выбросил их. Я воспользовался паузой, поднялся и встал на  костылях.  Билл
круто повернулся и вплотную подошел ко мне. От него пахло виски.
   - Следовало бы исколошматить вас, но калек я не бью. - Он слегка  ткнул
меня в гипсовую повязку, и я немного закачался на  костылях.  -  Не  знаю,
какого черта вы торчали здесь у меня, и не желаю  знать.  Но  чтоб  завтра
утром духу вашего не было в отеле и вообще в городе. Иначе я сам  вышвырну
вас. Когда швейцарская полиция займется вами, вы пожалеете, что увидели их
горы и снега.
   Слоун поднял с полу мой правый ботинок, который я до того снял с  ноги,
и тоже выбросил его в окно. Странная, причудливая месть.
   Потом он тяжело, словно раненый медведь, опустился в  кресло  и  громко
зарыдал. А я на костылях поспешно покинул комнату.



11

   На другой день рано утром я был в поезде, увозившем меня в Давос,  тоже
лыжный курорт в двух часах  езды  от  Сан-Морица.  Давос  знаменит  своими
долгими спусками  с  гор,  но  я  не  собирался  их  опробовать.  Мне  уже
опротивела зима,  румяные  самодовольные  лица,  поскрипывание  снега  под
ногами,  звяканье  колокольчиков  на  санях,  цветастые  лыжные  шапки.  Я
тосковал по ленивому теплому югу, где почти любые решения можно  с  легким
сердцем откладывать на завтра. Перед тем как купить билет,  я  раздумывал,
не отказаться ли мне от дальнейших поисков, чтобы  отправиться  в  Италию,
Тунис или на средиземноморское побережье Испании,  а  там  разгуляться  на
последние денежки. Но первый поезд отходил на Давос, и я воспринял это как
знамение Божие, обрекавшее меня остаться на зиму в холодной стране.
   Из окна вагона открывался самый величественный в мире  горный  ландшафт
со вздымавшимися ввысь вершинами гор, бездонно жуткими ущельями и ажурными
мостами, перекинутыми через пенистые воды. На  ясном  лазурном  небе  надо
всем царило, сверкало и переливалось  ослепительно  яркое  солнце.  Однако
меня никак не трогали все эти красоты.
   Прибыв в Давос, я первым делом отправился в больницу, чтобы с моей ноги
сняли гипсовую повязку, и решительно  отклонил  все  попытки  двух  врачей
предварительно сделать рентгеновский снимок.
   - Скажите хотя бы, когда и где был наложен  гипс?  -  спросил  один  из
врачей, когда я весело соскочил со стола после снятия повязки.
   - Вчера в Сан-Морице.
   - А, в Сан-Морице, - и оба врача многозначительно переглянулись.
   Врач помоложе проводил меня к окошечку кассы, чтобы  убедиться,  что  я
расплатился. Сто швейцарских франков. Выгодное для них дельце.  Выходя  из
кабинета с чемоданами в руках, я готов был поклясться,  что  услышал,  что
один из врачей пояснил кассиру, что я американец.  Словно  все  американцы
такие чокнутые.
   Сев в такси, я после короткой борьбы с немецким языком все же ухитрился
объяснить водителю, что хочу остановиться в отеле подешевле. Он повез меня
по городу, мы проезжали один отель за  другим.  До  войны  Давос  считался
туберкулезной столицей, но теперь все лечебные учреждения  превратились  в
спортивные отели. Бесконечный  ряд  пустых  балконов,  где  прежде  тысячи
укутанных  больных,  кашляя  кровью,  грелись  в  лучах  зимнего   солнца,
напоминал об этом прошлом Давосе.
   Наконец таксист привез меня к небольшому загородному дому своего  зятя.
Тот сносно говорил по-английски, и мы мило договорились. Плата за  комнату
с ванной была не такой уж маленькой, но более или менее  подходящей  после
ужасных расходов в Сан-Морице.
   Комната с узенькой кроватью была совсем крохотной: в ней  не  помещался
мой большой чемодан. Владелец объяснил, что я могу держать его в коридоре,
так как в Швейцарии нет воровства. Я едва удержался от смеха.
   Наскоро распаковал вещи, беспорядочно побросав чужие шмотки  в  стенной
шкаф. Смокинг оставил в чемодане. Несколько раз  в  Сан-Морице  я  надевал
его, хотя особой ностальгии по этим случаям не испытывал. С  удовольствием
верну его законному владельцу, если этот тип встретится мне в Швейцарии.
   Приняв ванну, я отмыл ногу от следов гипсовой повязки и,  вернувшись  к
себе в комнату, впервые надел доставшуюся  мне  чужую  спортивную  куртку.
Когда я засовывал в ее внутренний нагрудный карман бумажник с  оставшимися
у меня деньгами, там что-то зашуршало. Нащупав это,  я  вытащил  сложенный
пополам листок. Розовый, надушенный, исписанный мелким женским почерком.
   У меня задрожали руки, я тяжело опустился на кровать и стал читать.
   В письме не было ни адреса, ни даты.

   "Любимый, дорогой мой, надеюсь, Вы не сходите с ума оттого, что в  этом
году я не смогу приехать в Сан-Мориц. - Дрожь пробежала у  меня  по  всему
телу, словно снежная лавина низверглась с вершин окружающих гор и потрясла
все вокруг. - Мой бедняга Джон три дня назад вернулся с охоты с  переломом
бедра. Местный врач, который, должно быть, практиковал во времена Крымской
войны, только разводил руками, когда его спрашивали о  диагнозе.  Пришлось
везти больного в Лондон. Там хирурги затеяли  бесконечный  спор,  надо  ли
оперировать  или  нет,  а  мой  благоверный  лежал  и  стонал   от   боли.
Естественно, что его любящая супруга не могла носиться  по  склонам  Альп,
пока несчастье было так свежо и ужасно. Итак,  я  моталась  туда  и  сюда,
принося в больницу цветы, джин и уверяя больного, что на следующий год  он
снова отправится на охоту, которая, как  вы  знаете,  его  главное  и,  по
существу, единственное занятие в жизни.
   Однако еще не все потеряно. Я обещала, что Fev.  Quatorze  [14  февраля
(франц.)] навещу мою милую тетушку Эми во Флоренции.  Вскоре  благоверному
станет лучше, и я уверена, что он сам будет настаивать, чтобы я поехала. У
тетушки Эми всегда полно гостей, потому я  остановлюсь  в  "Эксцельсиоре",
где так же хорошо или даже еще лучше. Буду искать в баре  этого  ресторана
ваше сияющее приветливое лицо. С нетерпением, Л."

   Я еще раз перечитал письмо, и у меня сложилось не очень лестное  мнение
о женщине, которая писала его. Мне показалось манерным, что она не указала
адреса, даты, "четырнадцать" написала  по-французски  и  подписалась  лишь
одним инициалом. Я попытался представить себе, какова она.  Наверное,  это
вполне модная, холодная английская  красавица  лет  тридцати  -  сорока  с
манерами героинь Ноеля Говарда и Майкла Арлена. Но какова бы она ни  была,
она существует, а потому мне следует 14 февраля быть в отеле "Эксцельсиор"
во Флоренции, чтобы встретить ее там вместе с любовником. Я припомнил, что
14 февраля - день св.Валентина, праздник влюбленных.
   На мгновение мне пришло в голову, что я вполне мог встретить распутного
похитителя в Сан-Морице или даже в отеле "Палас", так что я  призадумался,
не вернуться ли туда. При мысли, что приятель мадам Л. может  безнаказанно
транжирить мои деньги в Сан-Морице целую неделю, мне стало не по себе.  Но
ведь, если я не нашел его до  сих  пор,  где  гарантия,  что  мне  удастся
распознать его сейчас? Из письма я выяснил  лишь  то,  что  в  присутствии
возлюбленной у него должно быть сияющее и приветливое лицо, да еще то, что
он, по всей видимости, не женат или же приехал в  Европу  без  супруги.  И
еще: он умеет считать по-французски, по  крайней  мере,  до  четырнадцати.
Придется запастись терпением и подождать неделю.
   Из Давоса, заполненного кашляющими личностями с впалой грудью, я уезжал
в  приподнятом  настроении:  снег  мне  порядком  надоел.  Поезд  Цюрих  -
Флоренция проходил через Милан, где я сошел и даже провел одну ночь.  Днем
же я полюбовался на "Тайную вечерю" - грустный отголосок  великой  старины
на каменной стене полуразрушенной церкви. Леонардо да Винчи вверг  меня  в
состояние  восторженной  печали,  и  остаток  дня  я  бродил  по  туманным
миланским улочкам, упиваясь своей меланхолией.
   Потом  мне  пришлось  пережить  несколько  довольно  тревожных   минут.
Началось все с того, что в стенах сводчатой галереи, вознесенной над самым
центром Милана, мне показалось,  что  за  мной  следит  смуглый  моложавый
субъект в длинном плаще. Я зашел в ближайшую закусочную,  заказал  чашечку
кофе "эспрессо", субъект же удобно расположился напротив входа, не спуская
с меня глаз. В Швейцарии я чувствовал себя в  безопасности,  здесь  же,  в
Италии, где, припомнил  я  из  газетных  сообщений,  царит  организованная
преступность, я начал чувствовать себя не  в  своей  тарелке.  Я  медленно
выпил вторую чашечку кофе, потом набрался мужества, расплатился  и  быстро
вышел на улицу.
   Незнакомец поспешно пересек аркаду, подскочил  ко  мне  и  уцепился  за
локоть. Стеклянный глаз придавал его лицу  зловещее  выражение,  а  пальцы
вцепились в мой локоть, словно стальные когти.
   - Что за спешка, босс? - произнес он, шагая в ногу со мной.
   - Опаздываю на свидание. - Я  попытался  высвободиться,  но  не  тут-то
было.
   Он сунул руку в карман, и душа моя ушла в пятки.
   - Не хотите купить прекрасное ювелирное украшение? - вдруг выпалил  он.
- Подлинное. Очень дешево.
   Выпростав руку из  кармана,  он  протянул  мне  какой-то  завернутый  в
тряпочку предмет, который легонько звякнул.
   - Замечательная  золотая  вещица  для  женщины,  -  пояснил  он.  Потом
развернул тряпочку, и я увидел перед собой золоченую цепочку.
   - У меня нет женщин, - отрезал я и прибавил шагу.
   - Смотрите, какая красивая, - взмолился  он.  -  В  Америке  вам  такая
обойдется в несколько раз дороже.
   - Мне очень жаль, - отчеканил я и зашагал прочь. Да, если и были у меня
надежды затеряться в Европе, то они растаяли как дым. Куда бы я ни  пошел,
во мне повсюду узнают американца. Я всерьез раздумывал,  не  отпустить  ли
бороду.
   На следующий день я отправился на скором поезде  в  Венецию,  рассудив,
что, быть может, другой возможности увидеть это чудо мне не  представится.
После Милана увиденное в Венеции загнало меня в щемящую  тоску.  Окутанные
туманной дымкой каналы, печальные гудки паромов, темнеющие воды и заросшие
зеленым мхом парапеты набережных в сером свете зимней Адриатики  заставили
меня задуматься о бренности  существования  и  напрочь  стерли  из  памяти
фривольную живость и безрассудство Сан-Морица.  Я  вспомнил,  что  Венеция
медленно  погружается  в  море.  Бродил  по  узким  улочкам,  бесчисленным
набережным и храмам, потягивал легкое белое вино в пустых кафе на  площади
Сан-Марко и наблюдал  за  итальянцами  -  занятие,  которое  мне  особенно
пришлось по душе. А вот в бар Гарри,  где  в  любое  время  года  толклись
американские туристы, я заглянуть не рискнул. Меня интересовал  лишь  один
американец, а уж он-то едва ли мог повстречаться мне в Венеции.
   После  этой  прогулки  я  воспрял   духом.   Расшатанная   швейцарскими
приключениями нервная система, похоже, восстановилась.  Так  что  в  отель
"Эксцельсиор"  во  Флоренции  я  приехал  вечером  тринадцатого   февраля,
преисполненный спокойствия и уверенный  в  том,  что  сумею  справиться  с
любыми неожиданностями.
   После превосходного ужина я отправился  бродить  по  улицам  Флоренции,
постоял перед копией монументальной  микеланджеловской  статуи  Давида  на
пьяцца Синьории, размышляя о сущности геройства и  сокрушении  злодейства.
Флоренция, чья история полна  заговорами  и  местью,  борьбой  гвельфов  и
гибеллинов, была подходящим местом для решительной встречи  с  похитителем
моих денег.
   Вполне естественно, что ночью я плохо спал и проснулся еще до того, как
первые лучи  солнца  упали  на  беспокойные  воды  вздувшейся  реки  Арно,
протекавшей под моим окном.
   Расспросив в отеле о прибытии самолетов из Лондона в Милан и поездов из
Милана во Флоренцию, я рассчитал, что она  должна  появиться  около  шести
часов вечера. К этому времени я и  займу  в  вестибюле  подходящее  место,
откуда можно наблюдать за приезжающими, когда они регистрируются у портье.
   В этот день я выпил очень много черного кофе, но ни капли алкоголя  или
даже пива. Изображая туриста, я расхаживал по  залам  галереи  Уффици,  но
чудесное  флорентийское  искусство  не  производило   на   меня   никакого
впечатления. Я решил, что надо будет прийти в  другое  время  и  в  другом
расположении духа.
   В маленькой лавке сувениров я купил нож для  разрезания  книг,  он  был
наподобие острого стилета с серебряной  рукояткой,  украшенной  затейливым
орнаментом. Покупка не связана с какой-то  определенной  целью,  уверял  я
себя, просто мне понравилась эта вещица. Позднее, ближе к ожидаемому часу,
я купил газету "Rome Daily American" и уселся с ней  в  одном  из  изящных
кресел в вестибюле, но  не  у  самого  входа  или  конторки  портье,  а  в
некотором отдалении, откуда можно было следить за всеми входившими. Я  был
в своей одежде, чтобы ничем не выдать себя.
   К шести часам я  дважды  перечитал  газету.  Никто  не  приехал,  кроме
какой-то американской семьи: дородный шумливый отец,  изможденная  мать  в
узких ботинках и трое бледных долговязых детей  в  одинаковых  трехцветных
(красно-бело-синих) с капюшонами куртках на молнии.  Как  я  услыхал,  они
приехали из Рима, на дорогах была гололедица. С трудом удержался я,  чтобы
не подойти к портье и не справиться, не опаздывает ли поезд из Милана.
   От нечего делать я начал просматривать отдел светской хроники,  который
пропустил до этого, и со скукой узнавал, что в Пьерроли такой-то, о ком  я
никогда не слыхал, устроил прием в честь такого-то, о ком я  тоже  никогда
не слыхал, когда в парадной двери показалась блондинка лет  тридцати,  без
шляпы, за которой несли солидный багаж.  У  меня  даже  дух  захватило.  С
первого же взгляда я невольно заметил, что она  весьма  привлекательна,  с
несколько удлиненным аристократическим  носом  и  резко  очерченным  ртом.
Коричневое  пальто  особенно  (так   мне   показалось)   изящного   покроя
безукоризненно сидело на ней. С уверенным видом особы, привыкшей всю  свою
жизнь останавливаться  в  дорогих  первоклассных  отелях,  она  подошла  к
конторке портье и назвала себя. Но как раз в это время  трое  американских
отпрысков, еще находившихся в вестибюле, шумно заспорили между собой, кому
из них первому принимать ванну, и я не смог расслышать ее  имени.  Если  у
меня когда-нибудь будут дети, с раздражением подумал я, никогда не  возьму
их с собой в дорогу.
   Как прикованный, застыл я в кресле, пока она заполняла  регистрационную
карточку, подписала ее и бросила на стол свой паспорт.  Покончив  со  всем
этим, она направилась не к лифту, а прямо в бар. Нащупав у себя в  кармане
свой талисман - серебряный доллар, я поднялся  и  последовал  за  ней.  Но
когда я подошел к дверям бара,  она  уже  выходила  из  него.  Отступив  в
сторону, чтобы дать ей дорогу, я вежливо поклонился, но она не обратила на
меня никакого внимания, и я даже не смог бы сказать, какое выражение  лица
у нее было.
   Сев в углу бара, я заказал  виски  с  содовой.  В  баре  было  пусто  и
полутемно. Мне не оставалось ничего другого - лишь сидеть и ждать.
   Около семи вечера она снова вошла в бар. На  ней  было  строгое  черное
платье, на шее двойная нитка жемчуга, на руке она  несла  свое  коричневое
пальто. Очевидно, она собиралась уходить. Постояв в дверях,  она  оглядела
всех в баре. Семья американцев сидела  вокруг  стола,  отец  и  мать  пили
мартини, дети - кока-колу, и глава семьи время от времени увещевал:  "Ради
Бога, ребята, прекратите верещать".
   Пожилая  английская  пара  сидела  через  стол  от   меня;   он   читал
позавчерашний номер лондонской "Таймс", она, в пышном  платье  из  пестрой
ткани, безучастно глядела в пространство.
   Несколько итальянцев поблизости от меня без умолку трещали, то  и  дело
слышалось слово disgrazia [позор  (итал.)],  повторяемое  со  все  большим
пылом.
   Только я сиротливо сидел за столиком.
   Недовольная гримаска искривила губы блондинки, стоявшей в дверях.  Лицо
у нее было бледное, щеки  едва  розовели,  глаза  -  темно-голубые,  почти
фиалковые. Строгое платье подчеркивало ее гибкую  фигуру,  стройные  ножки
были изящны. Я решил, что она не просто привлекательна, а красива.
   Заметив, что я гляжу на нее, она слегка нахмурилась, что очень шло  ей.
Я отвел глаза. Она прошла через зал и села за столик по соседству с  моим.
Бросив пальто на спинку кресла, она устроилась поудобнее,  вытащила  пачку
сигарет и массивную золотую зажигалку.
   Официант тут же поспешил к ней, чтобы  зажечь  сигарету.  Она,  видимо,
была из тех женщин, к которым немедленно устремляются, чтобы услужить  им.
Смуглый  официант  был  молод,  красив,  темные  глаза  его   настороженно
блестели. Когда он почтительно изогнулся  перед  ее  столиком,  то  широко
улыбнулся, показав ряд превосходных белых зубов.
   - Джин, per favore [будьте добры (итал.)], - сказала она. - Без льда.
   - Еще виски с содовой, пожалуйста, - заказал я.
   - Prego? - спросил официант, и улыбка исчезла  с  его  лица,  когда  он
повернулся ко мне. При первом заказе он не задавал мне вопросов.
   - Ему  еще  виски  с  содовой,  -  нетерпеливо  по-итальянски  пояснила
блондинка.
   - Si, signora [да, синьора (итал.)], - улыбка снова  заиграла  на  лице
официанта.
   - Благодарю вас за помощь, - поклонился я ей.
   - Он отлично вас понял. Но это же итальянец. А вы  американец,  не  так
ли?
   - Вероятно, это сразу бросается в глаза.
   - Ничего в этом зазорного нет. Люди имеют право  быть  и  американцами.
Давно вы тут?
   - Явно недостаточно, чтобы научиться итальянскому языку, -  ответил  я,
чувствуя, как участился у меня пульс. Все шло лучше, чем я смел надеяться.
- Только вчера вечером приехал.
   Она нетерпеливо махнула рукой:
   - Я имела в виду, давно ли вы сидите в баре.
   - Около часа.
   - Около часа, - повторила она. Говорила она быстро, проглатывая  слова,
но голос был очень мелодичный. - Вы не заметили случайно, здесь не  бродил
еще один американец? Ему лет пятьдесят, хотя выглядит  он  моложе.  Весьма
видный, с небольшой проседью. Возможно, он искал глазами кого-нибудь.
   - Погодите, - сказал я, наморщив лоб в нарочитом раздумье, - а как  его
зовут?
   - Вам незачем знать его имя, - ответила она, строго взглянув  на  меня.
Неверные жены, даже англичанки, как видно,  не  очень-то  охотно  называют
имена или адреса своих любовников.
   - Вообще-то я особенно не приглядывался, - с невинным  видом  продолжал
я, - но, кажется, заметил в дверях  одного  человека,  похожего  на  того,
которого вы описали. Примерно в половине седьмого. - Мне хотелось, чего бы
это ни стоило, поближе с ней познакомиться и как можно дольше задержать ее
в баре.
   - Какая скука, - с досадой произнесла она. - И что за почта в наши дни!
   - Простите, - сказал я, нащупав ее письмо в кармане, - я не совсем  вас
понял.
   - Это неважно, - поморщилась она.
   Официант поставил перед ней  рюмку  с  таким  видом,  словно  собирался
преклонить колено. Мне виски было подано без всяких церемоний. Она подняла
рюмку и кивнула мне. Как видно, к незнакомцам в баре  она  относилась  без
девического предубеждения.
   - Вы надолго сюда? - спросил я.
   - Кто его знает, - пожала она плечами. На ее рюмке краснел след  губной
помады. Мне очень хотелось узнать ее имя, но  не  следовало  торопиться  с
этим. - Старая Флоренция прекрасна. Бывала я в городах и повеселее. -  Она
резко повернула голову, чтобы взглянуть на входивших в бар. Вошла семейная
немецкая чета, и она нахмурилась, нетерпеливо взглянула на часы.  -  А  вы
загорели, - заметила она. - Ходили на лыжах?
   - Немного.
   - Где?
   - Сан-Мориц, Давос, - соврал я.
   - Обожаю Сан-Мориц и весь тамошний занятный народ.
   - Вы были там в этом году?
   - Нет, одно горестное  событие  помешало.  -  Она  со  скукой  оглядела
помещение бара.  -  Как  уныло  тут.  Должно  быть,  Данте  похоронили  по
соседству. Вы не знаете в городе какого-нибудь местечка повеселее?
   - Вчера вечером я был в очень неплохом  ресторане  Саббатини.  Если  вы
пожелаете присоединиться ко мне...
   В этот момент вбежал м