шагал взад и  вперед  по  мостику.  Не
притрагивался к еде. Разговаривал с собой, с фатером Каспаром и со  звездами
и, скорее всего, часто обращался за помощью к крепкой водке  из  бочонка.  В
любом случае, мы находим Роберта на палубе на следующее утро, в то время как
ночь бледнеет и окрашиваются небеса,  а  немногим  позднее  того  подымается
солнце, и он все более напряжен по мере того, как часы протекают, вот он уже
в неистовстве между одиннадцатью и полуднем, вот он вне себя в промежутке от
полудня до заката, вот наконец сдается перед неопровержимостью - и  на  этот
раз без всякой тени сомнений. Вчера, несомненно вчера фатер Каспар спустился
под толщу вод южного океана, и ни вчера ни сегодня он не выходил  оттуда.  А
поскольку вся диковинность антиподного меридиана состоит в перепрыгивании со
вчера на сегодня,  никак  не  со  вчера  на  послезавтра  или  с  завтра  на
запозавчера, не подлежало сомнению, что из моря фатер  Каспар  не  выберется
уже никогда.
   Имелась математическая, более того,  космографическая  и  астрономическая
уверенность, что бедный друг его погиб. И не имелось понятия, где  находится
тело. В неопределенном  месте  внизу.  Может  быть,  существовали  неистовые
течения под водою и тело унеслось ими в открытый  океан.  Или  же  нет,  мог
существовать под "Дафной" обрыв  или  колодец,  туда  провалился  колокол  и
иезуит был погребен под ним, истрачивая свое немногое дыхание,  все  сильнее
насыщавшееся мокротою, на стоны о помощи.
   Может, желая спастись, он взрезал путы и  колокол,  временно  сохранявший
воздух, сделал скачок в вышину, но металлические  ковы  укротили  импульс  и
освободившемуся пришлось зависнуть  в  толщине  вод,  неизвестно  в  котором
месте. Фатер Каспар хотел скинуть сапоги, но не умел совладать с замками.  И
теперь внутри расщелины, пронизывающей  скалу  насквозь,  безжизненное  тело
бултыхается, как водоросль.
   И покуда Роберт так думал, солнце вторника переместилось уже  куда-то  за
его плечи и час гибели фатера Каспара становился все более и более далеким.
   Закат лил желтуху на небо за мрачною зеленью  Острова,  вода  была  цвета
Стикса. Роберт понял, что натура сокрушается с ним вместе, и  как  бывает  с
теми, кто лишился дорогого человека,  постепенно  начал  плакать  не  о  его
несчастии, а о собственном, и о собственном вновь обретенном одиночестве.
   Только несколько дней Роберт был от одиночества  избавлен,  фатер  Каспар
превратился ему и в друга и в отца и в брата и стал его  семьей  и  родиной.
Отныне Роберту предстояло снова быть  отрешенцем  и  отшельником.  И  отныне
навсегда.
   И все-таки среди уныния  новая  илюзия  обретала  форму.  Он  был  уверен
отныне, что единственно куда  ему  можно  выйти  из  заключения,  это  не  в
Пространство, а во Время.
   Теперь уж точно он должен был научиться плавать и достичь  того  Острова.
Не затем, чтобы найти останки отца Каспара, затерянные в складках минувшего,
а чтоб предотвратить чудовищное наступление собственного завтра.

   26. ТЕАТР ЭМБЛЕМ

   (Название  книги  итальянского  литератора  Джованни  Ферро   (1582-1630)
"Teatro d'Imprese" (1623))

   Три дня Роберт не отлипал от  запасного  телескопа,  сетуя,  что  первый,
мощнее, привелся в негодность. Он наблюдал за береговой рощей. Ждал: взлетит
Апельсинная Голубица.
   На третий день, содрогнувшись,  сказал  себе,  что  утрачен  единственный
товарищ, сам он пропадает на этих далеких долготах,  однако  ждет  утехи  от
пернатого, которое пропорхнуло, вероятно, только в бреднях утопшего иезуита!
   Он решил  переосвидетельствовать  свою  твердыню,  чтоб  понять,  сколько
времени продержится на борту. Куры продолжали класть яйца, вывелись цыплята.
Что до собранных растений, выжили  немногие,  большая  часть  пересохла,  их
следовало отдать птицам. Воды имелись считанные бочонки, правда, в ближайшие
дожди  он  рассчитывал  пополнить  запас.  И,  наконец,  улов  обещал   быть
регулярным.
   Потом пришла мысль о том, что не имея зеленой пищи, он умрет от цинги.  В
оранжерее что-то зеленело, однако для полива требовались  осадки.  В  период
засухи, разве расходовать питьевой запас. А если грозы  и  бури  зарядят  на
долгое время, питье накопится, но невозможным сделается рыболовство.
   Дабы утихомирить печали, Роберт зачастил в залу с органом, от Каспара  он
научился пускать машину и без конца слушал "Дафну", менять валики  не  умел.
Но его не утомляла мелодия,  он  отождествил  корабль  "Дафну"  с  естеством
любимой женщины. Не Дафной ли звали ту, что претворилась в лавр, в древесный
ствол, и не из стволов ли выстроен корабль? Значит, мелодия  пела  о  Лилее.
Как видим, цепь ассоциаций не  блистала  логичностью  -  но  такие  уж  были
ассоциации у Роберта.
   Он  корил  себя,  что  из-за  встречи  с  Каспаром  отвлекся,   схватился
механическим соблазном и не  блюл  любовный  обет.  Единственная  музыка,  к
которой он  не  знал  слов,  если  слова,  конечно,  вообще  имелись,  стала
молитвой, и он заповедал себе ежеденно  исполнять  ее  на  машине.  "Дафна",
воспроизводимая водой и ветром в таибницах "Дафны": парабола пресуществления
Дафны в мифе. Каждый вечер, созерцая небо, он тихонько напевал. Это было как
литания. Потом возвращался в жилище и писал Лилее.
   Работая, он задумывался о том, что предыдущую неделю провел на воздухе  и
в дневные часы, а теперь опять вдался в полутемь, в обычные для него условия
не только житья на "Дафне"  до  появления  Каспара,  но  всего  десятилетия,
прошедшего с казальского удара.
   Правда, не  верится,  чтобы  Роберт  просуществовал  все  эти  годы,  как
пытается показать, в ночном  режиме.  Что  не  злоупотреблял  солнцепеком  -
вероятно; но за Лилеей  он  ходил  в  дневное  время.  Полагаю,  недомогание
сопрягалось больше с мрачным духом, нежели с глазным расстройством.  Роберту
свет мешал лишь при печали, а развлекаясь чем-то  приятным,  он  не  обращал
вниманья на свет.
   Независимо от того, что было тогда и прежде, в первый  вечер  он  впервые
философствовал о прелести тени. Пиша  и  подымая  орудие,  чтобы  макнуть  в
чернила, он видел свет: то золотой ореол на листе, то восковую и  прозрачную
зыбь кругом контура пальцев. Свет будто прятался в кисть руки  и  выглядывал
только с краю. Все  обворачивалось  сокровенною  капуцинскою  рясой,  нежным
ореховым свечением, которое трогало тень и умирало в тени.
   Впериваясь в  огонек  свечи,  Роберт  угадывал  там  два  жара:  красный,
прогрызавший   поглощаемый   воск,   и   второй,   этот    второй    дыбился
ослепительно-бело, исходил  будто  паром,  удаляясь  от  собственного  корня
незабудкового цвета. Так, говорил Роберт, и моя любовь,  питаясь  отживающим
организмом, приращивает плоть к небесному прообразу любимой.
   Намереваясь  отпраздновать  после  несколькодневного  дезертирства   свое
возвращение  в  сумрак,  он  отправился  на  шканцы  в  то  время  как  тени
распространялись повсеместно, покрывая корабль,  море.  Остров,  где  теперь
было заметно только скорое потемнение холмов.  По  деревенской  привычке  он
попробовал разглядеть на берегу, есть ли там светляки, одушевленные крылатые
искры,  брызжущие  в  темных  кустах.  Светляков  Роберт  не   обнаружил   и
поразмыслил о наоборотности антиподов, у которых, возможно, светляки  делают
свою работу в сияющий полдень.
   Потом он разлег