и, ковыляя ей навстречу. - Или хо-
тите и ее разбудоражить? Иду, иду, мис Кэлайн.
   Я пошел во двор. Слышно, как Дилси на лестнице:
   - Ложитесь сейчас же обратно  в  постельку.  Знаете  ведь  сами,  что
нельзя вставать, пока не отхворались! Идите ложитесь. А  я  ее  отправлю
сейчас в школу, чтоб не опоздала.
   Я пошел в гараж к машине. А  оттуда  пришлось  идти  искать  Ластера,
обойти вокруг всего дома, пока не увидал их.
   - Я как будто велел тебе укрепить там сзади запасное колесо, -  гово-
рю.
   - У меня не было времени, - Ластер в ответ. - За  ним  некому  больше
глядеть, пока мэмми в кухне стряпает.
   - Само собой, - говорю. - Кормлю тут полную кухню  черномазых,  чтобы
ходили за ним, а в результате шину и ту некому сменить,  кроме  как  мне
самому.
   - Мне не на кого было его оставить, - отвечает. Кстати и тот  замычал
слюняво.
   - Убирайся с ним на задний двор, - говорю. - Какого  ты  тут  дьявола
торчишь с ним на виду у всех.
   Прогнал их, пока он не развылся в полный голос. Хватит с меня и воск-
ресений, когда на этом треклятом лугу полно людей, гоняют шарик чуть по-
больше нафталинного - чувствуется, что нет у них домашнего цирка и  пол-
дюжины негров кормить им  не  надо.  А  Бен  знай  бегает  вдоль  забора
взад-вперед и ревет, чуть только завидит игрока; еще, того и гляди, ста-
нут взимать с нас плату за участие, и  тогда  придется  мамаше  с  Дилси
взять по костылю, а вместо мячей - пару круглых фаянсовых дверных ручек,
и включиться в игру. Или же мне самому заняться гольфом -  с  -  фонарем
ночью. Тогда, возможно, всех нас сообща отправят в Джексон. То-то празд-
ник был бы у соседей по сему случаю.
   Пошел в гараж опять. Колесо стоит, прислоненное к стене,  но  будь  я
проклят, если сам к нему притронусь. Я вывел машину, развернул. Квентина
стоит ждет в аллее. Я говорю ей:
   - Что учебников у тебя нет ни единого, это я знаю. Я хотел бы только,
если можно, спросить, куда ты их девала. Натурально, я никакого права не
имею спрашивать, - говорю. - Я всего-навсего тот простофиля, который вы-
ложил за них в сентябре одиннадцать долларов шестьдесят пять центов.
   - За мои учебники платит мама, - она мне. - Ваших денег  на  меня  не
тратится ни цента. Я лучше с голоду умру.
   - Да ну? - говорю. - Ты скажи бабушке - услышишь, что она тебе  отве-
тит. И насчет одежек - ты вроде не совсем еще голая ходишь, - говорю,  -
хотя под этой штукатуркой лицо у тебя - самая прикрытая часть тела.
   - По-вашему, на это платье пошел хоть цент ваших или  бабушкиных  де-
нег?
   - А ты спроси бабушку, - говорю. - Спроси-ка, что со всеми предыдущи-
ми чеками сталось. Помнится, один она сожгла на твоих же глазах. - Она и
не слушает, лицо всплошную замазано краской, а глаза жесткие, как у злю-
щей собачонки.
   - А знаете, что бы я сделала, если бы думала, что хоть один цент  ваш
или бабушкин потрачен был на это? - говорит она, кладя руку на платье.
   - Что же бы ты сделала? - спрашиваю. - Бочку бы надела вместо платья?
   - Я тут же сорвала бы его с себя и выкинула на улицу, - говорит. - Не
верите?
   - Как же, - говорю. - Ты уже не одно платье так выкинула.
   - А вот смотрите, - говорит. Обеими руками схватилась за вырез у  шеи
и тянет, будто хочет разорвать.
   - Порви только попробуй, - говорю, - и я тебя так исхлещу прямо здесь
же, на улице, что запомнишь на всю жизнь.
   - А вот смотрите, - говорит. И я вижу: она в самом деле хочет  разор-
вать, сорвать его с себя. Пока машину остановил, схватил ее  за  руки  -
собралось уже больше десятка зевак. Меня до того досада взяла, даже  как
бы ослеп на минуту.
   - Перестань, - говорю, - моментально, или ты у  меня  пожалеешь,  что
родилась на свет божий.
   - Я и так жалею, - говорит. Перестала, но глаза у нее  сделались  ка-
кие-то - ну, думаю, попробуй только разревись сейчас на улице, в машине,
тут же выпорю. Я тебя в бараний рог скручу. На счастье ее, сдержалась, я
выпустил руки, поехали дальше. Удачно еще, что тут как раз переулок, и я
свернул, чтобы не через площадь. У Бирда на пустыре уже балаган  ставят.
Эрл уже отдал мне те две контрамарки, что причитались нам за афиши в на-
шей витрине. Она сидит отвернувшись, губу кусает. - Я и так жалею, - го-
ворит. - И зачем только я родилась...
   - Я знаю по крайней мере еще одного человека, кому не все в этой  ис-
тории понятно, - говорю. Остановил машину перед школой. Звонок уже дали,
как раз последние ученики входят. - Хоть раз не опоздала,  -  говорю.  -
Сама пойдешь и пробудешь все уроки или мне отвести  тебя  и  усадить  за
парту? - Вышла из машины, хлопнула дверцей. - И запомни мои слова, - го-
ворю, - я с тобой не шучу. Пусть только еще раз услышу, что ты прячешься
по закоулочкам с каким-нибудь пижоном.
   На эти слова обернулась.
   - Я ни от кого не прячусь, - говорит. - Все могут знать  все,  что  я
делаю.
   - Все и знают, - говорю. - Каждому здешнему жителю известно,  кто  ты
есть. Но я этого больше терпеть не намерен, слышишь ты? Лично  мне  пле-
вать на твое поведение, - говорю. - Но в городе здесь у меня дом и служ-
ба, и я не потерплю, чтобы девушка из моей семьи вела  себя  как  негри-
тянская потаскуха. Ты меня слышишь?
   - Мне все равно, - говорит - Пускай я плохая и буду в аду гореть. Чем
с вами, так лучше в аду.
   - Прогуляй еще один раз - и я тебе такое устрою, что и  правда  в  ад
запросишься, - говорю. Повернулась, побежала через двор.  -  Помни,  еще
только раз, - говорю. Даже не оглянулась.
   Я завернул на почту, взял письма и поехал к себе в магазин.  Поставил
машину, вхожу - Эрл смотри на меня. А я на него смотрю: давай, если  же-
лаешь, заводи речь насчет опоздания. Но он сказал только:
   - Культиваторы прибыли. Поди помоги дядюшке  Джобу  поставить  их  на
место.
   Я вышел на задний двор, там старикашка Джоб снимает с них  крепеж  со
скоростью примерно три болта в час.
   - По такому, как ты, работяге моя кухня тоскует, - говорю. -  У  меня
там кормятся все никудышные нигеры со всего города, тебя лишь не  хвата-
ет.
   - Я угождаю тому, кто мне платит по субботам, - говорит он.  -  А  уж
прочим угождать у меня не остается времени. - Навинтил гаечку. -  Тут  у
нас на весь край один только и есть работяга - хлопковый долгоносик.
   - Да, счастье твое, что ты не долгоносик и не заинтересован кровно  в
этих культиваторах, - говорю. - А то бы ахнуть не успели, как ты бы ура-
ботался над ними насмерть.
   - Что верно, то верно, - говорит. - Долгоносику  туго  приходится.  В
любую погоду он семь деньков в неделю вкалывает на этом адовом солнце. И
нет у долгоносика крылечка, чтоб сидеть смотреть с него, как арбузы спе-
ют, и суббота ему без значения.
   - Будь я твоим хозяином, - говорю, - то и тебе бы  суббота  была  без
значения. А теперь давай-ка высвобождай их от тары и тащи в сарай.
   От нее письмо я вскрыл первым и вынул чек. Жди от бабы  аккуратности.
На целых шесть дней задержала. А еще хотят нас уверить, что могут  вести
дело не хуже мужчин. Интересно, сколько бы продержался в бизнесе  мужчи-
на, который бы считал шестое апреля первым днем  месяца.  Когда  матушке
пришлют месячное извещение из банка, она уж обязательно приметит дату  и
захочет знать, почему я свое жалованье внес на счет только шестого  чис-
ла. Такие вещи баба в расчет не берет.
   "Мое письмо про праздничное платье для Квентины осталось без  ответа.
Неужели оно не получено? Нет ответа на оба последних моих письма к ней -
хотя чек, что я вложила во второе, предъявлен к оплате  вместе  с  вашим
очередным. Не больна ли она? Сообщи мне немедленно, иначе я приеду и вы-
ясню сама. Ты ведь обещал давать мне знать, как только у нее будет нужда
в чем-нибудь. Жду ответа до 10-го. Нет, лучше дай сейчас же  телеграмму.
Ты вскрываешь мои письма к ней. Я знаю это так же твердо,  как  если  бы
сама видела. Слышишь, телеграфируй мне сейчас же, что с ней, по  следую-
щему адресу".
   Тут Эрл заорал Джобу, чтобы поторапливался, и я спрятал письма и  по-
шел во двор - расшевелить немножко Нигера. Нет, нашему краю просто необ-
ходимы белые работники. Пусть бы эти черномазые лодыри годик-другой  по-
голодали, тогда бы поняли, какая им сейчас малина, а не жизнь.
   Вернулся со двора - десятый час. У нас сидит коммивояжер какой-то. До
десяти еще осталось время, и я пригласил его пойти тут рядом выпить  ко-
ка-колы. Разговор у нас зашел насчет видов на урожай.
   - Толку мало, - говорю. - От хлопка прибыль одним биржевикам.  Забьют
фермеру мозги, давай, мол, урожаи подымай - это чтоб им вывалить на  ры-
нок по дешевке и оглоушить сосунков. А фермеру от этого единственная ра-
дость - шея красная да спина горбом. Потом землю кропит, растит  хлопок,
а думаете, он хоть ржавый цент выколотит сверх  того,  что  на  прожитье
нужно? Если урожай хороший, - говорю, - так цены  до  того  упадут,  что
хоть на кусту оставляй, а плохой - так и в очистку везти нечего.  А  для
чего вся чертова музыка? Чтоб кучка нью-йоркских евреев - я не  про  лиц
иудейского вероисповедания как таковых,  я  евреев  знавал  и  примерных
граждан. Вы сами, возможно, из них, - говорю.
   - Нет, - отвечает - я американец.
   - Я не в обиду сказал это, - говорю. - Я каждому отдаю должное, неза-
висимо от религии или чего другого. Я ничего не имею против евреев  пер-
сонально, - говорю. - Я про породу ихнюю. Они ведь не производят  ничего
- вы согласны со мной? Едут в новые места следом за первыми  поселенцами
и продают им одежду.
   - Вы старьевщиков-армян имеете в виду, - говорит он, - не правда  ли?
Первопоселенец не охотник до новой одежды.
   - Я не в обиду, - говорю. - Вероисповедание я никому в упрек не став-
лю.
   - Да-да, - отвечает. - Но я американец. У нас в  роду  примесь  фран-
цузской крови, откуда у меня и этот нос. Я коренной американец.
   - То же самое и я, - говорю. - Немного нас теперь осталось. Я про тех
маклеров говорю, что сидят там в Нью-Йорке и стригут клиентов-сосунков.
   - Уж это точно, - говорит. - В биржевой игре мелкота как муха вязнет.
Законом следовало бы воспретить.
   - Может, я неправ, по-вашему? - говорю.
   - Нет-нет, - говорит. - Правы, конечно. На фермера все шишки.
   - Еще бы не я прав, - говорю. - Обстригут тебя как овцу, если  только
не получаешь конфиденциальной информации от человека, который  в  курсе.
Должен вам сказать, я держу прямую связь  кой  с  кем  там  на  бирже  в
Нью-Йорке. У них в советчиках один из крупнейших воротил. Притом мой ме-
тод, - говорю, - в один прием большой суммы не ставить. Я не из тех  со-
сунков, что думают, они все поняли, и хотят за три доллара убить  медве-
дя. Таких-то сосунков и ловят нью-йоркцы. Тем и живут.
   Пробило десять. Я пошел на телеграф. День начался с небольшого  повы-
шения, как они и предсказали мне.
   Я отошел в уголок и перечел их телеграмму, на всякий пожарный случай.
А пока читал, телеграфист принял новую сводку. Акции  поднялись  на  два
пункта. Наши, что на телеграфе собрались, все  поголовно  покупают.  Это
уже из разговоров их понятно. Мол, прыгай скорей на подножку, ребята,  а
то укатит счастье. Как будто трудно понять, к  какому  клонится  исходу.
Как будто закон такой и обязали тебя покупать. Ну что ж, и  нью-йоркским
евреям жить надо. Но что за времена настали, будь я проклят, если  любой
сволочной иностранец, светивший задом у себя на родине, где его  господь
бог поселил, может являться к нам в страну и прямо тащить барыши у  аме-
риканца из кармана. Еще на два пункта поднялись. Итого,  на  четыре.  Но
черт их дери, они же на месте там и в курсе дела. И если поступать не по
их советам, так на кой тогда платить им десять  долларов  ежемесячно.  Я
уже ушел было, но вспомнил и вернулся, дал ей телеграмму. "Все  благопо-
лучно. К напишет сегодня".
   - К напишет? - удивляется телеграфист.
   - Да, - говорю. - Ка. Буква такая.
   - Я просто для верности спрашиваю, - говорит.
   - Вы давайте шлите, как написано, а уж верность я вам  гарантирую,  -
говорю. - Заплатит получатель.
   - Телеграммы отбиваем, Джейсон? - встревает Док Райт, заглядывая  мне
через плечо. - Что это-шифровка маклеру, чтоб покупал?
   - Да уж что бы ни было, - говорю. - Вы, ребята, своим умом живете. Вы
ведь больше в курсе, чем ньюйоркские дельцы.
   - Кому же, как не мне, в курсе быть, - говорит Док. - Я бы деньги сэ-
кономил нынче, если б играл на повышение - по два цента за фунт.
   Еще сводка пришла. Упали на пункт.
   - Джейсон продает, - говорит Хопкинс. - По физиономии видать.
   - Да уж продаю ли, нет ли, - говорю - Продолжайте  действовать  своим
умом, ребята. Этим богачам евреям из Нью-Йорка тоже надо жить, как  всем
прочим.
   Я пошел обратно в магазин. Эрл занят у прилавка.
   Я прошел в заднюю комнату, сел к столу, вскрыл то письмо, что от  Ло-
рейн. "Милый папашка хочу чтоб ты приехал Мне без папочки не та компания
скучаю об миленьком папашке". Еще бы. Прошлый раз я дал ей сорок  долла-
ров В подарок. Женщине я никогда и ничего не обещаю и вперед не  говорю,
сколько дам. Это единственный способ держать их в узде  -  Пускай  сидит
гадает, какой сюрприз я ей преподнесу. Если тебе нечем бабу другим  уди-
вить, удиви оплеухой.
   Я порвал письмо и зажег над урной. У меня правило: с женским почерком
ни клочка бумаги у себя не оставляю, а им я вообще не пишу. Лорейн  меня
все просит - напиши, но я ей отвечаю: все, что я  забыл  тебе  сообщить,
подождет до следующего моего приезда в Мемфис. Ты-то, говорю, можешь на-
писать мне иногда, без обратного адреса на конверте, но посмей только по
телефону вызвать - и ты кувырком полетишь из Мемфиса. Когда я у тебя, то
я клиент не хуже всякого другого, но телефонных звонков от бабья не  по-
терплю. На, говорю, и вручаю ей сорок долларов. Но если, говорю,  спьяна
тебе взбредет в голову позвонить мне, то советую прежде посчитать до де-
сяти.
   "Когда же теперь?" - говорит.
   "Что?"
   "Ждать тебя".
   "Там видно будет", - говорю. Она хотела было заплатить за пиво, но  я
не дал. "Спрячь, - говорю. - Купи себе платье на  них".  Горничной  тоже
дал пятерку. В конце концов, я считаю, что деньги сами по себе не  имеют
цены; важно, как ты их тратишь. Трястись над ними нечего, они же не наши
и не ваши. Они того, кто их умеет поймать и удержать. Тут в  Джефферсоне
у нас есть человек, Наживший уйму денег на продаже неграм гнилого  това-
ра. Жил он у себя над лавкой, в каморке размером со свиной закут, сам  и
стряпал себе. А лет примерно пять назад он вдруг заболел. Струхнул, вид-
но, крепко, и когда поднялся на ноги, то начал в церковь ходить и мисси-
онера содержать в Китае. Пять тысяч долларов ежегодно в это дело  всажи-
вает. Я частенько думаю - ну и взбесится же он, если после смерти  обна-
ружит вдруг, что никаких небес нет и в помине и что плакали его  ежегод-
ные пять тысяч. По-моему, умер бы уж лучше без проволочек  и  деньги  бы
сэкономил.
   Догорело письмо, я хотел было сунуть обратно в пиджак  остальные,  но
меня будто толкнуло что-то - дай-ка, думаю, еще до обеда вскрою  письмо,
которое Квентине; но тут слышу, Эрл орет, чтобы шел обслужить  покупате-
ля. Спрятал я письма, вышел к ним, стою жду, пока чертов вахлак четверть
часа решает, какой ему ремешок взять для хомута - за двадцать центов или
же за тридцать пять.
   - Брать - так уж хороший, - говорю. - С дешевеньким инвентарем  дале-
ко, братцы, не уедете, хозяйства вперед не подвинете.
   - Если этот негодящий, - говорит, - так для чего он на  продажу  выс-
тавлен?
   - Я не сказал, что этот не годится, - говорю. - Я сказал, тот лучше.
   - А откуда вы знаете? - говорит. - Вы что, пробовали их на хомуте?
   - Я оттуда знаю, - говорю, - что у того цена выше на пятнадцать  цен-
тов. Оттуда ясно, что тот лучше.
   Мнет в руках двадцатицентовый ремешок, пропускает его через пальцы.
   - Пожалуй, этот все ж таки возьмем, - говорит. Я предложил завернуть,
но он смотал его колечком и сунул в карман своей робы. Потом вытащил ки-
сет, развязывал-развязывал, вытряс на ладонь несколько монеток.  Отделил
четвертак.
   - А на пятнадцать центов я в обед перекушу, - говорит.
   - Что ж, - говорю, - дело хозяйское. Только на будущий год не  прихо-
дите жаловаться, что новую сбрую надо покупать.
   - До нового года еще ого-го, - говорит.
   Отделался от него наконец, но стоит мне только вынуть из кармана этот
конверт, как опять что-нибудь. Они все приехали в город  на  представле-
ние, прямо косяками хлынули отдавать свои денежки ловкачам,  от  которых
городу ни пользы, ни дохода, если не считать того, что хапуги в  городс-
кой управе поделят между собой. А Эрл хлопочет, суетится, как курица  по
курятнику: "Слушаю вас, мэм. Мистер Компсон вас обслужит. Джейсон, пока-
жи-ка даме маслобойку", - или: "Джейсон, отпусти на пять центов  гардин-
ных колец".
   Да уж, Джейсона работа любит. Конечно, говорю матушке, в университеты
нас не посылали, не обучали в Гарвардском, как ночью прыгать с моста, не
умея даже на воде держаться; а в Сивонийском вообще, что такое вода,  не
проходят. Так и быть, говорю, пошлите меня в университет нашего штата  -
может, выучусь пипеткой стенные часы заводить и заступлю на место  Бена,
и тогда Бена сможете послать служить на флот. А нет - так  в  кавалерию,
там мерины в ходу. А тут еще она Квентину прислала ко  мне  на  прокорм.
Что ж, говорю, и это тоже правильно - чем мне на север ехать куда-то  на
должность к ним в банк, так они мне прямо на дом прислали мою должность.
Тут матушка в слезы, а я ей:
   - Что вы, что вы, я не возражаю, пусть живет; чтобы вам сделать  удо-
вольствие, я и службу могу бросить, и сам буду нянчить ее,  а  уж  вы  с
Дилси позаботитесь, чтоб у нас мучная кадь не пустовала, или Бена в кор-
мильцы приспособьте. Отдайте его напрокат в  бродячий  цирк,  непременно
где-нибудь в других местах найдутся охотники платить за  погляденье  де-
сять центов.
   Тут опять слезы и причитания - дескать, мой бедный убогий малютка,  а
я ей: Да-да, дайте ему только подрасти, большим помощником вам будет,  а
то теперь он всего в полтора раза выше меня ростом. А она мне:  Скоро  я
умру, и тогда всем вам будет лучше, - а я на это ей: Ладно, ладно,  пус-
кай по-вашему. Спору нет, она вам действительно внучка,  вопрос  только,
кто у нее другая бабушка. Но, говорю, время покажет, кто прав.  Если  вы
думаете, что она сдержит обещание и не будет ездить к ней  сюда,  то  вы
сами себя дурачите. - На похоронах и объявилась в первый раз. Мать сидит
причитает - хоть то слава богу, что в тебе ничего компсоновского,  кроме
фамилии, ты все, что у меня теперь осталось, - ты и Мори, а  я  ей:  Ну,
лично я мог бы преспокойно обойтись без дяди Мори, - и тут они входят  и
говорят, что все готово, можно ехать. Матушка перестала плакать. Опусти-
ла вуаль, сошла вниз. Дядя Мори выходит из столовой, платочком прикрыва-
ет себе рот. Все расступились, сделали  для  нас  проход,  мы  вышли  на
крыльцо - как раз вовремя, чтоб увидать, как Дилси гонит за угол Бена  с
Ти-Пи. Сошли с крыльца, в карету сели. Дядя Мори все бубнит: "Бедная моя
сестрица, бедная сестрица", - и гладит мамашину руку, а во  рту  у  него
что-то есть.
   - Ты не забыл траурную повязку? - спрашивает она. - Трогали  бы  уже,
пока Бенджамин не вернулся им всем на посмешище. Бедный мальчик. Он и не
знает. Не способен даже осознать.
   - Ну, ну, ну, - бубнит дядя Мори, не раскрывая рта, и руку ей  погла-
живает. - Так оно и лучше. Пусть не ощущает своего сиротства,  пока  мо-
жет.
   - У других женщин дети служат опорой в годину утраты, -  говорит  ма-
тушка.
   - Я тебя Джейсон есть и я, - утешает дядя Мори.
   - Это такой ужас для меня, - говорит она. - За каких-то два  неполных
года потерять их обоих, и как потерять.
   - Ну, ну, ну, - бубнит тот. А чуть погодя поднес ко  рту  руку  поти-
хоньку и выкинул их за окно. Тут я понял, чем это пахнет для него. Гвоз-
дичками, жевал, чтоб заглушить. Он, должно быть, посчитал,  что  на