го  в  Италию  вы  весьма  быстро  и  хорошо
освоились тут.
   - Это по советам моего друга, который все и вся знает, - улыбнулся я.
   Лоример поглядел на часы и поднялся.
   - Мне пора. Подвезти вас?
   - Нет, благодарю. Пройдусь пешком.
   - Неплохо задумано, - кивнул он. - Хотел бы я прогуляться  с  вами,  но
мои палачи поджидают меня. Arrivederci [до свидания (итал.)], дружище.
   По-американски быстро и живо он зашагал к своей машине. Статуи  фонтана
маячили над ним. И он уехал, чтобы сесть  за  свой  письменный  стол,  где
бумаги переворошили за время его отсутствия.
   Лениво допив кофе, я расплатился и неторопливо побрел по улицам к  себе
в отель, убеждаясь в том, что Рим, каким его видит пешеход, совсем другой,
несравненно лучше, чем кажется из окна автомобиля.  Замечание  Лоримера  о
том, что Италия прекрасная, но  достойная  сожаления  страна  безрассудных
людей, представлялось мне лишь отчасти верным.
   Вскоре я оказался на узкой оживленной улице -  виа  дель  Бабуино,  где
было несколько художественных выставок.  Следуя  наставлениям  Фабиана,  я
стал осматривать  витрины.  В  одном  из  окон  была  выставлена  большая,
написанная маслом картина,  изображавшая  улицу  маленького  американского
городка. Виднелась знакомая аптека-закусочная,  где  торгуют  лекарствами,
косметикой,  журналами,   мороженым,   кофе   и   еще   Бог   знает   чем,
парикмахерская, здание местного банка в псевдоколониальном  стиле,  обитая
дранкой контора местной газеты - и все это в предвечернем холодном  тумане
где-то посреди раскинувшейся  прерии.  Все  было  передано  реалистически,
жизненность  картины  еще   усиливалась   дотошным   изображением   каждой
мельчайшей  детали,  что  создавало  впечатление   странного   фанатичного
пристрастия, одновременно любовного и неистового.  Художник,  чьи  картины
тут  выставлялись,  был,  судя  по  имени,  не  американец   или,   может,
полуамериканец. Его звали Анжело Квин.
   Из любопытства я зашел на выставку. Там никого не было,  кроме  хозяина
помещения, старика лет за  шестьдесят,  седого,  с  редкими  растрепанными
волосами, и сидевшего  в  углу  молодого  человека,  небритого,  неряшливо
одетого, который читал, не отрываясь, какой-то журнал по искусству.
   На  других  вывешенных   картинах   также   изображались   американские
провинциальные городки, старые  обветшавшие  уголки,  где  там  и  сям  на
открытом всем ветрам холме стоял источенный непогодой  жилой  дом  фермера
или тянулись давно заржавевшие рельсы железнодорожной колеи  с  замерзшими
лужами, выглядевшей так, словно последний поезд  прошел  по  ней  сто  лет
назад.
   Ни на одной из картин не было таблички с указанием,  что  она  продана.
Хозяин не сопровождал меня,  когда  я  осматривал  полотна,  и  не  сделал
попытки  заговорить  со  мной.  Лишь  встретив  мой  взгляд,  он  печально
улыбнулся, показав ряд вставных зубов. Молодой человек в углу был  целиком
погружен в чтение. Когда я вышел от  них,  у  меня  не  было  уверенности,
способен ли я правильно судить, хороши  или  плохи  картины,  но  они  так
непосредственно напоминали мне о том, что я не мог и не хотел бы забыть.
   Медленно  пробираясь  по  суматошным  улицам,  я   был   озадачен   тем
впечатлением, которое произвела на меня эта выставка.  Это  было  схоже  с
проникновением  в  огромный,  часто  загадочный   смысл   книги,   который
мучительно открывался мне,  когда  в  тридцать  лет  я  начал  серьезно  и
увлеченно читать.
   Уже недалеко от отеля  я  случайно  наткнулся  на  ателье  портного,  о
котором мне говорил Фабиан. Зайдя туда, я провел чрезвычайно занятный час,
выбирая материи на костюмы и беседуя о фасонах с портным, который прилично
объяснялся по-английски. Заказал я  сразу  пять  костюмов.  Вот  уж  ахнет
Фабиан, когда встречусь с ним.
   На другой день я побывал на  нескольких  выставках,  прежде  чем  снова
зашел взглянуть на  картины  Анжело  Квина.  Мне  хотелось  узнать,  какое
впечатление произведут на меня другие образцы  современной  живописи.  Они
совсем   не   тронули   меня.   Мои   глаза   безразлично   скользили   по
натуралистическим, сюрреалистическим и абстрактным картинам.
   Вернувшись на выставку Квина, я потихоньку переходил от одной картины к
другой, внимательно вглядываясь в  них,  чтобы  проверить  свое  вчерашнее
впечатление.
   Впечатление было даже сильнее. По-прежнему тут находились лишь старик и
молодой человек с журналом, словно прошедшие сутки они неподвижно  провели
на своих местах. Если они  и  узнали  меня,  то  не  подали  виду.  Как-то
внезапно я решил, что если могу покупать себе костюмы, то  могу  купить  и
понравившуюся мне картину.
   - Скажите, пожалуйста, - обратился я к старику,  который  автоматически
улыбнулся мне. - Меня интересует картина, выставленная у вас  в  окне.  И,
возможно, также и эта, - указал я на полотно, около которого стоял. На нем
была изображена заброшенная железнодорожная колея.  -  Сколько  они  могут
стоить?
   - Пятьсот тысяч лир, - быстро и уверенно произнес старик.
   - Пятьсот тысяч? Гм! - Цена звучала ошеломляюще. Я все время путался  в
переводе итальянских денег на другую валюту.  -  А  сколько  это  будет  в
долларах? - поинтересовался я. (Тоже мне турист, усмехнулся я в душе.)
   - Около восьмисот долларов, - уныло ответил старик. - А при сегодняшнем
совсем смехотворном курсе обмена и того меньше.
   За каждый заказанный костюм я уплатил по двести пятьдесят долларов,  но
разве они принесут мне столько радости, сколько  покупка  первой  в  жизни
картины?
   - Вы возьмете чек швейцарского банка?
   - Конечно, - ответил старик. - Выписывайте его на имя  Пьетро  Бонелли.
Выставка закроется, через  две  недели.  Мы  доставим  вам  картину,  если
пожелаете.
   - Нет, я захвачу ее с собой. - Мне  хотелось  поскорее  обладать  своим
сокровищем.
   - Тогда надо внести задаток.
   Мы договорились о задатке в двадцать тысяч лир (больше у меня  не  было
при себе), я сообщил свое имя и выписал чек. Все это время молодой человек
сидел в углу, не поднимая головы, уткнувшись в свой журнал.
   - Желаете познакомиться с художником? - под коней, спросил старик.
   - Если это удобно.
   - Вполне. Анжело! - воскликнул  старик.  -  Мистер  Граймс,  собиратель
ваших работ, хочет познакомиться с вами.
   Молодой человек оторвался от журнала, взглянул  на  меня  и  улыбнулся.
Улыбка делала его еще моложе, особенно  выделялись  тогда  его  прекрасные
белые зубы и  блестящие  темные  глаза  с  грустным,  как  у  итальянского
ребенка, взором. Поднявшись, он сказал:
   - Пойдемте, мистер Граймс, в кафе и побеседуем, отметив это событие.
   Когда мы  выходили,  старик  прикрепил  первую  табличку  "продано"  на
картине, выставленной в окне.
   Анжело привел меня в кафе на углу, где мы заказали кофе.
   - Вы американец, не так ли? - спросил я.
   - Слоеный пирожок.
   - И давно уже здесь?
   - Около пяти лет.
   - Значит, выставленные картины созданы более пяти лет назад?
   Он рассмеялся:
   - Нет, они все новые. Созданы памятью и воображением. Я рисовал  их  от
чувства одиночества и тоски. И  мне  как  будто  удалось  передать  в  них
подлинное дуновение, вы не находите?
   - Я бы согласился с этим.
   - А когда вернусь в  Америку,  буду  рисовать  Италию.  Подобно  многим
художникам, и у меня своя теория. Она заключается в том, что надо уйти  из
дома, чтобы издалека понять, каков твой дом. Вы думаете, что я чокнутый?
   - Нет. Во всяком случае, судя по вашим работам.
   - Они вам нравятся?
   - Очень.
   - Это хорошо. - Он улыбнулся. - Анжело Квин дал простор своим чувствам.
Я помешан на родной земле. Держитесь за эти картины. Рано или  поздно  они
будут стоить целое состояние. Вот увидите.
   - Я собираюсь оставить их у себя, - сказал я. - И вовсе не из-за денег.
   - Спасибо, - он прихлебнул кофе из чашечки. - Даже только  ради  такого
кофе стоило пожить в Италии.
   - Почему вас зовут Анжело?
   - Моя мать итальянка. Отец привез ее в Америку. Отец был провинциальный
журналист, часто менял  работу,  и  они  мотались  по  всяким  захолустным
городишкам. Вот я и изобразил места, где жила наша семья. А вы и  в  самом
деле собираете картины? Или Бонелли просто так ляпнул?
   - Нет, - ответил я. - Откровенно говоря, я  впервые  в  жизни  приобрел
картину.
   - Боже всемогущий! - воскликнул Квин. -  Так  вы  только  что  лишились
девственности. Что же, вкус у вас  хороший,  хотя  мне,  должно  быть,  не
стоило так говорить. Я закажу вам еще кофе, вы принесли мне удачу.
   На следующий день я принес Бонелли чек и потом добрых полчаса любовался
на купленные мной картины. Бонелли пообещал, что  картины  дождутся  моего
возвращения, даже если я опоздаю к закрытию выставки.
   Во всяком творчестве должно быть жизненное устремление, думал я, уезжая
в пятницу из Рима в Пор-то-Эрколе. И я решил, что первое посещение вечного
города было успешным, по-настоящему обогатив меня.



22

   В  отеле  "Пеликано"  было  свободно,  мне  отвели  светлую  просторную
комнату, из окон открывался чудесный  вид  на  море.  Попросив  девушку  в
конторе позвонить домой Квадрочелли,  я  узнал,  что  его  ожидают  завтра
утром. На всякий случай я предупредил, что все время буду в отеле.
   На следующее утро, после игры в теннис с пожилыми англичанами, я  сидел
на террасе, когда появилась девушка из конторы вместе с  небольшого  роста
смуглым мужчиной, на котором были поношенные плисовые штаны и  темно-синий
матросский свитер. Это оказался dottore Квадрочелли.
   Я поднялся, мы пожали  друг  другу  руки.  Его  рука  была  по-рабочему
твердая и шершавая. Загорелый, крепко сбитый, он походил  на  крестьянина,
черноволосого, черноглазого,  веселого  и  жизнерадостного.  У  глаз  была
частая сетка морщинок, словно  большую  часть  своей  жизни  он  постоянно
смеялся. На вид ему было лет сорок пять.
   - Приветствую вас, мой  дорогой  друг,  -  оживленно  заговорил  он.  -
Садитесь, садитесь. Радуйтесь прекрасному  утру.  Как  вам  нравится  этот
великолепный вид на море? - Он спросил  таким  тоном,  будто  и  скалистое
побережье  полуострова  Арджентарио,  и   освещенное   солнцем   море,   и
видневшийся в дали остров Джаннутри были его личными владениями. - Могу ли
я предложить выпить? - спросил он, когда мы оба уселись.
   - Нет, благодарю. Еще рано, с утра не пью.
   - О, замечательно, - воскликнул он. - Вы подаете мне хороший пример.  -
Говорил он по-английски быстро и почти без акцента, а так как мысли в  его
голове, как видно, набегали одна  на  другую,  то  и  слова  произносились
торопливой скороговоркой. - А как поживает  очаровательный  Майлс  Фабиан?
Очень жаль, что он не смог приехать с  вами.  Моя  жена  в  отчаянии.  Она
безнадежно влюблена в него. И три мои дочки тоже, - весело рассмеялся  он.
Рот у него был маленький,  губы  сложены  бантиком,  почти  совсем  как  у
девочки, но смеялся он по-мужски громко и раскатисто.  -  Ах,  его  жизнь,
должно быть, полна любовных историй! И к тому же  он  все  еще  не  женат.
Мудро, очень мудро. Наш друг Майлс Фабиан  дальновиден,  как  философ.  Вы
согласны?
   - Я его еще мало знаю. Мы лишь недавно познакомились...
   - Годы только  на"  пользу  ему.  Сравните  его  с  остальными  бедными
смертными, - снова рассмеялся он. - А вы приехали один?
   Я кивнул. Квадрочелли скорчил печальную гримасу.
   - Жаль вас. В таком чудном месте... - Он широко раскинул руки,  как  бы
прославляя все вокруг. - Вы что, не женаты?
   Я подтвердил, что не женат.
   - Вот я познакомлю вас с  моими  дочками.  Одна  -  писаная  красавица.
Поверьте, даже если это говорит отец, который души  в  ней  не  чает.  Две
другие - с характером. Но, как говорится, каждая душа по-своему хороша.  И
я отношусь к ним  одинаково.  Знаете,  когда  Майлс  говорил  со  мной  по
телефону из Гштаада, он очень хорошо отзывался о вас.  Называл  вас  своим
лучшим компаньоном. Говорил, что вы умны и  честны.  Качества,  которые  в
наши дни не так часто встретишь в человеке. То же самое я бы  сказал  и  о
самом Майлсе.
   Я не счел нужным умерить пыл своего нового знакомого, заметив,  что  он
очень щедр в своих суждениях обо мне.
   - Как же  вы  познакомились  с  Майлсом?  -  продолжал  свои  расспросы
Квадрочелли.
   - Летели вместе  на  самолете  из  Нью-Йорка,  -  коротко  объяснил  я,
стремясь избавиться от дальнейших расспросов.
   - И судьба вас случайно столкнула? - щелкнул пальцами Квадрочелли.
   Вернее сказать - одарила, подумал я, вспомнив лампу, которую  разбил  о
голову Фабиана.
   - Что-то вроде этого, - кивнул я.
   - Товарищества, подобно бракам, тоже  заключаются  на  небесах.  По  их
воле, - глубокомысленно изрек Квадрочелли. - Скажите,  мистер  Граймс,  вы
разбираетесь в вине?
   - Нисколько. До приезда в Европу я  вообще  едва  ли  когда  пил  вино.
Предпочитал пиво.
   - Ну, это уж не столь важно.  У  Майлса  вкус  за  нас  троих.  То  был
особенный день, когда  Майлс  почтил  мое  вино,  заявив,  что  собирается
продавать его и на бутылках поставить мое имя. И  если  американец  станет
требовать:
   "Подайте-ка мне бутылку кьянти Квадрочелли", - не скрою, мне это  будет
приятно. Человек я не тщеславный, но все же и не без этого.  Заверяю  вас,
что мое вино натуральное. Без всяких  примесей,  не  крепленое.  Ах,  чего
только не делают с вином у нас в Италии...  Добавляют  и  бычью  кровь,  и
всякие химикалии. Я стыжусь за свою страну. Что с  вином,  то  и  с  нашей
политикой. Вконец испорченная. Обесцененная, как наша лира.  Мы  же  будем
смотреть всем прямо в лицо, никого не обманывая.  И  разбогатеем  на  моем
вине. Здорово разбогатеем, мой дорогой друг. После завтрака я  покажу  вам
сделанные мной подсчеты. Завтракать прошу со мной и моей женой.
   - Благодарю, - поклонился я.
   - Мое вино, - не унимался Квадрочелли, -  это  то  немногое,  что  наше
идиотское правительство не в силах испортить. В  Милане  у  меня  печатное
дело. Вы и представить себе не можете, как трудно сейчас сводить  концы  с
концами. Налоги, забастовки, бюрократизм. Да еще вдобавок взрывы  бомб.  -
Лицо у него помрачнело. - Dolce Italia [милая  Италия  (итал.)].  На  моем
предприятии в Милане мне  приходится  держать  круглосуточную  вооруженную
охрану. Для некоторых  из  своих  друзей-социалистов  я  по  себестоимости
печатаю безвредные брошюры, и мне постоянно угрожают за  это.  Не  верьте,
мистер Граймс, когда вам говорят, что Муссолини нет. В 1928 году мой  отец
бежал в Англию. Единственное утешение,  что  благодаря  этому  я  выучился
вашему прекрасному языку. Но не буду удивлен, если и мне придется  бежать.
От правых, от левых - от всего. - Он нетерпеливо махнул рукой, как если бы
осуждал себя за излишне откровенный пессимизм. - Ах, не принимайте слишком
всерьез все, что я говорю. Я бросаюсь из одной крайности в  другую.  Мы  -
южане, и все в нашей семье сразу и плачут, и смеются, -  и  он  раскатисто
рассмеялся, демонстрируя одну  из  особенностей  их  семьи.  -  Однако  мы
встретились, чтобы поговорить о вине, а не о нашей  сумасшедшей  политике.
Вино  вечно.  И  ни  политикам,  ни  бандитам  не  заглушить   выращивание
винограда. И его брожение в чанах идет себе без всяких  забастовок.  Вы  и
Майлс выбрали у нас самый основательный бизнес. И не слишком  рискованный.
Майлс сказал мне по телефону, что кто-то умер.
   Я  уже  смекнул,  что  надо  держать  ухо  востро,   поскольку   мистер
Квадрочелли имел склонность внезапно переходить на совершенно другую тему.
   - Один наш общий друг, - ответил я.
   - Надеюсь, это было не слишком тяжело?
   - Не слишком, - сказал я.
   - Увы, - вздохнул он. - Все мы смертны. Он обхватил себя руками, словно
желая удостовериться, что все на месте.
   - Давайте поговорим о более приятных вещах. Вам уже приходилось  бывать
в Италии?
   - Нет, - ответил я, решив не упоминать о поездке во Флоренцию, когда  я
охотился за Фабианом.
   - Тогда я буду вашим гидом. Наша страна удивительна,  полна  сюрпризов.
Некоторые из них даже приятные. - Он засмеялся,  для  него,  видимо,  было
обычным радоваться собственным шуткам. Мне начал нравиться  этот  человек,
его живость, крепкое здоровье и несколько избыточная откровенность.  -  Мы
уже больше не великая страна, а наследники былого величия. Убогие  сторожа
того, что понемногу распадается от времени. Я отвезу вас  в  мой  дом  под
Флоренцией. Посмотрите своими  глазами  мои  виноградники,  попробуете  на
месте ваше будущее вино. А оперу вы любите?
   - Никогда не бывал.
   - Поведу вас в театр Ла Скала в Милане. Придете в восторг. Как долго вы
пробудете в Италии?
   - Зависит от Майлса.
   - Только не  спешите  уезжать,  умоляю  вас.  Я  не  хочу,  чтобы  наши
отношения сводились к сугубо деловым, - сказал он с серьезным видом.  -  Я
понимаю, что это звучит глупо, но для качества вина было бы  лучше,  чтобы
между нами были не только деловые связи. Вы хорошо переносите море?
   - Не знаю. Я выходил только в озеро на весельных лодках.
   - У меня есть небольшая прогулочная яхта длиной в двадцать пять  футов.
Мы  отправимся  на  остров  Джаннутри.  -  Квадрочелли  ткнул  пальцем   в
направлении  туманного  пятнышка  на  горизонте.   -   Он   сохранился   в
первозданной красе. В наши  дни  это  такая  редкость.  Жаль  только,  что
купаться холодновато. А вода - чистая,  как  сапфир.  Устроим  пикничок  и
позагораем на песке. Вот увидите, вас придется силком  тащить  оттуда.  На
всю жизнь запомните. А где вы живете в Америке?
   - В Вермонте, - чуть поколебавшись, ответил я. - Но я часто переезжаю.
   - Вермонт, - он содрогнулся. - Никак не  возьму  в  толк,  почему  люди
живут в такой холодрыге, если их к тому никто не  принуждает.  Как  Майлс,
например. Когда-нибудь он непременно сломает себе шею, гоняя на лыжах, как
сумасшедший. Кстати, я миллион раз говорил  ему,  что  нечего  жить  среди
снегов да ходить на лыжах. Рядом с моим домом продается прекрасная вилла и
по сходной цене. С его знанием языка он мог бы жить  у  нас,  как  король,
прежде чем все провалится в тартарары... У него ведь неплохой капиталец...
- Квадрочелли испытующе поглядел на меня, прищурив глаза. - Верно?
   - Не знаю. Как я уже говорил, мы недавно познакомились.
   - О, вы весьма сдержанный человек.
   - Более или менее.
   - Могу ли я спросить, мистер Граймс... - последовал нетерпеливый  жест.
- Как ваше имя?
   - Дуглас.
   - А меня зовут Джулиано. Будем называть друг друга просто по имени. Так
скажите, Дуглас, какой у вас бизнес?
   - Главным образом помещение капитала, - немного замявшись, ответил я.
   - Не буду  назойливым,  -  Квадрочелли  вытянул  руки,  как  бы  отводя
дальнейшие вопросы. - Вы друг Майлса, и этого для меня вполне  достаточно.
А теперь время уже завтракать, -  сказал  он,  поднимаясь.  -  Макароны  и
свежая рыба. Пища простая, но с того самого  дня,  как  я  живу  со  своей
дорогой половиной, у меня никогда еще не болел  живот.  Полнеете,  говорят
мне доктора, но я же не собираюсь стать кинозвездой,  -  снова  рассмеялся
он.
   Я тоже поднялся,  взял  его  под  руку,  и  мы  направились  к  выходу.
Неожиданно дверь отворилась, и  на  пороге  в  лучах  яркого  итальянского
солнца показалась Эвелин Коутс.
   - Мне звонил Лоример и  сказал,  что  вы  здесь,  -  объяснила  она.  -
Надеюсь, не помешаю вам.
   - Конечно, нет.
   Быть  может,  потому,  что  наша  встреча  теперь  произошла  весной  у
Средиземного моря, или потому, что Эвелин  была  в  отпуске,  или  наконец
просто далеко от Вашингтона,  но  она  казалась  совсем  другой  женщиной.
Резкость  и  властность,  которые  меня  раздражали  в  ней   при   первом
знакомстве, словно исчезли без следа. Лежа с ней в постели, я  не  заметил
прежнего охватывавшего ее отчаянного поиска того, чего никогда не найдешь.
Чувствовалось сейчас в ней какое-то внутреннее, затаенное  напряжение  или