и озеро Эри. Дороги они посыпают солью, чтобы
идиоты из Нью-Йорка могли как сумасшедшие мчаться  на  лыжные  курорты,  -
продолжал старик. - А когда снег стает, всю соль уносит в озера,  пруды  и
реки. Скоро во всем штате нигде не останется рыбы. И никому до  этого  нет
дела. Так что я даже рад, что не доживу до этакого всеобщего похабства.
   Я выпил еще виски. Первая рюмка, как видно, не подействовала  на  меня.
Впрочем, и вторая - тоже. Расплатившись, я вышел из бара. Мне  вспомнилось
озеро Шамплейн, где мальчиком я  провел  много  чудесных  летних  дней  на
парусной лодке за ловлей  рыбы.  Мысль  о  том,  что  и  оно  умрет,  была
печальной и показалась даже печальнее  всего,  что  случалось  со  мной  в
жизни.
   Когда я вошел к Каннингему, бывалому летчику-истребителю времен  второй
мировой войны, а ныне президенту и единоличному владельцу нашей  маленькой
авиалинии, то по его лицу догадался, что доктор Райян уже звонил ему.
   - П-проходил п-проверку, Фредди, - сказал я.
   - Да, знаю. Очень жаль, - он смущенно повертел в пальцах карандаш. - Но
мы обязательно найдем какое-нибудь место у нас. В конторе, например.  Или,
может, на обслуживании  самолетов.  -  Голос  его  пресекся,  и  он  молча
уставился на карандаш, сжав его в своей большой руке.
   - Спасибо, Фредди, но я уйду.
   Это я уже твердо решил, так как не хотел быть хромой птицей  на  летном
поле и тоскливо глядеть, как мои товарищи взмывают в воздух. И  не  хотел,
чтобы на меня глядели с жалостью, которую я видел сейчас на  честном  лице
Фредди Каннингема и увижу на лицах других товарищей.
   - Все же. Дуг, подумай, - предложил Каннингем.
   - Н-нет, я уже решил.
   - Что же думаешь делать?
   - Прежде всего уехать из города.
   - Куда?
   - Куда-нибудь.
   - А затем?
   - Попытаюсь присмотреться, чем мне еще заняться в жизни.
   Произнося "в жизни", я  дважды  заикнулся.  Каннингем  кивнул,  избегая
встречаться со мной взглядом и по-прежнему уставясь на карандаш в руке.
   - Как у тебя с монетой?
   - На первое время хватит.
   - Так помни, если что не так, тебе есть куда прийти.
   - Буду помнить. А сейчас мне пора, - сказал я, взглянув на  часы.  -  У
меня свидание.
   - Ишь ты! - со смехом воскликнул Каннингем, встал и  крепко  пожал  мне
руку. Больше я ни с кем не простился.
   Поставив свою машину на стоянке, я вышел  и  стал  ждать.  Из  большого
кирпичного здания с развевающимся флагом на фронтоне и латинской  надписью
по, фасаду доносился нестройный приглушенный шум, такой  знакомый  и  живо
напоминавший о собственных школьных годах.
   Пэт, наверно, сейчас на уроке. Рассказывает о Гражданской войне  Севера
и Юга Америки  или  о  престолонаследии  английских  королей.  Она  весьма
серьезно относится  к  преподаванию  истории.  "Это  наиболее  релевантный
предмет", - однажды сказала она мне,  употребив  модное  в  те  дни  среди
педагогов слово, которым они обозначали уместность. "Все,  что  происходит
сегодня, - пояснила она, - это следствие того, что происходило в прошлом".
Вспомнив эти ее слова, я  криво  усмехнулся.  Итак,  значит,  тем,  что  я
родился заикой и вырос, чтобы стать забракованным летчиком, я  был  обязан
Миду, разгромившему при Геттисберге генерала Ли, либо же Кромвелю, который
обезглавил короля Карла I? Пожалуй, Пэт позабавится, когда мы обсудим  это
на досуге.
   В школе прозвенел звонок. Сдержанный академический  гул  превратился  в
счастливый рев по  случаю  долгожданной  свободы,  и  несколько  мгновений
спустя нестройная орда учеников  в  ярких  цветастых  парках  и  шерстяных
шапочках высыпала из всех дверей.
   Как  обычно,  Пэт  вышла  одной  из  последних.  Она  была  чрезвычайно
добросовестной учительницей, и обыкновенно двое или трое учеников окружали
ее у стола после урока, задавая вопросы, на  которые  она  обстоятельно  и
терпеливо отвечала. Когда я наконец увидел ее, лужайка  перед  школой  уже
опустела, сотни детей исчезли, словно растаяли  в  лучах  всегда  бледного
зимнего солнца в близком моему сердцу штате Вермонт.
   Вначале Пэт не  заметила  меня.  Она  была  близорука,  но  из  смешной
суетности не носила очки, а надевала их лишь при чтении или в кино. В ходу
у меня была шутка, что она даже рояля в комнате не заметит.
   Я стоял прислонившись к дереву и молча следил,  как  она,  все  еще  не
замечая меня, приближается ко мне, прижимая к  груди  папку  со  школьными
тетрадями. Она была в коротком голубом пальто, красных шерстяных чулках  и
замшевых лыжных ботинках. Шла она, по своему обыкновению,  быстрым  шагом,
сосредоточенно  глядя  перед  собой.  Ее  головка  с   темными   волосами,
собранными в узел на затылке,  была  наполовину  скрыта  большим  поднятым
воротником пальто.
   Увидев наконец меня, она улыбнулась, но не  отчужденно,  а  приветливо.
Объяснение, следовательно, предстояло более трудное, чем я ожидал.  Мы  не
поцеловались. Всегда надо было считаться с тем, что кто-нибудь  увидит  из
окна школы.
   - Ты вовремя. Мои вещи там,  -  махнула  она  рукой  по  направлению  к
стоянке, где примостилась ее старенькая обшарпанная машина.  Добрая  часть
ее жалованья уходила на  взносы  помощи  беженцам  из  Биафры,  голодающим
индийским детям, политзаключенным в разных частях света. Дома у нее  было,
вероятно, не больше трех платьев.
   - Говорят,  что  лыжня  сегодня  очень  хороша.  Походим  на  славу,  -
продолжала она, поворачиваясь, чтобы идти к стоянке.
   Я удержал ее за руку.
   - П-погоди м-минутку, - с трудом выговорил я, не  обращая  внимания  на
то, что она слегка покривилась от  моего  заикания.  -  Мне  нужно  что-то
с-сказать тебе. Я н-не п-поеду.
   - О! - с некоторым удивлением негромко воскликнула она. - А  я  думала,
что ты свободен.
   - Я с-свободен и н-не п-пойду на лыжах. Я у-уезжаю.
   - На субботу и воскресенье?
   - С-совсем.
   Она прищурилась, словно внезапно потеряла меня из виду:
   - И тебе больше нечего сказать мне?
   - Н-нечего.
   - Ах, нечего, - резко отозвалась она. - Может, все  же  сообщишь,  куда
уезжаешь?
   - Еще с-сам н-не знаю.
   - И не соизволишь объяснить, почему?
   - С-скоро с-сама узнаешь.
   - Если у тебя несчастье, - тон у нее смягчился, - и я могу помочь...
   - П-помочь н-не с-сможешь.
   - Будешь писать мне?
   - П-постараюсь.
   Она поцеловала меня, не боясь, что  могут  увидеть  из  окон  школы.  И
никаких слез. И ни слова любви. А ведь все могло быть иначе, если  бы  она
сказала, что я дорог ей, что она любит меня.
   - У  меня  скопилось  много  непроверенных  работ.  А  снег  еще  долго
пролежит. - Кивнув мне, она криво улыбнулась. - Желаю  удачи  везде  и  во
всем.
   Я проводил ее  взглядом,  когда  она  зашагала  к  стоянке.  Маленькая,
скромная, прежде такая близкая. Потом я сел в  свою  машину  и,  захлопнув
дверцу, уехал.
   В этот же день в шесть часов вечера я покинул свою просто  обставленную
квартиру, оставив в ней лыжное снаряжение и ботинки, только подбитую мехом
парку я уложил в туристский мешок, чтобы передать брату Пэт,  который  был
примерно одного роста со мной. Хозяйке я сказал, чтобы она взяла себе  мои
книги и все, что осталось после меня в квартире.
   Я решил уехать на юг налегке, покинув город,  где,  как  теперь  понял,
прожил счастливо более пяти лет.
   У меня не было определенной цели. Я  собирался,  как  и  сказал  Фредди
Каннингему, присмотреться, чем мне дальше заняться в  жизни,  и  было  все
равно, где начинать.



3

   Рассчитать свою дальнейшую жизнь...  Времени  для  этого  у  меня  было
сколько угодно. Сидя за рулем своей  маленькой  машины,  мчавшейся  на  юг
вдоль всего Восточного побережья Америки, я был предоставлен самому  себе.
По широким автострадам я уже миновал Вашингтон, Ричмонд, Саванну. Ничто не
привлекало  моего  внимания,  я  находился   в   том   состоянии   полного
одиночества, что погружает в философские  размышления.  Я  думал  о  своих
отношениях с Пэт и  о  многом  другом  в  прожитой  жизни.  Из  английской
литературы я вынес, по крайней мере,  тот  взгляд  на  жизнь  и  отношения
людей, что твой характер - это твоя судьба, а  твои  успехи  и  неудачи  -
следствие твоих достоинств и недостатков.
   Однако теперь я уже не был в этом уверен. Я, конечно,  не  считал  себя
безупречным человеком, но,  однако,  был  хорошим  сыном,  верным  другом,
добросовестным работником. Я не  был  жестоким,  не  нарушал  законов,  не
соблазнял женщин, никогда не дрался, если не считать потасовок на школьном
дворе. И все же... все же пришел к печальному  концу  в  кабинете  доктора
Райяна.
   Судьба человека - его характер.  Но  разве  от  этого  зависела  судьба
тридцати миллионов европейцев, погибших во второй мировой войне, или  тех,
кто от голода падал замертво на улицах Калькутты, или тех жителей  древней
Помпеи, которые были заживо сожжены огненной лавой?
   Господствует случайность.  Бросишь  ли  игральные  кости,  откроешь  ли
карту. Впредь следует, подобно игроку, полагаться лишь на свою удачу. Быть
может, у меня - характер игрока, судьба теперь подтолкнула меня, и я сумею
найти новый путь в жизни.
   Приехав во Флориду, я стал проводить дни на скачках.  Вначале  все  шло
хорошо. Я выигрывал достаточно часто, чтобы жить припеваючи  и  не  думать
пока о работе. Никто ее, кстати, мне не предлагал, да я и сам не знал,  за
что именно взяться.
   Жил я сам по себе, не заводил  друзей,  не  сближался  с  женщинами.  С
некоторым удивлением я обнаружил, что у меня,  по  существу,  нет  никаких
желаний. Меня не занимало, надолго  ли  это.  Просто  сейчас  я  не  хотел
никакого общения, никаких привязанностей.
   С горьким наслаждением я ушел в себя, довольствуясь  тем,  что  залитые
солнцем длинные дни коротал на скачках, ел и пил в одиночестве, а вечерами
изучал породу и чистоту кровей скакунов да повадки жокеев  и  тренеров.  У
меня оставалось много времени для чтения (доктор Райян заверил  меня,  что
это не отразится на моем  зрении),  и  я  без  разбору  проглатывал  массу
дешевых книг в бумажных обложках, не находя, впрочем, в них ни пользы,  ни
вреда.
   Я жил в маленьких отелях, переезжая из  одного  в  другой,  как  только
соседи становились чересчур навязчивыми. Когда окончился сезон  скачек  во
Флориде, оказалось, что я выиграл несколько тысяч долларов, с  которыми  и
прибыл в Нью-Йорк. Там я  не  стал  ходить  на  ипподром  -  мне  это  уже
наскучило - а продолжал играть через букмекеров. В то  же  время  я  часто
бывал в театрах и  кино,  уходя  на  несколько  часов  в  ирреальный  мир.
Нью-Йорк вполне подходит для человека, который  предпочитает  одиночество.
Самый  удобный  в  этом  смысле  город,  где  без  всяких   усилий   сразу
почувствуешь себя одиноким и никому не нужным.
   Однако в Нью-Йорке счастье изменило мне, и в начале зимы, чтобы  как-то
прожить, мне уже надо было искать работу. И тут как раз подвернулось место
ночного портье в отеле "Святой Августин".
   Было три часа ночи, когда я подытожил последние  счета  от  15  января.
Почувствовав голод, я потянулся за сандвичем и бутылкой пива и в это время
услыхал шаги женщины, быстро спускавшейся по лестнице.
   Включив свет в вестибюле, я увидел, как женщина торопливо, почти бегом,
устремилась к моей конторке. Она выглядела неестественно высокой в  туфлях
на толстых подошвах и огромных каблуках.  На  ней  была  белесая  шуба  из
искусственного меха и блондинистый парик, который никого не мог бы  ввести
в заблуждение. Я узнал в ней  ту  шлюху,  которая  вскоре  после  полуночи
пришла с мужчиной из 610-го номера. Шел четвертый час ночи; ее  пребывание
в номере слишком уж затянулось, что и было заметно по ней. Она подбежала к
запертой парадной двери, тщетно надавила  кнопку  испорченного  звонка,  а
потом кинулась к моей конторке.
   Постучав в пуленепробиваемое стекло, она громко крикнула:
   - Откройте дверь. Я ухожу.
   Достав ключ из ящика стола, где держал и пистолет,  я  вышел  из  своей
конторки  в  примыкавшую  клетушку,  уставленную  сейфами.   Еще   в   ней
громоздился допотопный несгораемый шкаф исполинских размеров. Шкаф и сейфы
остались от прежних дней - я же упоминал, что отель знавал лучшие времена.
Теперь хранить сокровища было некому, и сейфы пылились за ненадобностью. Я
отомкнул дверь каморки и вышел в вестибюль Женщина  последовала  за  мной.
Дышала она тяжело. Ее профессия была явно неспортивной и не могла  научить
ее быстро бегать по лестницам среди ночи. На вид ей было лет тридцать, но,
едва взглянув на нее, вы сразу бы заметили, что жизнь у нее не из  легких.
Вот такие женщины, шмыгавшие по  ночам  в  отель,  были  для  меня  веским
доводом в пользу безбрачия.
   - Почему вы не спустились в лифте?
   - Вызвала его, но тут какой-то чокнутый голый старик выскочил из номера
и кинулся ко мне. Он дико хрипел и замахивался на меня.
   - Чем з-замахивался?
   - Не могла понять. Не то палкой, не то, может,  бейсбольной  битой.  Вы
же, ублюдки, экономите на освещении, и в коридорах почти совсем  темно.  -
Голос у нее был хриплым от виски. - Я не стала ждать, чем это кончится,  и
убежала. Если вам нужно, найдете его на шестом этаже. Откроете вы  наконец
эту проклятую дверь? Я хочу домой.
   Я отпер большие зеркальные двери, усиленные чугунной  решеткой  (хозяин
нашего отеля был человек предусмотрительный). Женщина нетерпеливо толкнула
их и выскочила на темную улицу. Я  постоял  немного  в  дверях  в  надежде
увидеть патрульную полицейскую машину и попросить полисмена сходить вместе
со мной на шестой этаж, поскольку платы  за  героизм  мне  не  полагалось.
Однако улица была пустынна, и лишь вдалеке, на Парк-авеню,  слышался  звук
сирены. Заперев двери, я не спеша побрел к  себе  в  конторку,  с  грустью
размышляя о том, что мне, как видно, суждено провести остаток дней  своих,
впуская и выпуская шлюх по ночам.
   Хвалите Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе.
   Положив обратно ключ, я поглядел на пистолет, но решил не брать его.
   Он не помог моему предшественнику, когда как-то ночью двое  наркоманов,
ограбив кассу, избили его и  оставили  лежать  в  луже  крови  с  пробитой
головой.
   Надев пиджак, дабы выглядеть посолидней, я собрался на шестой  этаж.  У
лифта в нерешительности остановился, подумав, что, быть может, плюнуть  на
все, вернуться в конторку, забрать  пальто,  сандвич  и  пиво  и  убраться
подобру-поздорову. На кой черт мне такая работа? Но в самый последний миг,
когда двери лифта уже начали закрываться, я ступил в кабину.
   На шестом этаже я нажал кнопку, чтобы двери лифта оставались открытыми,
и осторожно вышел в коридор. Из приоткрытой двери 602-го  номера,  который
находился наискосок от лифта,  падала  полоса  света.  На  потертом  ковре
коридора ничком лежал голый мужчина. Голова и спина его  были  в  тени,  а
сморщенные старческие ягодицы и исхудалые ноги на самом свету. Левая  рука
была вытянута, пальцы скрючены, словно, падая, он пытался что-то схватить.
Правую руку он подогнул под себя. Наклонившись  к  нему,  чтобы  повернуть
его, я понял, что уже никто и ничто ему не поможет.
   Тело этого грузного человека с  большим  отвисшим  животом  было  очень
тяжелым, я с трудом повернул его на спину. И тут я увидел то, чем  он,  по
словам шлюхи, замахивался на нее. То был  тубус  -  большой  продолговатый
футляр для чертежей. Его-то в полутьме шлюха и приняла за  палку.  Человек
еще сжимал его в правой руке. Я бы и сам испугался, если бы  в  полутемном
коридоре на  меня  вдруг  бросился  голый  мужчина,  замахиваясь  каким-то
большим предметом.
   Когда я взглянул на лицо мертвеца, мурашки побежали у  меня  по  спине.
Его широко  открытые  глаза  неподвижно  уставились  в  пространство,  рот
искривился и застыл в последней мучительной гримасе,  с  плешивого  черепа
клочьями свисали седые волосы. Не было ни  крови,  ни  следив  какого-либо
ранения. Толстое круглое лицо старика с большим мясистым  носом  было  мне
совершенно незнакомо.
   Борясь с тошнотой, подступившей к горлу, я опустился на одно  колено  и
приник ухом к груди старика. Грудь у него  была,  как  у  старой  женщины,
почти безволосая. В нос мне  ударил  кисловатый  запах  старческого  пота.
Никаких признаков жизни. "Господи, старик, - подумал я, - неужто ты не мог
умереть не в мое дежурство?"
   Я нагнулся, схватил безжизненное тело под мышки и затащил его обратно в
номер. У меня уже был достаточный опыт службы в отеле,  чтобы  знать,  что
мертвеца нельзя оставлять лежать в коридоре, а надо поскорей все скрыть от
других постояльцев.
   Когда я тащил мертвеца,  футляр  выкатился  из-под  него  и  остался  в
коридоре. Я оставил тело на полу рядом с кроватью, на которой в беспорядке
разбросаны  были  смятые  простыни  и  одеяла.  Простыни  и  подушки  были
перепачканы губной помадой. Должно быть, той дамочки, которую  я  выпустил
около часа ночи. С некоторой жалостью я посмотрел на  немощное  старческое
тело, распростершееся на линялом ковре, на жалкую стариковскую плоть. Надо
же так - последнее наслаждение. И сразу за ним - смерть.
   На столике возле кровати стоял открытый  чемоданчик  из  дорогой  кожи.
Рядом лежал потертый бумажник и кошелек с золотым тиснением. В чемодане  я
разглядел три аккуратно сложенные чистые рубашки.
   На столике была  разбросана  кое-какая  мелочь.  Я  сосчитал  деньги  в
кошельке. Сорок три доллара. Положив кошелек  на  место,  я  взял  в  руки
бумажник. Обнаружив  в  нем  десять  новехоньких  хрустящих  стодолларовых
купюр, я присвистнул от удивления. Что бы тут ни произошло  ночью;  старик
не был ограблен. Сунув деньги обратно в бумажник, я аккуратно положил  его
на то же место на столике. Я знал заповедь "не укради" и соблюдал ее. Как,
впрочем, и многие другие.
   Я снова кинул взгляд на открытый чемодан. Помимо рубашек,  в  нем  были
две пары мужских трусов  старого  образца,  полосатый  галстук,  две  пары
носков и синяя пижама. Да, теперь постоялец номера 602, кто бы он ни  был,
задержится в Нью-Йорке дольше, чем собирался.
   Вид мертвого тела угнетал меня, и потому я стащил  с  кровати  одно  из
одеял и накрыл его с головой. Стало  как-то  легче,  когда  смерть  обрела
только геометрические очертания тела, лежащего на полу.
   Затем я вышел в коридор и подобрал  футляр.  На  нем  не  было  никаких
ярлыков или надписей. Когда я внес его в  номер,  то  заметил,  что  он  с
одного края немного надорван. Я было собрался сунуть этот футляр к  другим
вещам, как вдруг мне бросился в глаза торчащий в надорванном месте зеленый
утолок банкноты. Я вытащил ее, и это оказалась  стодолларовая  бумажка.  В
отличие от новеньких денег в бумажнике, эта была старой и измятой.
   Внимательно осмотрев футляр, я увидел, что он туго набит стодолларовыми
купюрами. Придя в себя от удивления, я засунул обратно сотенную бумажку  и
тщательно закрыл надорванный край футляра.
   Сунув футляр под мышку, я выключил свет в номере и запер его.  Все  мои
движения были быстры и уверенны, как у хорошо отрегулированного  автомата,
словно я всю жизнь готовился к такому случаю и ничего иного тут и быть  не
могло.
   Я вернулся к себе и прошел в маленькую,  глухую,  без  окон,  комнатку,
примыкавшую к моей конторке.  В  ней  полки  были  завалены  канцелярскими
принадлежностями, старыми счетами,  потрепанными  журналами  прошлых  лет,
забытыми  в  номерах.  Они  пестрели  фотографиями   ушедших   в   небытие
политиканов, голых девочек  (их  теперь,  увы,  уже  не  стоило  снимать),
ослепительно  притягательных  женщин,  убийц   с   моноклями,   кинозвезд,
тщательно  позирующих  писателей  -  словом,  обычное  месиво  прошлой   и
современной Америки.
   Не колеблясь, засунул я  чертежный  футляр  с  деньгами  в  этот  ворох
скандалов, сплетен и восторгов.
   Потом я вызвал по телефону "скорую помощь" и уселся за стол,  занявшись
сандвичем и бутылкой пива. За едой я отыскал запись  в  книге  регистрации
при