дно, сейчас подаю.
   - Я всем вам угодить стараюсь, - говорит мамаша. -
   Стараюсь вас как можно меньше обременять собой.
   - Я как будто не жалуюсь, - говорю. - Сказал я хоть слово, кроме  что
мне пора?
   - Знаю я, - говорит, - знаю, что у тебя не было тех возможностей, ка-
кие даны были им, что тебе приходится прозябать в захолустной  лавчонке.
А я так мечтала о твоем преуспеянии. Я знала, отцу твоему не понять, что
ты единственный из них всех, обладающий  здравым  практическим  умом.  И
когда все остальное рухнуло, я надеялась, что хоть она, выйдя  замуж  за
Герберта... он обещал ведь...
   - Ну, он и солгать мог вполне, - говорю. - Возможно, у него  и  банка
никакого не было. А и был, так не думаю, чтобы  ему  понадобилось  везти
работника через всю страну из Миссисипи.
   Сидим обедаем. Из кухни Бен голос подает, его там
   Ластер кормит. Что я и говорю, если  уж  у  нас  прибавился  едок,  а
деньги за нее принимать не хотите, то почему  бы  не  отправить  Бена  в
Джексон. Ему там веселее будет среди таких, как он. Где уж нам,  говорю,
в нашей семье заводить речь о гордости, но какая же это  гордость,  если
неприятно видеть, как тридцатилетний остолоп по двору мотается на пару с
негритенком, бегает вдоль забора и мычит коровой, стоит им только начать
партию в гольф. Если бы, говорю, с самого начала поместили его  в  Джек-
сон, мы все бы теперь были в выигрыше. Вы, говорю, и так свой долг перед
ним выполнили, совершили все, что можно от вас ожидать, редкая  мать  на
такое способна, - так почему бы не поместить его туда и хоть эту  выгоду
иметь от налогов, что мы платим. А она мне: "Скоро уж я уйду от  вас.  Я
знаю, что я только в тягость тебе", на что я ей: "Я столько раз уже слы-
хал это ваше насчет тягости, что, того и гляди, вы меня в этом убедите".
Только, говорю, когда уйдете, то так, чтоб я не знал, а то я его как Ми-
ленького в тот же вечер отправлю семнадцатым поездом. Притом, говорю, я,
кажется, знаю местечко, куда и ее можно определить, и помещается оно ни-
как не на Молочной улице и не на Медвяном проспекте. Тут она в слезы,  а
я: "Ладно вам, ладно. Я за свою родню не хуже всякого  другого  -  пусть
даже я не про всех родственников знаю, откуда они взялись".
   Обедаем дальше. Мать опять посылает Дилси  на  парадное  крыльцо:  не
идет ли Квентина.
   - Сколько вам твердить, что она не придет нынче обедать, - говорю.
   - Как так не придет? - мамаша свое. - Она ведь знает, что я не разре-
шаю ей бегать по улицам и что надо удивляться к обеду  домой.  Ты  хоро-
шенько там глядела, Дилси?
   - Надо - так заставьте, - говорю.
   - Что же я могу, - говорит. - Вы все воспитаны в неуважении  ко  мне.
Всегда не слушались.
   - Если бы вы не вмешивались, я б ее живо заставил слушаться, -  гово-
рю. - В течение одного дня бы приструнил.
   - Ты слишком был бы груб с ней, - говорит. - У тебя  тот  же  горячий
нрав, что у твоего дяди Мори.
   При этих словах я вспомнил про письмо. Достал его, даю ей.
   - Можете и не вскрывать, - говорю. - Банк известит вас, сколько он  в
этот раз возьмет.
   - Оно адресовано тебе, - говорит.
   - Ничего, читайте, - говорю. Вскрыла, прочла и протянула мне. Читаю:
   Дорогой племянничек!
   Тебе приятно будет узнать, что я располагаю в настоящее время возмож-
ностью, относительно которой - по причинам, весомость  которых  уяснится
из последующего, - я не стану вдаваться в подробности, пока не  предста-
вится случай снестись с тобой по этому вопросу более  надежным  образом.
Деловой опыт научил меня избегать  сообщения  сведений  конфиденциальных
всяким иным более конкретным способом, нежели изустный; сугубые  предос-
торожности, к каким я прибегаю, дадут тебе намек на ценность  упомянутой
возможности. Излишне присовокуплять, что мною уже завершено самое исчер-
пывающее рассмотрение всех ее фаз и аспектов, и не побоюсь сказать,  что
предо мною - тот золотой шанс, какой представляется нам в жизни лишь од-
нажды, и что я ныне ясно различаю цель, к которой стремился долго и неу-
томимо, - то есть ту окончательную консолидацию моих дел и финансов, ка-
ковая позволит роду, коего я имею честь  быть  последним  представителем
мужеского пола, вновь занять подобающее общественное положение;  к  роду
же этому я всегда сопричислял не только твою уважаемую матушку, но равно
и детей ее.
   Нынешние, однако, мои обстоятельства не позволяют мне в надлежащей  и
наиполнейшей мере воспользоваться представившейся мне  возможностью,  и,
не желая выходить за пределы семейного круга, я прибегаю к заимствованию
с банковского счета твоей матушки незначительной суммы, необходимой  для
восполнения моего начального взноса, и в этой связи прилагаю, в  порядке
чистой формальности, свой вексель из расчета восьми  процентов  годовых.
Нужно ли говорить, что формальность эта соблюдена мною  единственно  за-
тем, чтобы обеспечить твою матушку на тот прискорбнейший исход и случай,
игралищем которого являемся все мы. Ибо  я,  разумеется,  употреблю  эту
сумму, как если бы она была моя собственная, и  тем  позволю  и  матушке
твоей вкусить от выгод упомянутой возможности, которую мое исчерпывающее
изучение явило мне как чистейшей воды и ярчайшей игры бриллиант и  лако-
мый кусочек, - да простится мне этот вульгаризм.
   Все вышеизложенное прошу рассматривать как доверительную  информацию,
направленную одним деловым человеком другому.  Огласка-враг  успеха,  не
так ли? А зная хрупкое здоровье твоей матушки и эту робость,  натурально
свойственную таким, как она, деликатно воспитанным дамам-южанкам в отно-
шении материй деловых, равно как их очаровательную склонность  нечаянным
образом разглашать таковые в ходе своих разговоров, я,  пожалуй,  просил
бы тебя и не сообщать ей совсем. По зрелом же раздумий, я  даже  настоя-
тельно советую тебе воздержаться от такого сообщения. Не лучше ли,  если
по прошествии времени я попросту возвращу эту  сумму  на  ее  банковский
счет купно, скажем, с другими небольшими,  мною  ранее  заимствованными,
суммами, а она ничего о том и знать не будет. Ведь ограждать ее по  мере
сил от грубого материального мира - не что иное, как долг наш.
   Твой любящий дядя
   Мори Л. Бэском.
   - Ну и как, дадите? - спрашиваю и щелчком переправляю письмо  ей  об-
ратно через стол.
   - Я знаю, тебе жаль их, - говорит.
   - Деньги ваши, - говорю. - Захотите птичкам их бросать -  тоже  никто
вам запретить не сможет.
   - Он ведь родной брат мне, - говорит мамаша. - Последний из Бэскомов.
С нами и род наш угаснет.
   - То-то потеря будет, - говорю. - Ну, ладно вам, ладно, -  говорю.  -
Деньги ваши, как вам угодно, так и тратьте. Значит,  оформить  в  банке,
чтоб перевели?
   - Я знаю, что тебе их жаль, - говорит. - Я понимаю, нкакое на  плечах
твоих бремя. Вот не станет меня, и наступит тебе облегчение.
   - Я бы мог прямо сейчас сделать себе облегчение, - говорю. - Ну  лад-
но, ладно. Молчу - хоть весь сумасшедший дом здесь поселите.
   - Бенджамин ведь родной твой брат, - говорит. - Пусть  даже  и  прис-
корбный главою.
   - Я захвачу вашу банковскую книжку, - говорю. - Сегодня внесу на счет
свое жалованье.
   - Шесть дней заставил тебя ждать, - говорит. - Ты  уверен,  что  дела
его в порядке? Как-то странно,  чтобы  платежеспособное  предприятие  не
могло своевременно Производить выплату жалованья.
   - Да все у него в ажуре, - говорю. - Надежней, чем в банке. Я ему сам
твержу, что не к спеху, могу обождать, рока соберем  месячную  задолжен-
ность. Потому иногда и бывает задержка.
   - Я просто не перенесла бы, если бы ты потерял  то  немногое,  что  я
могла внести за тебя, - говорит. - Я часто думаю, что Эрл неважный  биз-
несмен. Я знаю, он не посвящает тебя в состояние дел в той  мере,  какая
соответствует доле твоего участия. Вот я поговорю с ним.
   - Нет-нет, - говорю, - не надо его трогать. Он хозяин дела.
   - Но ведь там и твоих тысяча долларов.
   - Оставьте его в покое, - говорю. - Я сам за всем слежу. Вы  же  дали
мне доверенность. Все будет в полном ажуре.
   - Ты и не знаешь, какое ты мне утешение, - говорит. - Ты и прежде был
моею гордостью и радостью, но когда ты сам  пожелал  вносить  ежемесячно
жалованье на мое имя и не стал даже слушать моих возражений - вот  тогда
я возблагодарила господа, что он оставил мне тебя, если  уж  отнял  всех
их.
   - А чем они плохи были? - говорю. - Исполнили свой долг блестяще.
   - Когда ты говоришь так, я чувствую, что ты не добром поминаешь отца,
- говорит. - И думается, ты имеешь на то право. Но  слова  твои  терзают
мне сердце.
   Я встал из-за стола.
   - Если вам захотелось поплакать, -  говорю,  -  то  вы  уж  без  меня
как-нибудь, а мне надо ехать. Пойду вашу банковскую книжку возьму.
   - Я принесу сейчас, - говорит.
   - Сидите на месте, - говорю. - Я сам. - Поднялся наверх, взял  у  нее
из стола банковскую книжку и поехал в город. В банке внес тот чек и  пе-
ревод плюс еще десятку, потом на телеграф заехал. Поднялись на пункт вы-
ше начального. Итого, потеряно тринадцать пунктов, а все потому, что она
ко мне вперлась в двенадцать часов, пристала с ножом к горлу  -  подавай
ей письмо.
   - Когда эта сводка получена? - спрашиваю.
   - С час назад, - говорит.
   - Целый час? - говорю. - Да за что же мы вам деньги платим? - говорю.
- За недельные сводки, наверно? Там вся биржа полетит вверх  тормашками,
а мы тут ни черта и знать не будем. Как можно действовать в таких  усло-
виях?
   - А я от вас и не требую никаких действий, - говорит. - Тот закон, по
которому все граждане обязаны играть на хлопковой бирже, уже отменен.
   - Неужели? - говорю. - Не слыхал, представьте. Наверно, и об этом то-
же сообщено было через ваш "Вестерн Юнион".
   Поехал обратно в магазин. Тринадцать пунктов. Ни шиша в этой чертовой
механике никто не смыслит, кроме штукарей, что сидят развалясь  в  своих
нью-йоркских конторах и только смотрят, как провинциальные сосунки  под-
носят на тарелочке им деньги и умоляют принять. Да, но тот, кто не  рис-
кует повышать ставку, лишь показывает, что у него нет веры  в  себя.  И,
по-моему, так: не хочешь поступать по совету, так на кой ты  тогда  пла-
тишь за совет. Притом они ведь там сидят на месте и в  курсе  дела  пол-
ностью. Вот она, телеграмма, в кармане. Доказать бы только,  что  у  них
сговор с телеграфной компанией с целью надувательства клиентов. Это вещь
подсудная. И мне недолго. Черт их дери, однако, неужели крупная такая  и
богатая компания, как "Вестерн Юнион", не может вовремя передавать свод-
ки? Вот если телеграмму "Ваш счет закрыт - это они тебе мигом передадут.
Крепко эти сволочи о  народе  беспокоятся.  Они  же  одна  шайка  с  той
нью-йоркской сворой. Это и слепому ясно.
   Вошел я - Эрл покосился на свои часы. Но ни слова, пока не ушел поку-
патель. А тогда говорит:
   - Домой, значит, ездил обедать?
   - К зубному пришлось заехать, - говорю, потому что хотя не его черто-
во дело, где я обедаю, но после обеда он тут же обязан  вернуться  опять
за прилавок. И так с утра на части разрываюсь, а теперь еще от него выс-
лушивай. Что я и говорю: возьмите вы  такого  мелкоплавающего  лавочника
захолустного - человечку цена пятьсот долларов  со  всеми  потрохами,  а
хлопочет, шуму подымает на пятьдесят тысяч.
   - Ты мог бы меня предупредить, - говорит. - Он ждал, что ты сразу  же
вернешься.
   - Хотите, уступлю вам этот зуб и еще приплачу десять долларов? -  го-
ворю. - У нас по уговору часовой ушел на обед, - говорю, -  а  если  мой
образ действий вам не нравится, то вы прекрасно знаете,  что  делать.  -
Знаю, и давненько, - говорит. - И если не делаю, то из уважения к  твоей
матушке. Я ей крепко сочувствую, Джейсон. Если бы кой-кто из моих знако-
мых так ее уважал и сочувствовал ей.
   - Ну и держите при себе свое сочувствие, - говорю. -  Когда  оно  нам
потребуется, я вам заблаговременно сообщу.
   - Я ведь все молчу про это дельце, покрываю тебя, Джейсон, - говорит.
   - Да? - подзуживаю его. Прежде чем осадить, дай послушаю, что скажет.
   - Думается, я больше твоей матушки в курсе, откуда у тебя автомобиль.
   - Вот как? - говорю. - Ну и когда же вы собираетесь объявить эту  но-
вость, что я его купил на уворованные у родной матери деньги?
   - Я ничего не говорю. Я знаю, - говорит, - она тебе дала доверенность
на ведение дел. Но знаю также, что она все еще думает, будто  та  тысяча
долларов до сих пор в деле.
   - Что ж, - говорю. - Раз вы уже столько знаете, то сообщу вам еще од-
ну мелочь: сходите-ка в банк и спросите, на чей счет я каждый месяц пер-
вого числа вот уже двенадцать лет вношу сто шестьдесят долларов.
   - Я ничего не говорю, - говорит. - Только прошу, чтобы ты  впредь  не
опаздывал.
   Я не стал и отвечать. Бесполезно. Давно понял, что если человек  вбил
себе что в голову, то разубеждать его - пустое дело. А если  к  тому  же
втемяшил себе, что он обязан осведомить кого-то насчет вас для вашего же
блага, то и вовсе ставь крест. У меня тоже есть совесть, но, слава богу,
мне с ней не надо вечно няньчиться, как с хилым щеночком. Уж я бы не ще-
петильничал, как он,  чтоб  ненароком  не  получить  от  своей  лавчонки
больше, чем восемь процентов прибыли. Ясное  дело,  боится,  как  бы  не
привлекли по закону о лихоимстве, если больше восьми  процентов  выжмет.
Какой тут, к черту, шанс может быть у человека в таком городке и при та-
ком хозяине. Да посади он меня на свое место, я бы за год обеспечил  его
на всю жизнь, только он все равно отдал бы на церковь или еще куда. Кого
я не переношу, так это сволочных лицемеров. Которые если сами чего недо-
понимают до конца, то сразу кричат про мошенничество и морально  обязаны
тут же доложить кому не следует, хоть это совсем не их собачье дело. Что
я и говорю: если б я, чуть только чего недопойму в  поступках  человека,
сразу же записывал его в мошенники, то  я  бы  мог  без  труда  откопать
что-нибудь в бухгалтерских книгах, и тогда б вы вряд ли захотели,  чтобы
я счел себя обязанным побежать с докладом к третьим лицам, которые и так
в курсе дела побольше меня, а не в курсе, так все равно нечего  мне  со-
ваться. А он мне на это:
   - Мои книги открыты для всех. Всякий, кто имеет - или имел и считает,
что и посейчас имеет, - пай в моем деле, может проверить по книгам,  по-
жалуйста.
   - Вот, вот, - говорю. - Сами вы, конечно, ей не скажете. Вам  совесть
не позволит. Вы только раскроете перед ней книги, чтоб она  сама  дозна-
лась. А вы-вы ничего не скажете.
   - Я вовсе не желаю вмешиваться в твои дела, - говорит. - Я знаю, тебе
не дали тех возможностей, какими пользовался Квентин. Но ведь и у матери
твоей жизнь сложилась несчастливо, и если вдруг она придет сюда ко мне и
спросит, что понудило тебя выйти из дела, то мне придется рассказать ей.
И не из-за той тысчонки, ты сам знаешь. Но - что на деле, то и в  отчет-
ности должно быть, иначе далеко не уедешь. И лгать я  никому  не  стану,
ради себя ли самого или чтобы другого покрывать.
   - Ну что ж, - говорю. - Видно, эта ваша совесть ценнее меня как  при-
казчик, поскольку она не отлучается домой обедать. Но поститься  я  пока
не собираюсь, - говорю, потому что разве можно что-нибудь  обделать  бо-
лее-менее гладко, когда у тебя на шее эта чертова семейка, а мамаша и ее
и всех их распустила окончательно, только знает, как в тот раз: увидела,
что один из тех целует Кэдди, и назавтра весь день  проходила  в  черных
платье и вуали, и даже отец от нее не мог добиться ничего, кроме плача и
причитаний, что ее доченька умерла: а Кэдди всего пятнадцать лет было, и
если тогда уже траур, то что же через три года - власяницу или  из  наж-
дачной бумаги чего-нибудь? По-вашему, говорю, я могу допустить, чтоб она
бегала по улицам с каждым заезжим коммивояжером и чтоб они  потом  своим
приятелям на всех дорогах сообщали, что когда заедешь в  Джефферсон,  то
есть там одна на все готовая. Хоть я человек и не гордый, не до гордости
тут, когда приходится кормить полную кухню нигеров и лишать  джексонский
сумасшедший дом главной его звезды и украшения. Голубая, говорю,  кровь,
губернаторы и генералы. Это еще жутко повезло, что у нас в роду не  было
королей и президентов, а то мы бы все теперь в Джексоне  за  мотылечками
гонялись. Было бы, говорю, достаточно скверно, если б я ее с кем прижил,
но хоть знал бы, что она просто незаконная, а  теперь  сам  господь  бог
вряд ли точно знает, кто она такая.
   Немного погодя слышу: оркестр заиграл, и покупателей как ветром  сду-
ло. Все поголовно - туда, в балаган. Торгуются  из-за  двадцатицентового
ремешка, чтоб зажать пятнадцать центов и отдать их потом банде  приезжих
янки, которые за весь грабеж уплатят городу каких-то десять долларов.  Я
вышел на задний двор.
   - Ну, - говорю, - при таких темпах ты смотри, как  бы  этот  болт  не
врос тебе в руку. А тогда придется мне его вырубать оттуда топором. Пока
ты с культиваторами возишься, сев пройдет, чем тогда прикажешь  долгоно-
сику питаться - шалфеем?
   - А здорово ихние трубы гремят, - мне старикашка Джоб в ответ. -  Го-
ворят, там у них есть один, играет на пиле. Прямо как на банджо.
   - Это ладно, - говорю. - А вот известно ли тебе, сколько эти  ловкачи
потратят денег у нас в городе? Десять долларов, - говорю. - Те самые де-
сять долларов, что сейчас уже у Бака Тэрпина в кармане.
   - А за что мистер Бак взял с них десять долларов? - спрашивает.
   - За право давать здесь свои представления, - говорю.  -  А  что  они
протратят сверх этой десятки, то поместится у тебя в ухе.
   - То есть они нам представляют и они же еще платят десять долларов?
   - Всего-навсего, - говорю. - А сколько, по-твоему, они...
   - Надо же такое, - говорит. - Значит, с них еще  и  деньги  дерут,  а
иначе представлять не дадут? Да я бы им за то одно дал десять  долларов,
чтоб поглядеть, как он там на пиле играет. Так что завтра утром я им еще
останусь должен девять долларов и семьдесят пять центов.
   И после этого какой-нибудь паршивый северянин будет вам морочить  го-
лову, что неграм надо вперед продвигаться. Ладно, я скажу, давай  двигай
их вперед. Двигай отсюда с ними, чтоб и духу их южнее Луисвилла не оста-
лось. Я ему толкую, что за сегодня и за субботу они облапошат наш  округ
минимум на тысячу долларов и поминай как звали, а он мне отвечает:
   - И на здоровье. Мне моего четвертака для них не жалко.
   - Кой там черт четвертак, - говорю. - Как будто  на  этом  конец.  Ты
приплюсуй-ка сюда десять-пятнадцать центов, что ты им выложишь  за  нес-
частную двухцентовую пачечку конфет. И еще приплюсуй время, что ты  сей-
час ухлопываешь, слушая этот оркестр.
   - Спорить не стану, - говорит. - Однако если доживу до вечера, то они
отсюда увезут еще и мои четверть доллара, это как пить дать.
   - Ну, и дурак дураком будешь, - говорю.
   - Что ж, - говорит, - и против этого спорить не стану. Только если  б
дураков в тюрьму сажали, то не все бы арестанты были негры.
   В это примерно время гляжу - она переулком идет. А его не успел сразу
и рассмотреть, потому что я скорей за дверь и часы  из  кармашка.  Ровно
половина третьего, и еще сорок пять минут до конца школы, где все, кроме
меня, считают, что она сейчас сидит и занимается. Выглянул из-за  двери,
и сразу же мне бросилось в глаза, что на нем галстук красной  расцветки,
и я тут же подумал - что это еще за пижон в таком галстуке. Но она  спе-
шит мимо прошнырнуть и смотрит на дверь, и я о другом  пока  что  думаю.
Неужели, думаю, у нее в такой мере нет ко мне уважения, чтоб не только в
пику мне прогуливать уроки, но еще и мимо магазина сметь пройти  у  меня
на глазах. Ей-то меня не видно, потому что солнце светит прямо в дверь и
в тени сбоку ничего не разглядеть - все равно как сбоку от автомобильной
фары, а я стою и смотрю, как она идет - рожа у нее раскрашенная, точно у
клоуна, волосы перекручены и слеплены все вместе, а платьице - если  бы,
когда я парнем был, какая-нибудь даже шлюха мемфи