ере полковник.
   - Почему?
   - У вас такой начальственный вид.
   -  Его  я  научился  напускать  на  себя,  чтобы  скрывать   недостаток
самоуверенности.
   Когда мы вышли из ресторана, над заливом, застилая его, клубился туман.
Садясь в подъехавшее такси, Фабиан сказал:
   - Мы прекрасно провели время. Надеюсь, и дальше у  нас  будет  так  же.
Пожелайте мне доброй ночи и поцелуйте на прощание, дорогая Эвелин.
   - О, конечно, - воскликнула она и поцеловала его в щеку.
   Потом мы с Эвелин стояли и смотрели вслед такси,  его  красные  огоньки
расплывались и таяли в тумане.
   Долго мы не виделись с Фабианом. Не был он и на нашей свадьбе, так  как
находился тогда в Лондоне. Но со знакомой стюардессой  рейсового  самолета
прислал нам  в  подарок  великолепный  серебряный  кофейник  эпохи  короля
Георга. А когда у нас родился сын, мы получили от него из Цюриха, где он в
это время оказался, пять старинных золотых наполеондоров.



24

   Меня разбудил стук молотка. Часы на тумбочке у постели  показывали  без
девяти минут семь. Я потянулся и зевнул. В новом крыле нашего дома работал
плотник Джонсон, любивший при каждом  удобном  случае  повторять,  что  он
честно работает и ему не зря платят деньги.
   Эвелин пошевелилась рядом со мной, но не проснулась.  Она  чуть  слышно
дышала, одеяло наполовину сползло, и мне хотелось обнять и  прижать  ее  к
себе, но по утрам она бывала раздражительна  и  капризна,  а  кроме  того,
вчера, приехав из конторы, допоздна разбиралась с делами клиентов.
   Я поднялся с постели  и  раздвинул  занавеси,  чтобы  взглянуть,  каков
денек. Было прекрасное летнее утро, и солнце уже пригревало. Надев плавки,
махровый купальный халат и захватив полотенце, я босиком вышел из комнаты,
поздравляя себя в душе с тем, что у меня хватило  здравого  смысла,  чтобы
жениться на женщине, у которой дом на берегу моря.
   Спустившись вниз, я заглянул  в  комнату  для  гостей,  ставшую  теперь
детской. Молодая девушка, нянчившая ребенка, что-то готовила на кухне. Сын
лежал в детской кроватке с боковыми сетками и чмокал от удовольствия после
утренней бутылочки молока. Я наклонился над ним.  Он  был  розовый,  очень
серьезный и совершенно беззащитный. Не был похож ни на меня, ни на Эвелин,
а выглядел, как все маленькие дети. Стоя у кроватки  сына,  я  не  пытался
разобраться в своих чувствах, но, уходя от него, широко улыбался.
   Затем я отодвинул засов на входной двери, который  сразу  же  поставил,
когда переехал в этот дом. Эвелин уверяла, что в этом  нет  необходимости,
что ни ее родители, ни она сама не имели никогда  никаких  беспокойств  от
непрошеных гостей. Но я каждую ночь перед тем, как  лечь  спать,  закрывал
теперь входную дверь на засов.
   Лужайка перед домом была мокрой от росы, приятно холодившей  мои  босые
ноги. Я поздоровался с  плотником,  который  вставлял  оконную  раму.  Тот
церемонно ответил мне. Он был человек  чопорный  и  придерживался  строгих
правил поведения. Остальные рабочие приходили на  работу  к  восьми  часам
утра, а Джонсон предпочитал, как он объяснил мне, работать один с  раннего
утра, когда никто не мешает. Эвелин, которая знала его еще с детских  лет,
уверяла меня, что он по своему пуританскому складу не  выносит  лежебок  и
рад случаю рано будить их.
   Пристройка к дому была почти закончена.  Мы  собирались  поместить  там
детскую и библиотеку, где Эвелин  могла  бы  заниматься.  До  сих  пор  ей
приходилось работать в нашей столовой. В городе  у  нее  была  адвокатская
контора,  но  там  ее  часто  отрывали  телефонные  звонки.  Секретарша  и
письмоводитель помогали в работе, но все же  она  не  могла  управиться  с
девяти до шести часов дня.  Просто  поразительно,  сколько  судебных  тяжб
возникало в этом, казалось бы, спокойном уголке.
   Обогнув дом, я спустился к берегу моря. Залив раскинулся  передо  мной,
спокойный, поблескивающий в лучах утреннего солнца. Сбросив с себя  халат,
я глубоко вдохнул и прыгнул в воду. Стояли первые  дни  июля,  и  вода  по
утрам была еще очень холодна. Проплыв метров тридцать, я повернул обратно,
ощущая, как горит и трепещет каждая частица моего тела.
   На берегу я снял плавки  и  вытерся  докрасна.  В  этот  час  пляж  был
безлюден, так что моя нагота никого не могла шокировать.
   Потом дома, приготовляя себе на кухне завтрак, я включил  радио,  чтобы
послушать утренние новости.  В  Вашингтоне  предполагали,  что  президента
Никсона  заставят  уйти  в  отставку.  Сидя  за  кухонным  столом,  я  пил
апельсиновый сок, не торопясь ел яичницу с грудинкой и  гренки  с  кофе  и
раздумывал о том,  какой  чудесный  вкус  у  завтрака,  который  сам  себе
готовишь солнечным утром.
   За год с небольшим, что мы были женаты, я ощутил в  себе  склонность  к
домашним делам. И часто, особенно когда Эвелин приходила домой  усталая  с
работы, готовил ужин для нас обоих. Но я заставил ее  поклясться,  что  ни
одна душа на свете, и прежде всего Фабиан, никогда не узнает об этом.
   В последние три недели Фабиан обретался недалеко от нас, в Истхэмптоне,
помогая мне создавать там наше предприятие.
   Дело в том, что в начале года Фабиан побывал в  Риме,  разыскал  Анжело
Квина и подписал с ним договор на все его картины, которые тот написал или
напишет.  Такой  же  договор  он  заключил  и  с  другим  художником,  чьи
литографии купил в  Цюрихе.  Затем  Фабиан  неожиданно  приехал  к  нам  в
Сэг-Харбор с предложением, которое показалось мне просто  нелепым,  но,  к
моему удивлению, было поддержано Эвелин.  Заключалось  оно  в  том,  чтобы
открыть  выставку  картин  в   окрестностях   Истхэмптона,   поручив   мне
руководство.
   - Вы все равно сейчас ничего не делаете, - сказал Фабиан, - так  почему
бы вам не заняться этим? А я всегда помогу, если понадобится. Многому  вам
придется подучиться, но  вы  доказали  свой  художественный  вкус,  открыв
художника Квина.
   - Я купил для подарка две его картины,  но  вовсе  не  собираюсь  стать
знатоком живописи.
   - Скажите, Дуглас, втягивал ли я вас  в  убыточные  дела?  -  настаивал
Фабиан.
   - Нет, этого еще не бывало,  -  признал  я.  Среди  всех  его  успешных
спекуляций золотом,  сахаром,  вином,  канадским  цинком  и  свинцом  было
приобретение земельного  участка  в  Гштааде  (к  Рождеству  там  закончат
постройку коттеджей, и все квартиры уже  заранее  сданы  внаем),  а  также
финансирование съемок порнофильма "Спящий  принц",  который  семь  месяцев
делал  полные  сборы  в  Нью-Йорке,  Чикаго,  Далласе   и   Лос-Анджелесе,
сопровождаемый проклятиями в церковных изданиях. Наши  имена,  к  счастью,
никак не были связаны с этой кинокартиной, за исключением  чеков,  которые
нам ежемесячно выписывали. Они поступали прямо в Цюрих, и  мои  банковские
счета (открытый и закрытый) становились с каждым днем все  более  и  более
внушительными.
   - Нет, - повторил я, - жаловаться на вас не приходится.
   - Ведь этот район по-своему богат, - продолжал Фабиан. - В нем  деньги,
картошка и художники. Вы сможете устраивать тут пять  выставок  в  год  из
одних произведений местных художников и не исчерпаете  всех  возможностей.
Люди здесь интересуются искусством, и у них есть средства, чтобы покупать.
Обстановка такая же, как, скажем, на модном  курорте.  Тут  можно  продать
картину за двойную цену против Нью-Йорка, где она будет висеть и пылиться.
Это, конечно, не значит, что мы ограничимся лишь одним этим местом. Начнем
пока скромно, чтоб увидеть, как пойдет.  А  потом  разведаем  возможности,
скажем, Палм-Бич, Хьюстона, Беверли-Хиллз и даже Нью-Йорка... Вы не против
того, чтобы провести месяц-другой в Палм-Бич? - спросил Фабиан у Эвелин.
   - Нет, нисколько, - ответила она.
   - Более того, Дуглас, значительную часть ваших доходов  будут  отнимать
налоговые ищейки. Вы же  мечтали  жить  в  Штатах,  так  извольте  платить
налоги. Зато станете спокойно спать по ночам - все  будут  знать  законные
источники  ваших  заработков.  И  будете  иметь  официальный   повод   для
путешествий по Европе. Вы же теперь признанный первооткрыватель  талантов.
А будучи в Европе, сможете наведываться в банки и снимать со своих  счетов
кое-какие деньжата. Но, главное, вы сможете наконец сделать кое-что и  для
меня.
   - Наконец, - подчеркнул я.
   - Я вовсе  не  рассчитываю  на  благодарность,  -  обиженно  поправился
Фабиан. - Просто люди должны вести себя по-человечески.
   - Слушай внимательно, - погрозила мне Эвелин. - Майлс  говорит  дельные
вещи.
   -  Спасибо,  моя  милая,  -  любезно  поклонился  Фабиан.  Потом  вновь
обратился ко  мне:  -  Вы  не  станете  возражать  против  взаимовыгодного
проекта, который мне очень дорог?
   - Нет, конечно.
   - Тогда позвольте развить мою мысль.  Вы  меня  знаете.  Вы  достаточно
походили со мной по музеям и выставочным залам,  чтобы  убедиться,  что  я
кое-что понимаю в искусстве. И в художниках. И вовсе не в смысле стоимости
работ. Я люблю художников. Я бы сам мечтал стать художником. Но,  увы,  не
всякому дано... Но я бы мог больше общаться с ними, помогать им, открывать
новые имена...
   Возможно, он был даже не полностью искренен  и  немного  преувеличивал.
Когда Фабиан так увлекался, он сам переставал отличать правду от вымысла.
   - Анжело Квин, - прекрасный художник, спору нет, - продолжал Фабиан,  -
но, возможно, в один прекрасный день  какой-то  юноша  принесет  мне  свои
работы и я смогу воскликнуть: "Вот то, чего я ждал всю жизнь! Теперь  могу
все бросить и заниматься только вами".
   - Хорошо, - сказал я. Откровенно говоря, я с самого  начала  знал,  что
ему удастся меня убедить. - Я согласен. Как всегда, впрочем. Остаток своих
дней я посвящу строительству музея  Майлса  Фабиана.  Где  бы  вам  больше
понравилось? Как насчет Сен-Поль де Ванса?
   - А что? Почему бы и нет? - серьезно произнес Фабиан.
   Словом, не откладывая в  долгий  ящик,  мы  арендовали  в  окрестностях
Истхэмптона сарай, покрасили его, почистили, обставили и прибили  вывеску:
"Картинная галерея у Южной развилки". Я отказался поставить  свое  имя  на
вывеске, то ли из скромности, то ли из боязни насмешек.
   В девять часов  утра  Фабиан  ожидал  меня  в  нашей  галерее,  где  за
прошедшие четыре дня мы уже развесили на  стенах  тридцать  картин  Анжело
Квина. Пригласительные билеты на  открытие  выставки  были  разосланы  две
недели назад. Массу своих друзей и  знакомых,  которые  проводили  лето  в
Хэмптоне,  Фабиан  обещал  вволю  угостить  шампанским  на  открытии.   Мы
предусмотрительно пригласили двух полисменов, чтобы наблюдали за  порядком
на стоянке автомашин.
   Я допивал вторую чашку кофе, когда зазвонил телефон.
   - Дуг, - послышался в трубке мужской голос, - это я, Генри.
   - Кто?
   - Твой брат Генри. Ты что, не узнаешь?
   Более года назад брат был у меня на свадьбе, и с тех  пор  я  не  видел
его. В двух письмах он сообщал  мне,  что  наш  бизнес  выглядит  довольно
многообещающим, что, по-моему, лишь означало его недалекий провал.
   - Ну, как ты? - спросил я его.
   - Прекрасно, прекрасно, - торопливо произнес он.  -  Мне  надо  сегодня
встретиться с тобой.
   - У меня сегодня ужасно забитый день. Не можешь ли ты...
   - Это нельзя откладывать. Послушай, я в Нью-Йорке. Всего два часа  езды
тебе.
   - Пойми, что никак не могу, Хэнк.
   - Ладно, тогда я приеду к тебе.
   - Но я же действительно по горло занят.
   - Но обедать ты же будешь? - обидчиво прокричал он. - Боже мой, за  два
года не может один час уделить своему брату! Я приеду к двенадцати  часам.
Где тебя найти?
   Я назвал ресторан в  Истхэмптоне  и  объяснил,  как  проехать  к  нему.
Положив трубку, я с досадой вздохнул и пошел одеваться.
   Эвелин только что встала с постели, я  поцеловал  ее,  пожелав  доброго
утра. Против обыкновения она не была с утра в плохом настроении.
   - Ты пахнешь морем, - шепнула она, прижавшись ко мне. Я ласково шлепнул
ее, сказав, что сегодня очень занят, но позже позвоню ей.
   По дороге в Истхэмптон я решил, что дам брату, если он попросит,  самое
большее еще десять тысяч. И ни цента больше.
   Фабиан ходил взад и вперед по выставке, немного поправляя  висевшие  на
стенах картины, хотя, на мой взгляд, они висели совершенно ровно. Девушка,
которую мы наняли на лето, расставляла бокалы на  длинном  столе  в  конце
сарая. На двух картинах Квина, взятых у меня из гостиной, Фабиан прикрепил
таблички с указанием, что они проданы.
   - Надо сломать лед, - объяснил он. - Картины никто  не  любит  покупать
первым. В каждом деле свои фигли-мигли, мой мальчик.
   - Уж и не знаю, что бы я делал без вас.
   - Послушайте, я еще кое о чем  подумываю,  -  сказал  он  знакомым  мне
тоном, обозначавшим, что он уже что-то придумал.
   - О чем же? - спросил я.
   - Мы продешевили, - решительно заявил  Фабиан.  До  этого  два  дня  мы
сидели и обсуждали цены на картины. И в конце  концов  решили  за  большие
картины, написанные маслом, просить по полторы тысячи, а за каждую из тех,
что поменьше, - от восьмисот до тысячи долларов.
   - Мне кажется, что об этом мы уже достаточно говорили, - заметил я.
   - Да, говорили. Но мы слишком скромны. Народ подумает, что мы  сами  не
очень-то уверены в ценности этих картин.
   - Что же вы предлагаете?
   - Две тысячи за большие и от тысячи двухсот до полутора  тысяч  за  те,
что поменьше. Доверьтесь моему чутью, Дуглас, - важно произнес он, - и  мы
сделаем  нашего  молодого  художника  известным.  Жаль,  что  он  не  смог
приехать. Следовало бы его модно подстричь, побрить,  приодеть,  и  он  бы
выглядел весьма привлекательно. Особенно при продаже картин  любительницам
живописи.
   Я не стал возражать, но заявил, что буду прятаться в туалете,  чтобы  у
меня не спрашивали цены.
   - Больше дерзости, мой мальчик, - поучительно  сказал  Фабиан.  -  Надо
прокладывать успех нашей выставке. Вчера я встретился в одной  компании  с
художественным критиком из "Нью-Йорк Таймс". Он в конце  недели  приезжает
на отдых неподалеку отсюда. Обещал заглянуть к нам сегодня.
   Замыслы  Фабиана  будоражили  меня,  и  я  чувствовал  себя  все  более
взвинченным.  О  выставке  Анжело  Квина  в  Риме  упомянула   лишь   одна
незначительная  итальянская  газета.  Выставку,  правда,   похвалили,   но
мимоходом, в двух строчках.
   - Надеюсь, вы знаете, что делаете, - сказал я. - Потому что  я  в  этом
совершенный профан.
   - Публику надо ошеломлять, - воскликнул  Фабиан.  -  Посмотрите  вокруг
себя. Этот старый сарай теперь прямо-таки засверкал.
   Все эти дни я так долго и пристально разглядывал развешанные на  стенах
картины, что они уже не производили на меня  впечатления.  Если  б  только
было возможно, я бы спрятался  в  каком-нибудь  укромном  уголке  на  этом
прославленном острове и просидел бы на берегу Атлантики, пока не кончилась
эта кутерьма с выставкой.
   Фабиан  прошел  в  маленькую  заднюю  комнату,  которую   мы   отделили
перегородкой; устроив там контору, и принес оттуда бутылку шампанского. По
его указанию в числе прочего был  куплен  и  холодильник  как  необходимая
часть обстановки галереи. "Он окупит себя в первую же  неделю",  -  уверял
Фабиан, когда холодильник привезли и поставили в конторе.
   Я следил за тем, как привычно и уверенно открыл он шампанское и  разлил
в бокалы, не обойдя и нанятую нами девушку.
   - За нашего художника и за нашу выставку, - провозгласил  он,  поднимая
свой бокал.
   Мы  выпили.  Я  попытался  представить  себе  количество   шампанского,
выпитого мной со времени встречи с Фабианом, и невольно покачал головой.
   - Кстати, ведь чуть не забыл, Дуглас, - сказал он, снова наполняя  свой
бокал. - Еще одно из наших капиталовложений будет здесь сегодня.
   -  Какое  капиталовложение?  -  Вчера  в  нашей  теплой  компании  была
выдающаяся гостья, - вспомнив об этом, Фабиан фыркнул от смеха. - Надеюсь,
вы помните Присциллу Дин?
   - О, только ее не хватало! - воскликнул я. Поток  осуждений  и  бранных
слов, обрушившийся на наш порнофильм, был в основном направлен  по  адресу
исполнительницы  главной  роли.  Однако  это  не  помешало  тому,  что  ее
фотографии - голой и  в  весьма  рискованных  позах  -  появились  в  двух
наиболее популярных  журналах.  Узнав  Присциллу  на  улице,  толпы  людей
следовали за ней. Ее освистала публика в телетеатре, когда она  показалась
на сцене, чтобы выступить по телевидению. Все  это,  конечно,  значительно
увеличило  выручку  от  демонстрации  фильма,  но  я  сомневался,  что  ее
появление на выставке поможет упрочить ценность  картин  нашего  художника
Анжело Квина.
   - Уж не пригласили ли вы ее на сегодня? - недовольно спросил я.
   - Разумеется, - холодно кивнул  Фабиан.  -  С  ее  появлением  о  нашей
выставке сообщат во всех газетах. Не огорчайтесь, милый друг. Я отвел ее в
сторону и договорился, что наши связи с ней по-прежнему остаются в  тайне.
Она поклялась в этом жизнью своей матери. Дора, - обратился он  к  нанятой
нами девушке, - вы поняли, что то, о чем мы сейчас говорили, нельзя  ни  в
коем случае нигде разглашать.
   - Да, конечно, мистер Фабиан, -  озадаченно  ответила  девушка.  -  Но,
откровенно говоря, я ничего не поняла. Кто такая Присцилла Дин?
   - Падшая женщина, - сказал Фабиан. - И я рад за вас, что вы  не  знаете
ни грязных фильмов, ни журналов.
   Мы допили бутылку без каких-либо тостов.
   Брат  ожидал  меня,  когда  с  небольшим   опозданием,   вскоре   после
двенадцати, я вошел в ресторан. Он был не один, рядом с ним  сидела  очень
хорошенькая молодая женщина с длинными рыжеватыми волосами. Генри поднялся
из-за стола, и мы пожали друг другу руки. Он теперь не  носил  очков,  его
зубы были приведены  в  порядок,  он  загорел,  хорошо  выглядел,  немного
располнел. И даже покрасил волосы,  так  что  мог  сойти  за  мужчину  лет
тридцати.
   - Познакомься с  моей  невестой,  ее  зовут  Мадлен,  -  представил  он
сидевшую рядом женщину.
   - Я очень хотела познакомиться с вами, - сказала Мадлен, когда я сел за
стол. У нее был приятный грудной голос, большие  серые  глаза,  отливавшие
синевой. Она не походила на женщину, которая могла  бы  связать  судьбу  с
никчемным человеком.
   - Надо бы что-нибудь выпить, - предложил я.
   - На нас не рассчитывай. Я не  пью,  -  с  некоторым  вызовом,  как  бы
побуждая меня на расспросы, отказался брат.
   - И я никогда не пью, - сказала Мадлен.
   - Что ж, тогда не будем, - согласился я.
   - Будем ли мы вообще что-нибудь заказывать? Боюсь, у нас мало  времени,
- заметил брат.
   - Не буду вам мешать, -  сказала  Мадлен,  поднявшись  из-за  стола.  -
Обедайте без меня. Я знаю, что вам надо о многом переговорить. А  я  пойду
пройдусь по этому милому городку.
   - Смотри не заблудись, - напутствовал ее Генри.
   - Постараюсь, - рассмеялась она.
   Брат с напряженным лицом, не отрываясь, глядел ей вслед, когда она  шла
к выходу. У нее были стройные ножки, хорошая фигурка, легкая походка. И он
даже затаил дыхание, словно забыл обо всем на свете.
   - Дорогой праведник, что сие значит? - обратился я к брату.
   - Ну как она, ничего?
   - Очаровательна, - заверил я, и вовсе не из желания польстить  ему  или
ей. - А теперь выкладывай все.
   - Я получаю развод.
   - Давно пора.
   - Да, давно бы надо.
   - Где же твои очки?
   Генри рассмеялся.
   - Ношу контактные линзы, - объяснил он. - Спасибо твоему другу Фабиану.
Он убедил меня и направил к знакомому врачу. Когда  увидишь  его,  передай
ему мой горячий привет.
   - Можешь сам лицезреть его здесь. Я только что расстался с ним.
   - Мне нужно к четырем вернуться обратно в Нью-Йорк.
   - Что ты делаешь в  Нью-Йорке?  -  поинтересовался  я,  ибо  не  мог  и
представить себе, что брат уедет из своего Скрантона.
   - Я теперь живу там, - ответил брат. - У Мадлен квартира, а наш  бизнес
сейчас в Оренжберге, в получасе езды от города.
   Официант принес два стакана воды. Генри заказал кокте