ожидание. Мы провели вместе несколько часов, грелись на солнце,  держались
за руки,  о  чем-то  несвязно  говорили,  весело  смеялись  и  дурачились,
забавляясь  попытками   объясняться   по-итальянски   с   официантом   или
фотографированием друг друга в разных позах.
   Когда Эвелин приехала, Квадрочелли тут же оставил  нас  одних,  сказав,
что  мне,  конечно,  надо  о  многом  переговорить  со  своей   прелестной
американской подругой.
   - Встретиться сможем и завтра, - добавил он. - Моя жена все  поймет.  И
дочки тоже, - раскатисто рассмеялся он, покидая нас.
   Однако в этот же день Квадрочелли со множеством извинений сообщил,  что
вечером вылетает в Милан, так как на предприятии у  него  нелады,  которые
можно назвать саботажем. Вернется он при первой же возможности.
   После обеда Квадрочелли позвонил  мне  как  раз  в  ту  минуту,  когда,
насладившись любовью, мы с Эвелин расслабленно лежали  в  постели  в  моей
уютной комнатке с видом на море. Я посочувствовал Квадрочелли  в  связи  с
его неприятностями, но в глубине души вовсе  не  сожалел,  что  лишен  его
общества, поскольку мог теперь  уделить  все  свободное  время  прелестной
Эвелин. Туристский сезон еще не наступил, потому в "Пеликано"  было  почти
совсем пусто, и мы жили, словно владельцы роскошного  загородного  дома  с
приветливой и услужливой прислугой, где все было для нас.  Раздевшись,  мы
часами лежали рядышком, загорая на теплом весеннем солнце. Мне показалось,
что тело Эвелин стало более нежным и округлым. Прежде оно было  крепким  и
упругим, как у женщины, которая следит за собой, за своим весом и формами,
с помощью усердных гимнастических упражнений и дорогостоящего  ежедневного
массажа. Мы говорили о многом и разном, но никогда о Вашингтоне или  о  ее
работе. Я не спрашивал ее, надолго ли она приехала, и она не  заговаривала
об этом.
   Про свою беседу с Лоримером я решил ей не говорить.
   То были чудесные дни, беззаботные и сладострастные, ничем не тревожимые
- ни часами, ни календарем, в прекрасной стране, языка которой мы не знали
и печали которой не заботили нас. Мы не читали газет, не слушали  радио  и
не строили никаких планов на  будущее.  Несколько  раз  звонил  Фабиан  из
Нью-Йорка, говорил, что все идет гладко, что мы день ото дня богатеем,  но
все же есть некоторые трудности,  которые  не  объяснишь  по  телефону,  и
потому он задерживается дольше, чем ожидалось. Квадрочелли перед отлетом в
Милан прислал мне расчеты по сделке с вином, которые, не читая, я  тут  же
срочной почтой отправил Фабиану. Фабиан нашел эти расчеты превосходными  и
просил передать Квадрочелли, что его условия сделки вполне приемлемы.
   - Кстати, - спросил я, - как прошли похороны Слоуна?
   - Очень хорошо, - ответил Фабиан. - И вот еще, чуть не  забыл.  Как  вы
просили, я позвонил вашему брату, и он навестил меня в Нью-Йорке.  Уверял,
что дело, на которое вы дали ему деньги, становится весьма многообещающим.
   Так прошла неделя, и все в ней было хорошо.
   Мы поехали в Рим за заказанными пятью  костюмами,  остановились  там  в
отеле и как заправские туристы бродили по  улицам,  завтракали  на  Пьяцца
Навона, где пили вино Фраскати,  побывали  в  Ватикане,  осмотрели  Форум,
Музей Боргезе, слушали "Тоску".
   Во время одной из прогулок по Риму я привел Эвелин на ту выставку,  где
в окне стояла купленная мной картина, о чем я ей не сказал.  Мне  хотелось
сначала  узнать  ее  мнение  об   этой   картине   как   человека,   более
разбирающегося в  живописи.  Она  нашла,  что  картина  хороша,  бесспорно
хороша, но мы не смогли зайти и осмотреть всю выставку, так как  она  была
закрыта на обеденный перерыв. Я подумал, что это к лучшему. Другие картины
могли ей не понравиться, а Бонелли стал бы наверняка благодарить  меня  за
чек, и я оказался бы в неловком положении.  Мне  же  после  проведенных  с
Эвелин дней стало хотеться, чтобы она всегда была обо мне высокого мнения.
О чем бы ни шла речь.
   На другой день  у  Эвелин  было  назначено  свидание  с  ее  другом  из
американского посольства, а я поехал за двумя купленными  мной  картинами.
На этот раз у старика Бонелли был  более  радостный  вид,  что,  очевидно,
объяснялось тем, что еще на трех полотнах появились таблички  с  указанием
"продано". Он даже напевал себе  под  нос  какую-то  арию  из  "Тоски".  Я
спросил о Квине, которого не было на выставке.
   - Со времени встречи с вами, - объяснил старик, - Анжело  день  и  ночь
работает у себя дома. Он был очень подавлен тем, что более года его работы
висели здесь на стенах и никто ими не интересовался. Как молодой  художник
он приходил в отчаяние, не получая хотя бы небольшой поддержки.
   - Это бывает не только у художников, - заметил я.
   - Конечно, - согласился старик. - Отчаяние  охватывает  не  одних  лишь
художников. Я сам иногда спрашиваю себя, не зря ли я  прожил  свою  жизнь.
Даже в Америке... - пожал он плечами, не договорив до конца. - Да, даже, в
Америке, - кивнул я.
   Эвелин еще не было, и я поставил  обе  картины  рядышком  на  камине  с
запиской: "Дорогой Эвелин на память". Потом я  вышел,  прогулялся  по  виа
Венето, зашел в кафе и  уселся  на  террасе  за  чашкой  кофе,  глазея  на
гуляющих. Мне хотелось, чтобы, пока меня нет, Эвелин увидела мой подарок.
   Когда я вернулся, Эвелин, облокотясь на подушки, полулежала на постели,
пристально глядя на картины. На глазах у нее блестели слезы. Не говоря  ни
слова, она притянула меня к себе и поцеловала.
   Немного погодя она неожиданно сказала:
   - Распутная я девка.
   - Ах, успокойся, пожалуйста.
   Она отстранилась от меня и села на постели.
   - Вот сейчас и скажу, почему приехала к тебе.
   - И хорошо сделала. Давай не будем говорить об этом.
   - Я беременна, - выпалила она. - И от тебя. В ту  нашу  первую  ночь  у
меня не оказалось таблеток. Ты не обязан верить мне, если не хочешь.
   - А я верю.
   - Уж готова была сделать аборт, когда  позвонил  Лоример  и  сообщил  о
встрече с тобой. Прежде я всегда заявляла, что не желаю иметь детей. А тут
меня осенило, и я поняла, что просто дурачу себя.  И  еще  многое  поняла.
Ушла из министерства. Хватит с меня чиновничьей службы. Я  губила  себя  в
Вашингтоне... И намерена  сделать  вот  этакое  безжалостное,  я  бы  даже
сказала - жестокое, предложение юриста...
   - А именно?
   - Чтоб мы поженились.
   - Ну, это не очень-то жестокое предложение.
   - После рождения ребенка мы сможем  развестись.  Но  я  не  хочу  иметь
незаконнорожденного. Сперва я не  хотела  тебе  говорить.  Но  после  этой
чудесной недели... Она все изменила. - Эвелин беспомощно развела руками. -
Ты был таким милым. А картины меня  вконец  добили.  Ладно,  ничего,  сама
справлюсь.
   Я глубоко вздохнул.
   - У меня предложение получше. Почему  бы  нам  не  пожениться,  завести
ребенка и не разводиться? - Сказав это, я тут же поймал себя на  том,  что
зря ляпнул это. Надо  мной  еще  витали  тени  моего  недавнего  прошлого,
которые надо было как-то развеять, прежде чем на ком-нибудь жениться. Но я
почувствовал облегчение, услышав ее ответ.
   - Не торопись. Во-первых, я могла солгать.
   - О чем?
   - О том, например, кто отец ребенка.
   - Для чего это тебе?
   - Ну, знаешь, женщины все могут.
   - Но ты же не солгала?
   - Нет.
   - Твоего слова мне вполне достаточно.
   - Даже если и так, - покачала она головой, - все равно незачем спешить.
Я не хочу потом сидеть дома и раскаиваться. Или годами недовольно  глядеть
друг на друга? Пылкие, благородные порывы надо приберечь для иных случаев.
А тут нужно время, чтоб хорошенько обдумать. Нам обоим. Убедиться, что  мы
уверены, в том, что  делаем.  Дадим  себе  на  размышление,  скажем,  пару
недель.
   - Но ты же сказала...  -  ее  неожиданные  возражения  вызвали  с  моей
стороны и вовсе неразумную настойчивость, - что приехала ради...
   - Все помню, ничего не забыла. Но это, как говорят в Вашингтоне, уже не
актуально. Сейчас там очень модно это словечко.
   - А почему не актуально?
   - Потому что я изменилась. Ты был для меня  чужим,  просто  нужным  для
замужества человеком. А теперь ты больше не чужой.
   - А кто же?
   - Скажу в другой раз, - улыбнулась  она.  Потом  встала,  потянулась  и
сказала: - Пойдем выпьем. Нам обоим не помешает.
   - Ты помнишь, что рассказывал  мне  в  первый  вечер  в  Вашингтоне?  -
спросила Эвелин.
   Мы шли по виа Кондотти, праздно  поглядывая  по  сторонам.  Со  времени
нашего последнего объяснения мы больше не упоминали о женитьбе,  словно  и
речи об этом не было. Или,  вернее,  как  если  бы  между  нами  ничто  не
изменилось. Мы стали более ласковы, даже нежны друг с другом, но  в  нашей
близости проскальзывала грусть.
   - Так о чем я говорил тогда? - переспросил я.
   - О том, что ты простой провинциальный парень из очень богатой семьи.
   - И ты поверила?
   - Нет.
   - Что ж, возможно, ты была права.
   - Не забывай, - улыбнулась она, - что я вышколенный юрист. Кстати,  чем
же ты все-таки занимаешься? Как твоей будущей жене мне положено  знать  об
этом, не правда ли?
   - Не волнуйся, сейчас у меня достаточно средств, чтобы содержать  тебя.
- Продолжая изображать из себя этакого богача, я понимал, что это глупо  и
неубедительно, но ничего иного пока придумать не мог.
   - Я не забочусь о том, чтобы кто-нибудь кормил меня. У меня есть и свои
деньги, и я  всегда  заработаю  себе  на  жизнь.  Адвокаты  в  Америке  не
голодают.
   - Почему в Америке?  Чем  плохо  жить  в  Европе?  Эвелин  отрицательно
покачала головой.
   - Европа не для меня. Люблю приехать сюда на отдых, но жить постоянно -
нет уж, уволь. - Она зорко взглянула на меня. - Есть причины,  по  которым
не можешь вернуться обратно?
   - Вовсе нет.
   Она замедлила шаг и остановилась.
   - Ты лжешь, - отрубила она.
   - Быть  может,  -  пожал  я  плечами.  Человек,  вышедший  из  магазина
кожгалантереи, задел меня и пробормотал: "Scusi" [извините (итал.)].
   - Это надо считать хорошим началом семейной жизни?
   - Я не задаю тебе никаких вопросов.
   - Можешь спрашивать.
   - Нет особой охоты.
   - У меня прекрасный домик у залива в  Сэг-Харборе,  -  сказала  она.  -
Родители оставили мне его. И я люблю там жить.  Будет  там  и  адвокатская
практика, и приличный заработок. А разве твои  дела  вынуждают  тебя  жить
здесь?
   - Возможно.
   - Если бы я заявила, что после свадьбы мы будем жить только у меня,  ты
бы согласился?
   - Ты этого требуешь?
   -  Да,  -  сказала  она  тем  безапелляционным  тоном,  которым  обычно
разговаривала в Вашингтоне. Очевидно, она  не  собиралась  быть  послушной
женой.
   Я промолчал, и мы пошли дальше.
   - Ты ничего не ответишь мне? - спросила она, когда мы прошли  несколько
шагов.
   - Не сейчас.
   - А когда же?
   - Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц...
   Она принуждала меня к возвращению в Америку, и потому  я  обозлился  на
нее. Картины Анжело Квина растравили мне сердце. С того дня, как я впервые
увидел на его полотнах суровые  и  меланхоличные  уголки  моей  страны,  я
понял, что уже и  прежде  подсознательно  боролся  с  той  мыслью,  что  в
какой-то день вернусь обратно на родину. Некоторые люди, как я  обнаружил,
становились отщепенцами, находя в этом удовлетворение. Но я не принадлежал
к их числу. Черт побери, подумал я, ведь я же  никогда  не  усвою  другого
языка, никогда не буду думать на нем. Нет для меня  другого  языка,  кроме
родного.
   Возможно, то была случайность, что я попал на выставку картин,  которые
произвели на меня такое сильное впечатление,  но  и  без  этого,  а  также
независимо от желания Эвелин я теперь окончательно осознал, что  должен  в
конце концов вернуться на родину. Фабиан,  конечно,  не  одобрит  меня.  Я
заранее представлял себе его  возражения:  "Боже  мой,  да  вы  же  быстро
получите пулю в лоб!" Однако я не собирался жить по указке Фабиана.
   - Я вовсе не отказываюсь вернуться в  Америку,  -  после  долгой  паузы
сказал я. - И даже поселиться в твоем доме в Сэг-Харборе,  если  тебе  так
хочется. Но условия должны быть равными. Если по некоторым причинам  я  не
хочу объяснить, почему пока предпочитаю находиться за границей, и никогда,
может, этого не объясню, согласишься ты выйти за меня замуж?
   - Не люблю на веру принимать людей, - ответила она. - Даже  и  тебя.  И
вообще не отличаюсь большой доверчивостью.
   - Повторяю свой вопрос.
   - Сейчас на него не отвечу, - вызывающе рассмеялась она.
   - А когда?
   - Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц...
   Дальше мы шли молча. При переходе улицы нас едва не задавил "мерседес",
который пытался проскочить на красный свет. И вдруг  я  почувствовал,  что
сыт Римом по горло.
   - Кстати, - спросила Эвелин, - кто такая Пэт?
   - Откуда тебе известно про Пэт?
   - Я знаю, что у тебя есть знакомая девушка по имени "Пэт.
   - А почему ты думаешь, что Пэт  -  это  девушка?  Это  мужское  имя.  -
Застигнутый врасплох, я  пытался  выиграть  время,  чтобы  выкрутиться.  Я
никогда не упоминал Пэт в разговорах с Эвелин.
   - В твоих устах оно так не звучало, - не отставала Эвелин.
   - А когда я называл его?
   - Дважды. Сегодня ночью, во сне. Ты обращался явно не к мужчине.
   - А-аа, - протянул я.
   - Вот именно. Так кто она?
   - Одна девушка, с которой я знаком. Был знаком, - поправился я.
   - Похоже, вы были знакомы очень близко.
   - В самом деле?
   - Еще как.
   - Ну и что?
   - Ты был влюблен в нее?
   - Пожалуй, да. Какое-то время.
   - Когда вы виделись в последний раз?
   - Три года назад.
   - Тем не менее ты по-прежнему зовешь ее во сне.
   - Извини, - просто сказал я.
   - Ты ее до сих пор любишь? Я задумался. Потом ответил:
   - Не знаю.
   - Может, тебе надо встретиться с ней и разобраться в своих чувствах?
   - Да, - сказал я.



23

   На обратном пути в Порто-Эрколе мы почти  все  время  молчали,  занятые
своими мыслями. Эвелин, откинувшись в угол  машины,  сидела  с  серьезным,
сосредоточенным лицом, руки ее неподвижно лежали на коленях.
   Пэт, в удаленном от нас на тысячи  миль,  занесенном  снегом  Вермонте,
незримо пролегла между нами темной тенью, омрачавшей ясное,  по-итальянски
солнечное утро. Я сказал Эвелин, что должен повидаться с Пэт.
   - Чем быстрее, тем лучше, - ответила Эвелин.
   Я решил, что позвоню Фабиану и скажу, что лечу в Нью-Йорк.
   По приезде мне  сказали,  что  со  вчерашнего  вечера  нас  разыскивает
Квадрочелли, я попросил соединить меня с ним.
   Первое, о чем он с ходу спросил, насладился ли я Римом.
   - Более или менее, - протянул я.
   - О, вы быстро становитесь пресыщенным, - рассмеялся  он,  как  обычно,
веселый и  оживленный,  ничем  не  походивший  на  владельца  предприятия,
пострадавшего от забастовки и саботажа. - Прекрасное утро, - продолжал он.
- Хорошо бы покататься по морю. Сегодня оно тихое  и  нежное.  Съездим  на
остров Джаннутри. Ну как?
   Я спросил стоявшую рядом со мной Эвелин и, получив ее согласие, крикнул
в трубку:
   - Охотно поедем.
   - Вот и прекрасно. Жена приготовит нам еду с собой. Она-то не поедет  с
нами. Презирает яхты - ей подавай корабли. И, к сожалению, дочки подражают
ей. Потому  мне  всегда  приходится  искать  попутчиков.  Вы  знаете,  где
яхт-клуб?
   - Да, знаю.
   - Сможете быть там через час?
   - Как вам угодно.
   - Значит, договорились. Захватите с собой свитеры. На море прохладно.
   - Кстати, ущерб на вашем предприятии большой?
   - Для Италии обычный,  -  опять  рассмеялся  он.  Прогулка  по  морю  к
видневшемуся вдали острову привлекала меня. Не так сама поездка,  как  то,
что мы с Эвелин не будем сидеть  с  глазу  на  глаз.  Я  решил  пригласить
Квадрочелли с женой пообедать с нами, чтобы уж заполнить весь день.
   Эвелин пошла переодеться, а  я  заказал  Нью-Йорк.  В  ожидании  вызова
просматривал утреннюю римскую газету "Дейли Америкой" и в разделе новостей
прочитал, что  Дэвид  Лоример  переводится  в  Вашингтон  и  в  его  честь
устраивается прощальный банкет. Газету я тут же отбросил в сторону,  чтобы
Эвелин не увидела ее.
   - Боже мой, приятель, да вы что? - послышался в трубке голос Фабиана  в
ответ на мое приветствие. - Да вы знаете, который сейчас час?
   - Около двенадцати дня.
   - Это в Италии, а здесь шесть утра, - жалобно произнес Фабиан. -  Какой
воспитанный человек станет будить в такую рань своего друга?
   - Простите, но мне хотелось поскорей сообщить вам хорошие новости.
   - Какие такие новости? - подозрительно спросил Фабиан.
   - Я возвращаюсь в Штаты.
   - Что же в этом хорошего?
   - Расскажу при встрече. Сугубо личное дело. Скажите, а где мне оставить
нашу машину?
   - Что за спешка? Почему не подождать моего приезда, чтобы  мы  спокойно
все обсудили?
   - Не могу ждать. Все уже взвешено и решено.
   - Не может ждать, - вздохнул Фабиан на другом конце провода.  -  Ладно,
Бог с вами. Сможете заехать в Париж? Тогда попросите  консьержа  отеля  на
площади Атене, чтобы он сделал мне одолжение и поставил машину  к  себе  в
гараж. У меня будут дела в Париже, и я загляну к ним.
   Он мог бы выбрать место поближе и поудобней для меня. Такой уж  человек
был Фабиан, дела у него были повсюду: в  Риме,  Милане,  Ницце,  Брюсселе,
Женеве, Хельсинки. Но он нарочно выбрал неудобный, не по пути город,  чтоб
наказать меня. А я был не в настроении спорить с ним.
   - Ладно, - согласился я. - В Париже так в Париже.
   - Вы разбили мне весь день, понимаете это?
   - Впереди у вас еще много светлых дней, - отшутился я.
   Приехав в порт и поставив на стоянке машину, я огляделся по сторонам  и
заметил Квадрочелли. Он стоял на палубе своей  небольшой  яхты,  свертывая
кольцом веревку, которой  была  пришвартована  лодка.  Большинство  других
лодок еще стояли на приколе, укрытые на зиму  брезентом;  на  пристани  не
было ни души.
   "Плыви, плыви в безбрежном море", - напевала Эвелин, когда мы шагали  к
пристани. До этого по дороге она потребовала остановиться у аптеки и зашла
туда купить драмамин, средство против морской болезни. Как  видно,  она  с
опаской относилась к морским прогулкам.
   - А ты не утопишь меня, как тот, в "Американской трагедии", забыла, как
его зовут, который отправил на дно Шелли Винтере,  когда  узнал,  что  она
беременна?
   - Его звали Монтгомери Клифт, - сказал я. - Но я  ничем  не  похожу  на
него,  как,  впрочем,  и  ты  на  Шелли  Винтере.  Кстати,  это  вовсе  не
"Американская трагедия", а фильм под названием "Место под солнцем".
   - Я пошутила, - мило улыбнулась  Эвелин.  Во  всяком  случае,  это  был
хороший признак того, что она не  собирается  и  дальше  дуться  на  меня.
Предстояла долгая поездка во Францию, и было  бы  тягостно,  если  бы  она
забилась в угол машины и отчужденно молчала, как это было сегодня утром по
дороге из Рима. После телефонного разговора с Фабианом я сообщил  ей,  что
отправляюсь на машине в Париж, и спросил, поедет ли она  со  мной.  Эвелин
осведомилась, хочу ли я этого, и, получив  утвердительный  ответ,  тут  же
согласилась.
   Завидев нас, когда  мы  подходили  к  пристани,  Квадрочелли,  проворно
выпрыгнул из лодки и поторопился навстречу нам. У  него  был  вид  бравого
моряка в широких брюках и матросском свитере.
   - Проходите на борт, проходите, - пригласил  Квадрочелли,  склонившись,
чтобы  поцеловать  руку  Эвелин,  и  затем  обменялся  со  мной  сердечным
рукопожатием.
   - Все готово. В полном порядке. На море, взгляните, тишь и  гладь,  как
на озере. А какое оно лазурное, как на хорошей рекламе. Корзинка с едой на
борту.  Холодные  цыплята,  крутые  яйца,  сыр,  фрукты,   вино.   Словом,
рассчитано на хороший аппетит.
   Мы были шагах в двадцати от яхты, когда она  взорвалась.  Мы  бросились
наземь, и взлетевшие в воздух обломки  закружились  над  нами.  Потом  все
стихло. Квадрочелли медленно приподнялся и поглядел на яхту.
   Корму ото