локти лоснились.
   - Что выпьешь, Хэнк? - обратился  я  к  нему  с  нарочито  подчеркнутой
сердечностью.
   - Коктейль  из  виски,  как  обычно,  -  сказал  Генри.  Голос  его  не
изменился, был таким  же  низким  и  звучным,  подобно  ценной,  заботливо
хранимой реликвии, оставшейся от прошлых лучших дней.
   - И мне то же самое, - кивнул я официанту, уже стоявшему  у  столика  в
ожидании заказа.
   - Ну, дорогой, значит, вернулся. Как блудный сын.
   - Не совсем так. Скорее, я бы сказал, остановился для дозаправки.
   - Ты больше не летаешь?
   - Я писал об этом.
   - Это единственное, о чем ты написал. Я, понятно, не  упрекаю.  -  Брат
развел руками, и я заметил, что руки у  него  немного  дрожат.  Боже  мой,
подумал я, ведь ему всего сорок лет. -  Все  у  нас  чертовски  заняты,  -
продолжал он. -  Общаемся  редко,  а  годы  уходят.  Вот  и  идем  своими,
различными путями.
   Подали заказанные коктейли, мы чокнулись, и Генри  с  жадностью,  одним
глотком хватил полстакана.
   - После целого дня в конторе... - поймав мой взгляд, пояснил  Генри.  -
Ах, эти унылые конторские дни.
   - Да уж, представляю себе.
   - А теперь рассказывай о своей жизни, - сказал Генри.
   - Нет, сначала ты расскажи о Магде, о своих детях и обо всем прочем.
   Мы выпили еще по два коктейля, пока Генри рассказывал  о  своей  семье.
Магда  превосходная  жена,  но  устает  от  всего  -   и   от   работы   в
родительско-преподавательской ассоциации, и от преподавания стенографии по
вечерам. Его три дочки очаровательны. У старшей, четырнадцатилетней,  свои
трудности. Она очень нервная, как и все дети переходного возраста  в  наши
дни, приходится ее немного подлечивать у психиатра. Затем была вытащена из
бумажника и продемонстрирована семейная фотография. Вся семья  снялась  на
берегу озера. Жена и  дети  загорелые,  крепкие,  веселые,  а  сам  Генри,
бледный, печальный, в больших до смешного трусах, походил на утопленника.
   А вот новости о нашем младшем брате Берте поразили меня.
   - Он работает на радио в Сан-Диего,  ведет  программу  для  гомиков,  -
пояснил Генри. - Странно, прежде мы ничего такого за ним не замечали.  Или
ты замечал?
   Я признался, что нет.
   - Ладно, ничего не поделаешь, - вздохнул Генри, - в наши дни это уже не
редкость. Но  все-таки,  чтобы  такое  случилось  в  нашей  семье...  Отец
перевернулся бы в  гробу.  Но  Берт  -  славный  малый,  каждое  Рождество
присылает детишкам гостинцы из Калифорнии. Не знаю, правда, как бы  я  его
встретил, вздумай он приехать сюда.
   Наша замужняя сестра Клара жила в Чикаго, у нее уже двое детей. Знаю ли
я об этом, поинтересовался Генри.
   - Знал, что она замужем, но о детях ничего не знал.
   - Мы совсем растеряли друг друга, - со вздохом проговорил  Генри.  -  В
наше время семьи распадаются. Через несколько лет уйдут и мои дети, и мы с
Магдой останемся вдвоем у телевизора. - Он горестно покачал головой. - Где
мои радостные мысли о счастливом будущем? Правда,  что-то  и  радует.  Эти
ублюдки наверху не возьмут у меня сына, чтобы  он  погиб  в  одной  из  их
проклятых войн. Что это за страна, где надо благодарить Бога, что  у  тебя
нет сына? Вот тебе и счастье. - Он опять  покачал  головой,  как  если  бы
завел разговор о том, чего лучше не касаться. - Выпьем еще?
   Передо мной стоял  почти  полный  стакан,  но  Генри  заказал  еще  два
коктейля. Вскоре он напьется. Возможно, тут и крылась разгадка, но я знал,
что лишь этим всего не объяснишь.
   - Клара живет хорошо, - продолжал Генри. - По  крайней  мере,  так  она
пишет, когда соизволит осчастливить нас письмом. Ее муж - важная  шишка  в
биржевой маклерской фирме. У них своя яхта на озере. Представляешь, а?  Но
хватит о нас. Как твои дела?
   - Поговорим после ужина.
   В ресторане Генри заказал обильный ужин.
   - Как насчет бутылки вина? - спросил он, широко  улыбаясь,  словно  его
осенила весьма удачная мысль.
   - Как хочешь, - ответил я, хотя и видел, что от  вина  ему  станет  еще
хуже. Но я с детства привык, что всегда решает он.
   За ужином Генри почти ничего не ел, налегая на вино.  Порой,  вспомнив,
что он как-никак глава семьи, он пытался  отрезветь,  вскидывал  голову  и
говорил строгим голосом, сидя очень прямо. В один  из  таких  моментов  он
потребовал, чтобы я поведал ему о себе.
   - Где ты был, что делал? Что привело  тебя  сюда?  Как  я  понимаю,  ты
нуждаешься в помощи. Я небогат, но сумею наскрести...
   - Ничего не нужно, Хэнк, - поспешно перебил я. -  Деньги  для  меня  не
проблема.
   - Вот как? - горько усмехнулся Генри. - Ты так думаешь?
   - Послушай, Хэнк, - сказал я, наклонившись к нему через стол и  понизив
голос, чтобы привлечь его внимание. - Я очень далеко уезжаю.
   - Далеко? Куда же? Ты всю жизнь куда-то уезжаешь.
   - На этот раз совсем иное. Я уезжаю, быть может, очень надолго. Сначала
в Европу.
   - Работа в Европе?
   - Не совсем.
   - У тебя нет работы?
   - Не задавай, пожалуйста,  лишних  вопросов,  Хэнк.  На  неопределенное
время я уезжаю. И не знаю, сумеем  ли  мы  когда-нибудь  снова  увидеться.
Может, и нет. Но я хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал.
Хочу сказать, что очень ценю это.
   - А, ерунда, Дуг. Забудь об этом.
   - Нет, не забуду. Ведь отец умер, когда мне было всего тринадцать лет.
   - Отец оставил после себя небольшую страховку, -  с  гордостью  заметил
Генри. - Небольшой, но замечательный страховой полис. Нельзя было  ожидать
этого от рабочего на заводе. Человека, который зарабатывал на жизнь своими
руками. Однако он прежде всего думал о своей семье. Что было бы  со  всеми
нами, если бы не его страховка?
   - Я не об этом.
   - Слушай бухгалтера, когда дело касается страховки.
   - Отца-то я плохо помню. Я был ребенком и  редко  видел  его.  Как  мне
кажется, домой он по большей части приходил лишь затем, чтобы поесть.  Мне
трудно припомнить даже его лицо.
   - Его лицо? - повторил  Генри.  -  Лицо  честного,  твердого  человека,
который никогда не сомневался в себе. Лицо прошлого века. Чувства долга  и
чести выражали простые черты этих лиц. Но отец дал  мне  плохой  совет,  -
продолжал он, несколько трезвея. - Тоже из прошлого века. Все поучал меня:
"Женись пораньше, парень". Ты помнишь, что он  постоянно  читал  Библию  и
водил нас в церковь. Лучше жениться, чем обжигаться на девчонках,  твердил
он. Вот я и женился рано, послушал старика. С его страховкой или без  нее,
а обжигаться все-таки лучше.
   - Хватит, ради Бога, о страховке.
   - Как скажешь, братец. Ты же пригласил меня на ужин. Ведь ты  угощаешь,
правда?
   - Конечно. Хватит об отце. Он мертв. О матери тоже говорить не будем  -
и ее нет в живых. Они работали не покладая рук, чтобы поднять семью. И вот
один из нас вещает на радио для педерастов, другой  -  пьянчуга-бухгалтер,
тоже лезет из кожи, чтобы поднять семью. Я это говорю в утешение отцу -  у
него была своя вера. Что ж, у Клары есть яхта, у нашего  диктора  Берта  -
мальчики с  пляжей  Калифорнии,  у  меня  -  бутылка,  -  он  расплылся  в
глуповатой улыбке. - А у тебя что, братец?
   - Пока еще не знаю.
   - Еще не знаешь? -  гримасничая,  воскликнул  Генри.  -  Тебе  сколько,
тридцать два или тридцать три года? И все еще не  знаешь?  Счастливчик,  у
тебя, выходит, все впереди. А вот  у  меня,  помимо  бутылки,  еще  совсем
плохие глаза. Можешь представить себе слепого  бухгалтера?  Так  вот,  лет
через пять я с голой задницей окажусь на улице!
   - Боже мой! - вскричал я, потрясенный совпадением. - По той же  причине
меня отстранили от полетов!
   - Вот как, - произнес Генри. - А я-то думал, что ты разбил какой-нибудь
самолет или переспал с женой своего босса.
   - Увы, - вздохнул я. - Все дело в чертовой сетчатке. Она-то и  доконала
меня.
   - У всех нас  глаза  ни  к  черту,  -  по-дурацки  захихикал  Генри.  -
Фатальный порок семьи Граймсов. - Он снял очки и протер слезившиеся глаза.
Вдавленный след на переносице походил на  глубокую  рану.  Глаза  его  без
очков казались пустыми, лишенными всякого выражения. - Но ты  заявил,  что
едешь в Европу. У тебя богатая бабенка? Она везет тебя?
   - Ничего подобного.
   - Послушай моего совета - найди  себе  такую.  Роман  для  души  -  это
ерунда. Вот я совсем в другом положении. Моя жена презирает меня.
   - Никогда не замечал этого, Хэнк. - И в самом деле, на снимке его  жена
Магда не походила на женщину, презиравшую  кого-нибудь.  Я  несколько  раз
встречался  с  ней,  и  она  производила   впечатление   благожелательной,
уравновешенной женщины, пекущейся о благополучии своего мужа.
   - Ты не понимаешь, братец, - с горечью проговорил  Генри.  -  Она  явно
презирает меня.  Хочешь  знать  почему?  Да  потому,  что  по  ее  высоким
американским меркам - я никчемный неудачник.  Она  не  может  купить  себе
нового  платья,  а  ее  подруги  покупают.  Дом  наш  уже  лет  десять  не
ремонтировался. Мы задолжали за телевизор. У нас старенький автомобиль.  Я
лишь бухгалтер, а не компаньон фирмы. Считаю чужие деньги - и только. А ты
знаешь, что хуже всего на свете? Чужие деньги...
   - Хватит, Хэнк, прошу тебя, - остановил я его. Трудно было вынести,  да
еще за обедом, такую волну самобичевания, хорошо еще, что его  не  слышали
за соседним столиком.
   - Позволь закончить, братец, - взмолился Генри. - Жена упрекает, что  у
меня плохие зубы и дурно пахнет изо рта, а  все  потому,  что  мне  не  по
средствам пойти к зубному врачу. А пойти  я  не  могу,  так  как  все  три
чертовы дочки каждую неделю ходят к  нему  для  выпрямления  зубов,  чтобы
потом, когда  подрастут,  могли  улыбаться,  как  кинозвезды.  И  еще  она
презирает меня за то, что я уже пять лет не спал с ней.
   - Почему?
   - Я импотент, -  с  жалкой  улыбкой  признался  Генри.  -  У  меня  все
основания быть импотентом.  Уж  поверь  слову  своего  брата.  Помнишь  ту
субботу, когда ты вернулся домой и застал меня в постели с девицей? Как ее
звали, черт возьми?
   - Синтия.
   - Вот-вот. Синтия.  Синтия  с  большими  сиськами.  Она  завопила,  как
недорезанная курица, - по сей день у меня в ушах звенит ее визг. А  потом,
когда я расхохотался, она влепила мне затрещину. Что ты тогда подумал  про
своего старшего брата?
   - Да ничего особенного. Я даже не понимал, чем вы занимались.
   - Но теперь-то понимаешь?
   - Да.
   - Тогда я не был импотентом, верно?
   - Господи, да откуда мне знать?
   - Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?
   - Послушай, Хэнк, - сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их,  -  ты
достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?
   - Близок к тому, - хихикнул он и затем, нахмурясь,  бросил:  -  Отпусти
руки.
   Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.
   - Вот тебе тысяча долларов, - сказал я и, наклонившись, сунул их ему  в
нагрудный карман пиджака. - Не забудь, где они.
   Генри  шумно  вздохнул,  полез  в  карман,  вытащил   деньги   и   стал
разглаживать на столе каждую бумажку.
   - Чужие деньги, - бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.
   - Итак, завтра я уезжаю, - продолжал я. - Далеко, за границу. Время  от
времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты  их
получишь. Понятно?
   Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились
из  его  глаз,  молчаливые  слезы,  катившиеся   из-под   очков   по   его
мертвенно-бледным щекам.
   - Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, - упрашивал я.
   - Ты, наверное, попадешь в беду, - печально произнес Генри.
   - Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет
к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и  ничего  не  знаешь.
Ясно?
   - Да, понятно, - кивнул Генри. - Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос.
Дело-то стоящее?
   - Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.
   - Не надо мне кофе. Могу выпить его  и  у  себя  в  счастливом  доме  с
драгоценной женой.
   Мы  поднялись  из-за  стола,  я  помог  брату  надеть   пальто.   Потом
расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри,  ссутулившись,  весь
какой-то  скособоченный,  припустил  было  вперед,  потом  приостановился,
пропуская меня к двери.
   - Знаешь, - сказал Генри, - что говорил  мне  отец  перед  смертью?  Он
признался, что из всех сыновей больше всех  любит  тебя.  Сказал,  что  ты
самый лучший, чистая душа. - Тон у Генри был, как у обиженного ребенка.  -
Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему
старшему сыну?
   И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь,  невольно  подумав,
какое для меня это стало привычное дело - распахивать двери.
   На улице  было  холодно,  дул  порывистый  пронизывающий  ветер.  Генри
съежился и торопливо застегнулся на все пуговицы.
   Я крепко обнял его и чмокнул в еще мокрую щеку, ощутив на  губах  соль.
Потом усадил в такси.  Прежде  чем  таксист  успел  завести  мотор.  Генри
остановил его, похлопав по плечу, и опустил боковое стекло с моей стороны.
   - Послушай, Дуг, - сказал он, - я только что понял, в  чем  дело.  Весь
вечер я недоумевал и ломал себе голову, не в  силах  понять,  что  в  тебе
такого странного. Ты ведь больше не заикаешься!
   - Да, - подтвердил я.
   - Как ты это устроил?
   - Лечился у логопеда, - брякнул я. Впрочем, что лучше я мог придумать?
   - Здорово, просто потрясающе. Везунчик же ты!
   - Угу, - согласился я. - Я везунчик. Спокойной ночи, Генри.
   Он поднял стекло, и  такси  покатило  прочь.  Я  грустно  глядел  вслед
машине, увозившей моего старшего брата, о котором мать  говорила,  что  из
всех нас он один рожден для богатства и счастья.
   Вернувшись к себе в номер отеля, я уселся перед телевизором. На  экране
мелькала одна реклама за другой,  причем  назойливо  расхваливались  такие
вещи, которые я никогда бы не стал покупать.
   Я плохо спал в эту ночь, мучимый стремительными мимолетными  видениями:
то какие-то женщины, то чьи-то похороны.
   Меня  разбудил  звонок  телефона,  стоявшего  на  столике  у  изголовья
кровати. Взглянув на часы, я увидел, что был восьмой час утра.
   - Дуг, - услышал я в трубке голос брата. Кто же еще мог  знать,  что  я
здесь. - Дуг, мне надо повидаться с тобой.
   Я вздохнул в досаде. Вчерашней встречи мне вполне хватило бы еще лет на
пять.
   - Где ты? - спросил я.
   - Внизу в вестибюле. Ты уже завтракал?
   - Нет, конечно.
   - Так буду ждать тебя. - И он повесил трубку, не дожидаясь ответа.
   Генри сидел за чашкой черного  кофе,  один  во  всем  зале,  освещенном
неоновыми лампами. За окном было еще темно. Он всегда вставал рано, и  это
была еще одна добродетель, которая восхвалялась нашими родителями.
   - Извини, что разбудил тебя, - сказал брат, когда я сел за его  столик.
- Мне надо было непременно повидаться с тобой до твоего отъезда.
   - Ладно, - кивнул я, еще не совсем очнувшись от своих сновидений. - Все
равно ничего хорошего во сне у меня не было.
   - Слушай, Дуг, - несколько запинаясь, начал  он,  -  вчера  ты  сказал,
когда... когда дал деньги. Не подумай, что я не признателен тебе.
   Я нетерпеливо отмахнулся:
   - Давай больше не говорить об этом.
   - И затем ты сказал... сказал, что если мне понадобится...
   - Да, говорил.
   - Значит, ты имел в виду...
   - Иначе бы не сказал.
   - И даже... даже двадцать пять тысяч? - он покраснел,  выговорив  такую
цифру. Я лишь на миг поколебался.
   - Да, если ты нуждаешься в них, - подтвердил я.
   - Ты хочешь знать, для чего нужны эти деньги?
   - Если тебе угодно, - ответил я, сожалея о том, что вчера не  уехал  из
города.
   - Эти деньги не только для меня, а для нас  обоих.  В  конторе  я  веду
счета разных клиентов. И есть одна маленькая только  что  организовавшаяся
компания. Двое очень способных  молодых  людей.  Оба  из  Массачусетсского
института. У них идея, которая может стать большим, весьма большим  делом.
Они подали заявку на патент новой системы миниатюризации. Для  всех  видов
электронного оборудования. Но у них нет  средств.  А  чтобы  начать  дело,
нужно не менее двадцати пяти тысяч. Они обратились в банк за кредитом,  но
банк отказал. Мне известно их положение, потому что  я  веду  их  счета  и
говорил с ними. Словом, я могу войти к ним третьим компаньоном и  получить
треть акций. Стану членом правления компании, ее казначеем, чтобы охранять
наши интересы. Как только наладится выпуск продукции, они сразу выйдут  на
Амекс.
   - Куда?
   - На Американскую биржу, - пояснил Генри и с  удивлением  посмотрел  на
меня. - Где ты, черт возьми, был все эти годы?
   - Нигде. Между небом и землей.
   - И даже нельзя предвидеть,  как  высоко  могут  подняться  акции  этой
компании. Из нашей доли ты получаешь две трети, а я одну. Ты находишь  это
несправедливым? - с тревогой спросил он.
   - Вовсе нет, - ответил я, мысленно уже поставив крест на этих  двадцати
пяти тысячах. Во всяком случае, кроме  наличных  денег,  лежавших  в  моем
сейфе, все остальное казалось мне сомнительным.
   - Ты благородный человек, Дуг. Очень благородный, - с дрожью  в  голосе
произнес брат.
   - Брось ты это, - резко оборвал я. - Никакой я не благородный.  Сможешь
в среду приехать в Нью-Йорк?
   - Конечно, смогу.
   - Я приготовлю деньги. Наличными. Накануне во вторник  позвоню  тебе  в
контору и скажу, где мы встретимся.
   - Наличными? - удивился Генри. - А почему  не  чеком?  Неприятно  везти
столько денег с собой.
   - Ничего, управишься с этой ношей. Чеков я не выписываю.
   Я мог заметить, как изменился  в  лице  мой  брат.  Он  хотел  получить
деньги, очень хотел, но как человек порядочный и вовсе не дурак, он теперь
совершенно не сомневался в том, что откуда бы у меня ни взялись  деньги  -
это нечестные деньги.
   - Не хочу, Дуг, причинять тебе беспокойство,  -  с  усилием  проговорил
Генри. - Я... я смогу обойтись и без этого. - Видно было, чего ему  стоило
вымолвить последние слова.
   - Пусть каждый решает за себя, - коротко отрезал я. - Так или иначе,  а
во вторник утром жди моего звонка.
   Генри тяжело вздохнул, как вздыхает человек, которому предстоит принять
трудное решение.
   Я был рад уехать наконец из Скрантона и катить по покрытому льдом шоссе
обратно в Вашингтон. Вспомнив о предстоящей в этот вечер игре  в  покер  у
Хейла, я пощупал в кармане мой талисман - серебряный доллар.
   В штате Мэриленд, где шоссе не было  обледеневшим,  меня  задержали  за
превышение скорости, но я быстро  откупился,  дав  полицейскому  пятьдесят
долларов. Загнувшийся в "Святом Августине" мистер Феррис, или как там  его
звали на самом деле,  предоставил  мне  возможность  сорить  деньгами  для
укрепления американского образа жизни.



7

   Был уже конец дня, когда я приехал в Вашингтон. Памятники  президентам,
генералам, монументы правосудию и закону - весь этот сомнительный  пантеон
дорийско-американского стиля  уже  неясно  вырисовывался  в  теплом  южном
тумане надвигавшихся сумерек. Казалось, что Скрантон,  откуда  я  приехал,
был совсем в другом климате, в другой стране, в другой цивилизации.
   Улицы столицы были почти пусты,  лишь  отдельные  прохожие  неторопливо
брели в мягких сумерках. Как объяснил мне вчера при встрече школьный  друг
Джереми Хейл,  Вашингтон  лучше  всего  выглядит  в  конце  недели,  когда
останавливаются жернова в правительственной машине. Со второй половины дня
в пятницу и до утра понедельника в  столице  вполне  возможно  веровать  в
ценности и благолепие демократии:
   В отеле не было для меня ни  писем,  ни  каких-либо  иных  посланий.  Я
поднялся к себе в номер и позвонил домой Хейлу. Мне  ответил  чистый,  как
колокольчик, детский голосок, и я вдруг остро  пожалел,  что  у  меня  нет
ребенка, который бы вот так звонко, с чувством воскликнул: "Папа,  тебя  к
телефону".
   - Ну как, игра состоится? - спросил я Хейла.
   - О, ты вернулся. Очень хорошо. В восемь заед