ают  и   сажают   в   печь,   чтобы
подрумянилось. Вкуснее, чем у архиерея в доме.  Когда  минует  Пасха,  будет
время молочных козлят, спаржи, голубей... Потом  начинают  делать  творог  и
мягкий сыр. Но не забывай и горох с фасолью, они хороши как в  вареном  виде
так и в жареном, и запеченные в тесто, это превосходные  и  полезные  блюда.
Так что, любезный сын, надеюсь, ты проживешь как живали деды,  миловзорно  и
без кручины..."
   Вот так-то, в имении Грив не было в заводе разговоров о смерти,  о  суде,
загробной муке и рае с адом. Со смертью Роберт повстречался в  Казале,  а  в
Провансе и в Париже он приучился рассуждать  о  смерти  то  для  благочинной
беседы, то для разнузданного спора.
   Я обязательно умру, говорил он себе ныне, если не от Рыбы-камня, то через
некоторое время, поелику понятно, что с этого судна мне  никуда  не  деться,
тем более теперь, когда я утратил -  вместе  с  Визирной  Личиной  -  всякую
возможность безопасного подплыва к коралловому рифу. И чем я обольщал  себя?
Я все равно бы умер, пускай и несколько позднее, даже если бы не  угодил  на
этот обломок. Я вступил в бытие,  и  мне  сказали,  что  законом  предписано
раньше  или  позже  ретироваться.  Как  говорил  Сен-Савен,  мы  разыгрываем
собственные роли, у некоторых роль длиннее,  у  иных  короче,  и  сходим  со
сцены. Многие, я видел, играли и уходили, многие  увидят,  как  я  сыграю  и
уйду, и сами составят подобное же зрелище для своих преемников.
   С другой стороны, как же долго до меня меня не было, и как долго не будет
снова!  Я  занимаю  столь  невеликое  пространство  в   протяжении   времян.
Предоставленному промежутку не под силу разграничить меня - и  то  ничто,  в
которое мне предстоит  вернуться.  Я  был  в  мире  только  ради  добавления
единички к огромному числу. Моя роль была настолько маленькой, что если бы я
не  выступил  из-за  кулис,  все  сказали  бы  все  равно,  что  пьеса  была
превосходна. Это как попадание в шторм. Одни тонут сразу, другие крушатся  о
скалы, третьи плывут на обломках, но суждено погибать и им.  Жизнь  затухает
сама, по образу свечки, вещество которой сократилось. И следовало бы с  этим
свыкнуться живя, потому что, как и свеча, мы  начинаем  утрачивать  атомы  с
того самого первого мига, когда нас затеплили.
   Невеликая мудрость знать подобные вещи, говорил себе Роберт, не спорю. Их
следует  знать  начиная  с  минуты,  когда  мы  родимся.  Однако  обычно  мы
обдумываем исключительно смерть чужую. О да,  все  мы  наделены  достаточной
силой, чтоб выдержать чужое несчастье. Потом наступает момент  задуматься  о
смерти, когда несчастье становится нашим, и тогда мы  понимаем,  что  ни  на
солнце, ни на смерть невозможно смотреть прямо. Если только в твоей жизни не
было правильного учителя.
   У меня они были. Кто-то мне говорил, что на самом  деле  мало  кто  видит
смерть. В большинстве случаев ее принимают по глупости или по обычаю, но  не
с решительностью. Умирают из-за того, что поделать нечего.  Только  философы
умеют понимать смерть как долг, встречать ее охотно и без  боязни,  пока  мы
существуем, смерти еще нет, а когда  она  придет,  мы  уже  существовать  не
будем. Зачем иначе я столько часов  проговорил  на  философские  темы,  если
теперь я не способен сделать из  собственной  смерти  достойный  венец  моей
жизни?
   Силы возвращались к нему. Он благодарил  мать,  ее  память  побудила  его
отбросить мысли о развязке. И не могла подействовать иначе  она,  даровавшая
ему начало.
   Роберт задумался о своем рождении. Он знал о нем еще менее, чем о смерти.
Он сказал себе, что думать о зачатках имманентно для философа.  Философ  без
труда оправдывает смерть: что предстоит вверзиться в темноту,  это  одна  из
самых ясных вещей на свете. Что  гораздо  сильнее  томит  философа,  это  не
естественность конца, а  загадочность  начала.  Мы  можем  пренебрегать  той
вечностью, что идет за  нами,  но  как  нам  уйти  от  томительной  проблемы
вечности, предварившей наш приход? Вечность материи она или вечность Бога?
   Вот для чего он был заброшен на эту  "Дафну",  втолковывал  себе  Роберт.
Потому что только тут в отдохновенном отшельничестве он возымеет  достаточно
досуга, дабы размыслить о единственной проблеме, которая освобождает нас  от
страха небытия, преисполняя изумления перед бытием.

   37. ПАРАДОКСАЛЬНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ НА ТЕМУ: КАК МЫСЛЯТ КАМНИ

   (Обыгрывается латиноязычное название трактата французского философа Пьера
Гассенди  (1592-1655)  "Exertitationes  paradoxicae  adversus  Aristoteleos"
("Парадоксальные упражнения в опровержение Аристотеля") (1624))

   Сколько он  проболел?  Дни,  недели?  Может,  этим  временем  на  корабль
обрушилась буря? Или  до  встречи  с  Камень-рыбой,  занятый  то  морем,  то
Романом, он не замечал происходившего? Можно ли так отвлекаться от вещей!
   "Дафна" стала другим кораблем. Мостик был изгажен, из  бочонков  сочилась
вода и припасы шли прахом. Гитовы поослабли, паруса заполаскивались на ветру
о стволы мачт, и древесина проглядывала будто в карнавальную маску, хихикая,
через скважины холста.
   Птицы горланили, Роберт кинулся туда.  Многие  передохли.  Слава  случаю,
растения, получая свежую воду и воздух, разрослись, и  ветви  просунулись  в
середину клеток, одним  из  птиц  предложив  корма,  а  для  других  поощрив
распложение жучков и букашек. Уцелевшие пернатые даже вывели детей, и  падеж
поправился за счет молоди.
   Остров же не переменился; только вот от Роберта после  утраты  Личины  он
как будто отплыл по  течению.  Полиповый  вал,  который,  как  обнаружилось,
защищен Камнем-рыбой, стал непреодолим.  Если  Роберту  и  плавать  опять  в
океане, то только ради любви к искусству и  на  почтительном  расстоянии  от
подводного рифа.
   "О произведенья людские, до чего химеричны вы, - бормотал он. -  Если  мы
не иное как тени, вы - туманы. Если мы всего только сны, вы-наважденья. Если
мы лишь нули, то вы-точки. А если точки-мы сами, то нули - вы".
   Сколько передряг, рассуждал Роберт, ради вывода, что я ноль... Еще  ближе
к нулю, чем до попадания на эту  рухлядь.  Кораблекрушение  взбодрило  меня,
призвало отстаивать жизнь, а  сейчас  мне  нечего  отстаивать  и  не  с  кем
мужествовать. Меня приговорили к длинному  отдыху.  Я  созерцаю  не  пустоту
пространств, а собственную пустоту, и породить она  способна  только  скуку,
разочарование и печаль.
   Вскорости не только меня, но и самой "Дафны"  не  станет.  Она  и  я,  мы
превратимся в окаменелость, как коралл.
   Череп-коралл до сих пор находился на шканцах и в неподверженности  общему
распаду составлял единственное живое, что было на корабле.
   Диковинный предмет  дал  новый  толчок  рассуждениям  нашего  сокрушенца,
приученного открывать новые край лишь сквозь подзорную трубку  словес.  Если
коралл живой, сказал он себе, значит, он единственное  мыслящее  существо  в
среде бессистемных мыслей. Мыслит он не иначе  как  о  собственной  стройной
сложности, о которой, впрочем, все знает, и не ждет  внезапных  изменений  в
своей архитектуре.
   Живут ли и думают ли вещи? Диньский каноник говорил ему однажды, что  для
продолжения и развития  жизни  надо,  чтобы  в  вещах  содержались  зародыши
материи, споры, семена. Молекулы -  взаимоположения  определенных  атомов  в
определенном порядке; Господь придал этот порядок хаосу атомов;  значит,  от
этих взаимоположений должны родиться аналогичные сочетания.  Эти  вот  камни
перед нами не допотопны. Они произошли, и они произведут.
   Мир состоит из простых атомов, совокупленных в фигуры. Сложась в  фигуры,
атомы  не  перестают  двигаться.  Внутри  каждого  предмета,  следовательно,
поддерживается постоянное движение атомов: вихреобразное в ветрах, жидкое  и
упорядоченное в животных телах, медленное, но неотвратимое  в  растениях  и,
конечно, еще более медленное, однако не отсутствующее и в минералах. Вон тот
коралл, умерший для коралловой жизни, чувствует подспудное возбуждение,  как
полагается камням.
   Роберт раздумывал. Допустим, каждое тело  составлено  из  атомов.  В  том
числе и тела, которыми занимается геометрия: имеющие  только  протяженность.
Атомы значит неделимые... В то же время любая прямая делима  на  две  равные
части, какова бы ни была ее длина. Если длина не имеет  значения...  значит,
делима на две равные части и прямая, состоящая из нечетного числа неделимых.
Значит, серединная неделимая частица на самом деле делима пополам.  Конечно!
Она, обладая в свою очередь какой-то длиной и следовательно в этом измерении
составляя собой прямую линию, пусть даже невероятно  короткую,  должна  быть
делима пополам. И так до бесконечности.
   Каноник говорил, что атом -  это  сомножество  частей,  хотя  он  и  сбит
настолько плотно, что мы не  в  состоянии  производить  деление  внутри  его
границ. Это мы... Но, может, кто-нибудь другой может?
   Из твердых тел золото самое плотное; тем не менее из  одной  унции  этого
крушца золотобит выбивает тысячу  пластин.  Половины  этих  пластин  хватает
вызолотить всю поверхность серебряного слитка. Из той же унции  филигранщики
натягивают волосяных нитей на  полверсты.  Ремесленник  останавливается,  не
имея достаточных снарядов. Зренью неподвластно  разглядеть  нить  чрезмерной
тонины. Однако насекомые, такие мелкие, что мы не видим их, и такие  ловкие,
чтобы превзойти умением всех ремесленников нашего рода, сумели  бы  допрясть
эту золотую нитку, сравнять ее с расстоянием от Турина до Парижа. А  живущие
на этих насекомых паразиты-насекомые, они-то до какой тонины сумели бы нитку
дотянуть?
   Эх,  видеть  бы  аргусовым  оком  многоугольники  коралла  и   волоконцы,
вплетенные  в  грани,  и  внутренность  волокон...  я  исследовал  бы   атом
бесконечно... Однако  атом,  рассекаясь  до  бесконечности,  делясь  на  все
мельчайшие части, в свою очередь делимые, этак заведет меня  в  предел,  где
материя представит собой одну бесконечную делимость. Ее твердость и  полнота
зиждятся на простом равновесии  пустот.  Не  страшится  вакуума  материя,  а
обожает пустоту и  состоит  из  пустоты,  пустая  сама  в  себе,  абсолютная
пустота.   Абсолютная   пустота   составляет    сердцевину    непредставимой
геометрической точки. Непредставимая  геометрическая  точка  и  есть  остров
Утопия, тот, который мы привыкли воображать в водяном океане.
   Гипотезируя  материальное  пространство,  составленное  из   атомов,   мы
приходим к выводу, что атомов вовсе нет. Что же есть? Воронки. Притом не  то
чтобы воронки вертели солнцем и планетами, полной материей, сопротивляющейся
их вихрю. Нет, солнце и планеты сами являются воронками, вращающими  в  себе
более мелкие вихри. Крупнейший вихрь, который вихрит галактики,  содержит  в
середине другие воронки. Те являются вихрями вихрей, пучинами пучин.  Бездна
великой пучины пучин пучин  низвергается  в  бесконечность  и  опирается  на
Ничто.
   Мы, обитатели большого коралла  космоса,  считаем  полной  материей  атом
(хотя его не видим), тогда как  и  атом,  подобно  всему  прочему,  является
вышиваньем пустотой по пустоте. Бытием, насыщенным  и  даже  вековечным,  мы
зовем   вереницу   бестелесностей,   бескрайнюю    протяженность,    которая
отождествлена  с  абсолютной  пустотой  и  которая  своим   несуществованием
порождает мнимовидность всего.
   И вот я сижу тут  и  мню,  будто  вижу  мнимовидность  мнимовидности,  я,
мнимовидность себя самого? Стоило ли утратить все, угодить на эту  посудину,
застрявшую в антиподном крае, чтобы понять: утрачивать было нечего? Впрочем,
уяснив это, я выигрываю бесконечно много. Я становлюсь единственной мыслящей
точкой, в которой универс признал собственную мнимосущность.
   В то же время я мыслю, значит,  обладаю  душой.  Ух,  как  запутано.  Все
состоит из ничего, однако  чтобы  это  ничто  помыслить,  надо  иметь  душу,
которая что хотите, но уж только не ничто.
   Что есть я? Говоря  "я  -  Роберт  де  ла  Грив",  я  подразумеваю  сумму
воспоминаний личного минувшего. Говоря "я-то, что присутствует сейчас  здесь
и не является ни мачтой ни кораллом", я подразумеваю сумму ощущений  личного
настоящего. Но ощущения моего настоящего,  что  они?  Они  -  это  множество
взаимоотношений между предположительными неделимыми, отзывающихся внутри той
системы отношений, основанной на исключительном единстве, которое  есть  мое
тело.
   Значит, моя душа не то,  что  думал  Эпикур:  не  материя,  состоящая  из
частиц, более тонких, чем другие частицы, не дуновение, смешанное с  теплом,
а способ, которым эти отношения ощущают себя в качестве таковых.
   Какая разреженная плотность! Какая плотная  неосязаемость!  Я  есмь  лишь
взаимоотношение  моих  частей,  которые  ощущают  себя  лишь   в   процессах
взаимоотношений друг с другом. Однако эти процессы в свою очередь делимы  на
новые взаимоотношения, и так далее, далее,  далее.  Значит,  всякая  система
отношений, сознавая себя,  более  того  -  составляя  собой  сознание  себя,
является мыслящим ядром. Я мыслю себя, свою кровь,  свои  нервы;  но  каждая
капелька моей крови мыслит сама себя.
   Мыслит ли она похоже на то, как я мыслю себя?  Безусловно  нет.  В  живой
природе  человеку  свойственно  мыслить  себя  достаточно  сложным  образом,
животное мыслит  попроще  (чувствует  аппетит,  например,  но  не  чувствует
совесть), а растение чувствует, что растет, и  безусловно  чувствует,  когда
его срубают, и может быть, говорит о себе "я",  но  не  так  внятно,  как  я
говорю это. Всякая вещь мыслит, но сообразно своей сложности.
   Если так, это значит, что и камни мыслят. И мыслит вот эта глыба, которая
вообще-то не глыба, а растение.  Или  животное.  Как  оно  мыслит?  Каменно.
Господь, который есть великое взаимоотношение всех взаимоотношений универса,
мыслит себя мыслящим, по теории Философа... Ну, а этот  камень  мыслит  себя
каменеющим. Бог мыслит целую действительность и  бесконечные  миры,  которые
создает и которые подкрепляет своей мыслью, я  мыслю  о  своей  незадавшейся
любви, об одиночестве на корабле, об умерших отце и матери, о своих грехах и
о грядущей кончине, а этот камень, возможно, думает  только:  "я  камень,  я
камень, я камень". Даже "я" он  вряд  ли  думает.  Только:  камень,  камень,
камень.
   Наверно, это скучно. Хотя, может, это  я  чувствую  скуку,  я,  способный
думать  что-то  еще,  а  он  (она,  оно)  удовлетворено  своей  каменностью,
счастливо, как Господь. Ибо Господь счастлив бытностью Всем, а  этот  камень
счастлив бытностью почти ничем, но поскольку  ему  неведомы  другие  способы
бытовать, он смакует свой способ, несказанно собой довольствуясь.
   Однако верно ли, что камень чувствует  только  свою  каменность?  Каноник
говорил, что камни тоже - такие тела, которые в некоторых случаях сгорают  и
превращаются в иное. Действительно, упади камень в вулкан,  и  в  напряжении
жара пламенного жира,  который  именовался  в  древнем  мире  Магма,  камень
сплавится с другими камнями, превратится в растопленную массу, и скоро  (или
нескоро) вновь обретет себя уже как часть более крупного камня. Мыслимо  ли,
что прекращая быть этим самым камнем, в миг, когда надо стать камнем другим,
он не чувствует разогрева, не ощущает, что приблизилась смерть?
   Солнце било отвесно, легкий  бриз  ослаблял  припеку,  пот  сох  на  коже
Роберта. Давно занятый тем, что воображал себя окаменелым  от  взора  нежной
Медузы, он решился прочувствовать, что  значит  мыслить  каменностью  камня,
может, готовясь к дню, когда претворится в простые белые кости, выставленные
на то же солнце, овеваемые теми же ветрами.
   Он разделся донага, улегся с закрытыми глазами, засунувши в  уши  пальцы,
чтоб не отвлекаться на шумы,  как  не  может  отвлекаться  камень,  лишенный
органов слуха. Он отринул любое воспоминание,  любую  телесную  потребность.
Если б мог, он бы отринул и свою кожу, а так как не мог, старался сделать ее
понечувствительнее.
   Я камень, я камень, повторял он. Затем, дабы избежать говорения  о  себе:
камень, камень, камень.
   Что бы я чувствовал, будь я действительно камнем? Прежде всего - движение
тех  атомов,  из  которых  составлен,  то   есть   постоянную   вибрацию   в
соположениях, которые частицы частиц моих частиц  образуют  между  собой.  Я
слышал бы гул своей каменности. Но без возможности сказать "я",  потому  что
сказанное "я" предполагает, что имеют место и иные:  нечто  иное,  чему  "я"
противопоставляется. Изначально камень не может знать,  что  есть  иное  вне
его. Он гудит, он каменит свое камнение, не ведает об инаком. Он  мир.  Мир,
самотно мировеющий.
   Тем не менее, если тронуть коралл, чувствуется, что поверхность приняла в
себя  тепло  солнца,  попавшего  на  верхнюю  ее  сторону.  Нижняя   сторона
прохладней. А расколи я коралл на две части, может,  почувствую,  как  тепло
сякнет от верху до низу. Так  вот,  в  теплых  телах  атомы  движутся  более
отчаянно, и значит, этот камень, ощущающий себя как движение,  не  может  не
испытывать в себе перепад  движений.  Оставайся  он  вечно  выставленным  на
солнце вечно в том же положении, может, начал бы воспринимать и что-то вроде
верхнести, и что-то вроде нижнести, хотя бы только  под  видом  двух  разных
типов движения. Не ведая,  что  причиной  этого  различия  является  внешнее
воздействие, он воспринимал бы себя через это, как если бы движение являлось
его натурой. Но если бы камень обвалился,  откатился  к  подножию  и  принял
новое  положение,  он  почуял  бы,  что  теперь  совсем  новые  его  стороны
засуетились, хоть раньше были медленны, и  замедлились  те,  которые  прежде
были подвижны. Покуда оползает земной пласт  (это  может  происходить  очень
медленно), он мог бы чувствовать, что  тепло,  то  есть  составляющая  тепло
подвижность, постепенно смещается с одной стороны на другую.
   Думая  так,  Роберт  медленно  подставлял  разные  бока   лучам   солнца,
перекатываясь по шканцам, покуда не закатился в тень, постепенно  пасмурная,
как должно было бы происходить и с камнем.
   Как знать, задумался Роберт, не начинает ли  в  подобном  качении  камень
обладать если не понятием места, то хотя бы понятием бока? И по меньшей мере
понятием  смены.  Но  не  понятием  страсти,   ибо   камню   недоступна   ее
противоположность, а именно действие. А может  быть,  доступна?  Потому  что
бытность свою камнем, имеющим особый состав,  он  ощущает  постоянно,  в  то
время как бытность свою то холодным,  то  горячим  он  ощущает  попеременно.
Значит, каким-то  образом  камень  способен  отграничивать  себя  самое  как
субстанцию от собственных акциденций. Или же нет... Воспринимая  самое  себя
как отношение, камень себя  чувствует  взаимоотношением  разных  акциденций.
Чувствует себя субстанцией в становлении. Но что это  значит?  Разве  я  сам
воспринимаю себя иначе?  Поди  разбери,  мыслят  ли  себя  камни  по  теории
Аристотеля или по теории Каноника. Все это  в  любом  случае  должно  занять
тысячелетия. Но проблема не в этом.  Проблема  в  том,  способен  ли  камень
пользоваться этими сменяющими друг друга самоперцепциями.  Потому  что  если
камень чует себя то горячим наверху и холодным снизу,  то  совсем  наоборот,
однако при этом во втором состоянии он не помнит состояния  первого,  камень
все-таки, значит, считает, что его внутреннее движение всегда одинаково.
   Хотя с какой стати, обладая самоперцепцией, камню бы не обладать памятью?
Память одна из возможностей души, и как бы ни была мала та душа,  которая  у
камня, соответственного размера память должна у него иметься.
   Помнить означает понимать разницу между "прежде" и  "ныне",  в  противном
случае и я бы верил всегда, что вспоминаемое  горе  и  вспоминаемая  радость
длятся в месте и в миг, где и когда я говорю. А мне известно, что это только
миновавшие перцепции, потому что они слабее перцепций, связанных с "сейчас".
Следовательно, проблема- иметь ощущение времени.