т. Я нынче  у
Фрони возьму для тебя четвертак, завтра вечером пойдешь. Ну, уймись.
   Я пошел в гостиную. Наверху там они как воды в рот  набрали.  Раскрыл
газету. Немного спустя вошли Бен с Ластером. Бен прямо к  темному  пятну
на стене, где раньше зеркало висело, водит по этому месту руками,  слюни
пускает, мычит. Ластер давай кочергой ковыряться в камине.
   - Ты зачем? - говорю. - Нечего камин сегодня разжигать.
   - Это я чтобы он утихомирился, - говорит. - И на пасху всегда же  хо-
лодно.
   - Сегодня пока что не пасха, - говорю. - Поставь кочергу где стояла.
   Поставил, с матушкиного кресла взял подушечку, дал Бену,  тот  ссуту-
лился перед камином на полу и замолчал.
   Читаю газету. Наверху у них по-прежнему ни шороха, а уже Дилси  вошла
к нам, Ластера с Беном услала на кухню кормиться и "Ужин подан" говорит.
   - Хорошо, - говорю. Вышла. Сижу, газету читаю. Немного погодя  слышу:
Дилси дверью скрипнула, засматривает.
   - Что ж вы не идете кушать? - спрашивает.
   - Жду ужина, - говорю.
   - Ужин подан, - говорит. - Я же сказала.
   - Вот как? - говорю. - Виноват, но я не слышал, чтобы сверху  кто-ни-
будь сошел в столовую.
   - Они не сойдут, - говорит. - Идите поужинайте, тогда я смогу им  на-
верх отнести.
   - Скоропостижно заболели? - говорю. - Ну и что сказал  доктор?  Наде-
юсь, не оспа?
   - Идите же, Джейсон, - говорит. - Не задерживайте.
   - Ну что ж, подождем ужина, - говорю и опять газету раскрываю.
   Дилси, чувствую, смотрит на меня с порога. Продолжаю читать.
   - Ну зачем вы это? - говорит. - Знаете же, сколько у меня и без  того
хлопот.
   - Днем матушка спускалась вниз обедать, -  говорю.  -  Конечно,  если
сейчас она себя чувствует хуже, делать нечего. Но тем, кто меня  помоло-
же, придется потреблять купленные мной продукты за общим  столом.  Позо-
вешь меня, когда ужин будет подан, - говорю и продолжаю  читать  газету.
Слышу, как Дилси наверх взбирается, волоча  ноги,  кряхтит,  охает,  как
будто лестница отвесная и каждая ступенька вышиной в три фута. Слышу го-
лос ее у матушкиной двери, потом у Квентининой -  та  заперлась,  должно
быть, - потом обратно к матушке заковыляла, и матушка сама пошла,  зовет
Квентину. Теперь спускаются. Читаю газету.
   Дилси снова стала на пороге.
   - Ну идите же, - говорит, - пока нового неподобства не выдумали. Рас-
куролесились сегодня.
   Вошел в столовую. Квентина сидит, опустив голову. Опять уже  накраси-
лась. А нос белеет, как фарфоровый изолятор.
   - Приятно, что вы чувствуете себя в состоянии сойти к столу, - говорю
матушке.
   - Я рада угодить тебе хоть этой малостью, - говорит. - Как бы плохо я
себя ни чувствовала. Я ведь знаю, что после целодневного труда  человеку
хочется поужинать в кругу семьи. Я уж стараюсь угождать. Если бы  только
вы с Квентиной были в лучших отношениях. Мне бы тогда легче было.
   - У нас с ней отношения нормальные, - говорю. - Я же не против,  пус-
кай хоть весь день у себя дуется там запершись. Но завтракать, обедать и
ужинать попрошу к столу. Я понимаю, что я чересчур многого от  нее  тре-
бую, но такой порядок в моем доме. В вашем то есть.
   - Дом твой, - говорит матушка. - Глава дома теперь ты ведь.
   Квентина так и сидит, опустив голову. Я распределил жаркое по  тарел-
кам, принялась за еду.
   - Как там у тебя - хороший кусок мяса? - говорю. - Если нет, то я по-
лучше выберу.
   Молчит.
   - Я спрашиваю, хороший кусок мяса достался тебе? - говорю.
   - Что? - говорит. - Да. Хороший.
   - Может, еще риса положить? - говорю.
   - Не надо, - говорит.
   - А то добавлю, - говорю.
   - Я больше не хочу, - говорит.
   - Не за что, - говорю. - На здоровье.
   - Ну, как голова? - опрашивает матушка.
   - Какая голова? - говорю.
   - Я боялась, что у тебя начинается приступ мигрени, - говорит. - Ког-
да ты днем приезжал.
   - А-а, - говорю. - Нет, раздумала болеть. Не до головы мне было,  дел
было по горло в магазине.
   - Потому-то ты и приехал позже обычного? - спрашивает  матушка.  Тут,
замечаю, Квентина навострила уши. Наблюдаю за ней. По-прежнему  ножом  и
вилкой действует, но глазами - шнырь на меня и тут же обратно в тарелку.
   - Да нет, - говорю. - Я днем, часа в три, дал свою машину одному  че-
ловеку, пришлось ждать, пока он вернется. - И ем себе дальше.
   - А кто он такой? - спрашивает матушка.
   - Да из этих артистов, - говорю. - Там муж его сестры, что ли, укатил
за город со здешней одной, а он за ними вдогонку.
   У Квентины нож и вилка замерли, но жует.
   - Напрасно ты вот так даешь свою машину, - говорит матушка. - Слишком
уж ты безотказный. Я сама Только ведь в экстренных случаях беру ее у те-
бя.
   - Я и то начал было подумывать, - говорю. - Но он вернулся, все в по-
рядке. Нашел, говорит, что искал.
   - А кто эта женщина? - спрашивает матушка.
   - Я вам потом скажу, - говорю. - Эти вещи не для девичьего слуха.
   Квентина перестала есть. Только воды отопьет и сидит, крошит  печенье
пальцами, уткнувшись в свою тарелку.
   - Да уж, - говорит матушка. - Затворницам вроде меня трудно себе даже
и представить, что творится в этом городе.
   - Да, - говорю. - Это точно.
   - Моя жизнь так далека была от всего такого,  -  говорит  матушка.  -
Слава богу, я прожила ее в неведении всех  этих  мерзостей.  Не  знаю  и
знать не хочу. Не похожа я на большинство женщин.
   Молчу, ем. Квентина сидит, крошит печенье. Дождалась, пока я  кончил,
потом:
   - Теперь можно мне уйти к себе? - не подымая глаз.
   - Чего? - говорю. - Ах, пожалуйста. Тебе ведь после  нас  не  убирать
посуду.
   Подняла на меня глаза. Печенье уже докрошила все, но пальцы еще  дви-
гаются, крошат, а глаза прямо как у загнанной в угол крысы, и вдруг  на-
чала кусать себе губы, будто в этой помаде и правда свинец ядовитый.
   - Бабушка, - говорит. - Бабушка...
   - Хочешь еще поесть чего-нибудь? - говорю.
   - Зачем он со мной так, бабушка? - говорит. - Я же ничего ему не сде-
лала.
   - Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, - говорит матушка. - Из
всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.
   - Это он виноват, - говорит. - Он мне жить не дает, это из-за него я.
Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к...
   - Достаточно, - говорю. - Ни слова больше.
   - Тогда почему он мне жить не дает? - говорит. - Он... он просто...
   - Он тебе с младенчества взамен отца дан, - матушка ей. - Мы обе едим
его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?
   - Это все из-за него, - говорит. Вскочила со стула. -  Это  он  довел
меня. Если бы он хоть только... - смотрит на  нас,  глаза  загнанные,  а
локтями как-то дергает, к бокам жмет.
   - Что - если б хоть только? - спрашиваю.
   - Все, что я делаю, все будет из-за вас, - говорит. - Если я  плохая,
то из-за вас одного. Вы довели меня. Лучше бы я умерла. Лучше б  мы  все
умерли. - И бегом из комнаты. Слышно, как пробежала по лестнице. Хлопну-
ла дверь наверху.
   - За все время первые разумные слова сказала, - говорю.
   - Она ведь прогуляла сегодня школу, - говорит матушка.
   - А откуда вы знаете? - говорю. - В городе, что ли, были?
   - Так уж, знаю, - говорит. - Ты бы помягче с ней.
   - Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, - говорю,  -  а
чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в
ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.
   - Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, - говорит.
   - Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы  и  позволял  бы  ей
прогуливать, да? - говорю.
   - Она прогуляла сегодня, - говорит. - Уж я знаю.
   По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом
поехал.
   - Это каким же способом? - говорю. - Я ведь отдал на весь день  маши-
ну. Прогуляла она нынче или нет - это дело уже прошлое, - говорю. - Если
вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет  буду-
щего понедельника.
   - Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, - гово-
рит. - Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в
характере у Квентина. Я тогда же подумала - зачем еще давать ей это  имя
вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум, что
господь покарал меня ею за грехи Кэдди и Квентина.
   - Вот так да, - говорю. - Хорошенькие у вас мысли. С  такими  мыслями
немудрено, что вы беспрерывно хвораете.
   - О чем ты? - говорит. - Я не пойму что-то.
   - И слава богу, - говорю. - Добропорядочные женщины много такого  не-
допонимают, без чего им спокойнее.
   - Оба они были с норовом, - говорит. - А только попытаюсь их обуздать
- они тотчас к отцу под защиту. Он вечно говорил, что их незачем обузды-
вать, они, мол, уже научены чистоплотности и честности,  а  в  этом  вся
возможная наука. Теперь, надеюсь, он доволен.
   - Зато у вас остался Бен, - говорю. - Так что не горюйте.
   - Они намеренно выключали меня из круга своей жизни, - говорит матуш-
ка. - И вечно вдвоем с Квентином. Вечно у них козни против меня. И  про-
тив тебя, но ты слишком мал был и не понимал. Они всегда считали  нас  с
тобой такими же чужаками, как дядю Мори. Не раз,  бывало,  говорю  отцу,
что он им слишком дает волю, что они чересчур отъединяются от нас. Пошел
Квентин в школу, а на следующий год пришлось и ее послать раньше  време-
ни; раз Квентин - значит, и ей непременно. Ни в чем буквально не  хотела
от вас отставать. Тщеславие в ней говорило, тщеславие и ложная гордость.
А когда начались ее беды, я так и подумала, что Квентин захочет  переще-
голять ее и в этом отношении. Но как могла я предположить, что он  таким
эгоистом окажется и... мне и не снилось, что он...
   - Возможно, он знал, что ребенок будет девочка, -  говорю.  -  И  что
двух таких цац ему уже просто не выдержать.
   - А он мог бы наставить ее на хорошее, - говорит. - Он был,  кажется,
единственным, кто мог в какой-то мере на нее влиять. Но и в этом господь
покарал меня.
   - Да-да, - говорю. - Какая жалость, что он утонул, а я остался. С ним
бы вам совсем другое дело.
   - Ты говоришь это в упрек мне. Впрочем, я его заслуживаю, -  говорит.
- Когда стали продавать землю, чтобы внести плату за университет, я  го-
ворила отцу твоему, что он и тебя обязан обеспечить в  равной  мере.  Но
затем Герберт предложил устроить тебя в своем банке, я и  подумала,  что
теперь уж твоя карьера обеспечена; потом, когда стали накопляться долги,
когда мне пришлось продать нашу мебель и остаток луга, я тотчас написала
ей - не может же она не осознать, думаю, что ей  с  Квентином  досталось
помимо их доли частично также доля Джейсона и что теперь ее долг возмес-
тить ему. Она, говорю, сделает это хотя бы из уважения к отцу.  Тогда  я
верила еще - я ведь всего только бедная старуха,  с  детства  приученная
верить, что люди способны чем-то поступиться ради родных  и  близких.  В
этой вере я повинна. Ты вправе меня упрекать.
   - По-вашему, выходит, я нуждаюсь в чужой поддержке? - говорю.  -  Тем
более от женщины, которая даже кто отец ее ребенка затрудняется сказать.
   - Ах, Джейсон, - мамаша в ответ.
   - Нет-нет, - говорю. - Я нечаянно. Не подумавши сказал.
   - Неужели еще и это уготовано мне после всего, что я перестрадала.
   - Что вы, что вы, - говорю. - Я не подумавши.
   - Надеюсь, хоть сия чаша минует меня, - говорит.
   - Само собой, - говорю. - Она слишком похожа на них обоих, чтобы  еще
сомневаться.
   - Я просто уж не в состоянии ее испить, - говорит.
   - Так перестаньте вы об этом думать, - говорю. - Что, опять  она  вас
растревожила, не хочет сидеть дома вечерами?
   - Нет. Я заставила ее осознать, что это делается для ее  же  блага  и
что когда-нибудь она сама мне будет благодарна. Она берет к себе  наверх
учебники, я запираю ее на ключ, и она сидит, учит уроки. У нее до  один-
надцати часов иногда горит свет.
   - А откуда вам известно, что она уроки учит? - говорю.
   - Я уж не знаю, чем ей больше одной там заниматься, - говорит. - Книг
ведь она не читает.
   - Натурально, - говорю. - Где вам знать. И благодарите судьбу, что не
знаете, - говорю, но не вслух. Все равно без толку.  Расплачется  только
опять, и возись с ней.
   Слышу, как всходит по лестнице в спальню. Потом окликнула Квентину, и
та отозвалась из-за двери: "Чего вам?" - "Покойной ночи", - матушка  ей.
Щелкнула в дверном замке ключом и обратно к себе в спальню.
   Я докурил сигарету и поднялся наверх, а у Квентины  еще  горит  свет.
Замочная скважина светится, но ни звука оттуда. Что-то  тихо  очень  она
занимается. Возможно, в школе выучилась этому искусству. Я  пожелал  ма-
тушке спокойной ночи, прошел к себе, достал шкатулку и снова пересчитал.
За стеной Великий Американский Мерин  басом  храпит,  как  лесопилка.  Я
где-то читал, над певчими нарочно производят эту  операцию,  чтоб  голос
стал как женский. Но, возможно, он не  знает,  что  над  ним  произвели.
По-моему, он даже и не знает, ни зачем он на ту девочку тогда, ни почему
мистер Берджес доской от забора его успокоил. А если  бы  со  стола  его
прямо, пока под наркозом, переправили в Джексон, то он даже  не  заметил
бы и разницы - что ему там, что дома. Но Компсону такой простой выход  и
в голову не придет. Сложности нам подавай. И вообще зачем  с  этим  было
ждать, пока он вырвется на улицу и на школьницу набросится на  глазах  у
ее родного отца. Я так скажу, тем хирургам раньше бы начать и позже кон-
чить. Я знаю по крайней мере еще двух, кого бы заодно не мешало оформить
в том же духе, причем одну из них недалеко искать. Хотя, по-моему, и это
не поможет. Что я и говорю, шлюхой родилась, шлюхой подохнет. Но вы  мне
дайте одни сутки, чтоб ко мне не совались с  советами  эти  нью-йоркские
обиралы. Мне не надо тысячных кушей - на эту удочку ловите игрочишек-со-
сунков. Дайте мне только честный шанс вернуть  свои  деньги  обратно.  А
после чего можете вселять ко мне хоть все мемфисские бордели и сумасшед-
ший дом в придачу: парочка ложись в мою постель, третий займи за  столом
мое место - милости прошу.
 
 
   8 апреля 1928 года
 
   День начинался промозгло и мутно, надвигался с северо-востока пеленой
серого света, сеющей не капли, а пылевидную едкую морось, и, когда Дилси
отворила дверь своей хибары и показалась в проеме, ее косо и колюче  об-
дало этой словно бы не водяной,  а  какой-то  жидко-масляной  леденеющей
пылью. В черной жесткой соломенной шляпе поверх платка-тюрбана, в шелко-
вом пурпурном платье и в бурого бархата  накидке,  отороченной  облезлым
безымянным мехом, Дилси встала на пороге, подняв навстречу ненастью мор-
щинистое впалое лицо и дрябло-сухую, светлую, как рыбье брюшко,  ладонь,
затем отпахнула накидку и осмотрела перед платья.
   Цвета царственного и закатного, оно поло падало  с  плеч  на  увядшие
груди, облегало живот и вновь обвисало, слегка  раздуваясь  над  нижними
юбками, что с разгаром весны и тепла будут сбрасываться слой  за  слоем.
Дилси смолоду была дородна, но ныне  только  остов  громоздился,  дрябло
драпированный тощей кожей, тугою разве лишь на  животе,  почти  отечном,
как если бы мышца и ткань были зримый запас стойкости или бесстрашия ду-
ха, весь израсходованный за дни и годы, и один костяк остался неукротимо
выситься руиной иль вехой над чревом глухим и дремотным, неся над  собой
опавшее и костяное лицо,  подставленное  сейчас  непогоде  с  выражением
вместе и покорствующим, и по-детски удивленно-огорченным.  Постояв  так,
Дилси повернулась, ушла обратно в хибару и затворила дверь.
   Земля вокруг порога была голая, точно от многих поколений  босых  ног
покрывшаяся патиной, налетом, какой бывает на старом серебре или на сте-
нах мексиканских мазанок. Рядом с хибарой, в  летнюю  пору  ее  затеняя,
стояли три тутовых дерева, и молодая листва их, которая  позднее  станет
спокойной и широкой, как ладони, плоско трепетала, струилась под ветром.
Порывом его неизвестно откуда принесло двух соек, пестрыми клочками  бу-
маги или тряпок взметнуло на сучья, и они закачались там, хрипуче  ныряя
и вскидываясь на ветру, рвущем, уносящем - тоже как тряпье или бумагу  -
их резкие крики. Еще три сойки прилетели, и все впятером заныряли и  за-
галдели на мятущихся ветвях. Дверь открылась, и снова показалась  Дилси,
на этот раз в мужской войлочной шляпе, в синем ситцевом линялом  платье,
в армейской шинели, и пошла через двор в  кухню,  а  платье  трепыхалось
вокруг ног, криво пузырясь из-под обшарпанных шинельных пол.
   Минутой позже она вышла из кухни с зонтиком и, наклонно загораживаясь
им, направилась к поленнице; там положила было раскрытый зонтик  наземь,
но - еле поймав - ухватила снова, озираясь, борясь с ветром. Затем  зак-
рыла, положила зонтик, набрала поленьев в охапку, подняла зонтик,  раск-
рыла его наконец, понесла дрова на крыльцо и, шатко удерживая их на сог-
нутой руке, ухитрилась закрыть зонтик и поставила в углу за дверью. Дро-
ва ссыпала у плиты в ящик. Сняла шинель и шляпу, сдернула с гвоздя гряз-
ный передник, надела и принялась растапливать плиту, стуча колосниками и
гремя конфорками. В это время с черной лестницы  послышался  призывающий
голос миссис Компсон.
   Она стояла на верхней площадке, запахивая у горла стеганый черный ат-
ласный халат. В другой руке она держала красную резиновую грелку и через
безжизненноравные промежутки роняла "Дилси!" в тихий лестничный  пролет,
уходящий во мрак и снова светлеющий в самом низу от серого окошка. "Дил-
си", - звала она тоном бесцветным, ровным и неторопливым, как бы вовсе и
не ожидающим ответа "Дилси".
   Та откликнулась и перестала громыхать, но не  успела  еще  подойти  к
дверям столовой, как зов раздался снова, а пока дошла до лестницы -  еще
раз. Голова Дилси очертилась на брезжущем пятне окна.
   - Иду, иду, - сказала Дилси. - Вот она я Только нагреется,  сразу  же
налью вашу грелку. - Подобрав подол, она стала всходить, заслонив  собою
совершенно свет окошка - Положьте ее на пол и идите обратно в постель.
   - Мне не понять было, в чем дело, - сказала миссис Компсон. - Я прос-
нулась не менее часа назад, и все это время из кухни ни звука.
   - Положьте грелку и в постель идите, - сказала Дилси.  Она  одолевала
ступеньки, бесформенная, тяжело сопящая. - Через минуту растоплю, а  еще
через две - закипит.
   - Я пролежала не менее часа так, - сказала миссис Компсон. - Стала уж
думать: возможно, ты ждешь, чтобы я сама спустилась и разожгла плиту.
   Дилси взошла наверх, взяла грелку.
   - Сейчас будет вам горяченькая, - сказала она. - Ластер  нынче  прос-
пал, вчера с представления ночью вернулся. Сама уж растоплю. Ну,  идите,
не будите остальных, пока я не управлюсь.
   - Раз ты позволяешь Ластеру манкировать обязанностями, то  и  страдай
сама из-за него, - сказала миссис Компсон. - Джейсон узнает - не  похва-
лит. Сама знаешь.
   - Не на Джейсоновы денежки билет был бран, - сказала Дилси. - За  это
уж будьте спокойны. - Она стала спускаться. Миссис же Компсон  вернулась
в свою комнату. Ложась снова в постель, она слышала, как Дилси  все  еще
спускается, и эта мучительная медленность стала бы  полностью  невыноси-
мой, если бы шаги наконец не убыли, не заглохли за  качающейся  створкой
двери.
   Войдя в кухню, Дилси развела огонь в плите и принялась готовить завт-
рак. Среди дела она вдруг подошла, глянула в окно на хибару, затем отво-
рила дверь во двор и крикнула сквозь непогодь:
   - Ластер! - Прислушалась, клоня, пряча лицо от ветра. -  Ла-астер!  -
Прислушалась, снова хотела позвать, но тут Ластер вынырнул из-за угла.
   - Да, мэм? - сказал он столь невинным голоском, что Дилси так на него
и уставилась, удивленно и проницающе.
   - Ты где там куролесишь? - спросила она.
   - Нигде, - ответил он. - Просто в погребе был.
   - А зачем ты туда лазил? - сказала она. - Да не стой под дождем,  ду-
ралей.
   - Ни за чем, - ответил Ластер. Поднялся на крыльцо.
   - И не смей мне на порог без охапки др