Алексей Феофилактович Писемский

                                   Мещане

                            Роман в трех частях


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 7
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     Иллюстрации П.Пинкисевича
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


                                  Глава I

     В  Большом театре давали "Травиату".  Примадонна была восхитительна.  В
переднем ряду,  между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре,
начиная с  курчавой,  значительно поседевшей головы и весьма выразительного,
подвижного  лица  до  посадки  всего  тела,  проглядывало  что-то  гордое  и
осанистое.  Он  сидел,  опершись своими  красивыми руками на  дорогую палку.
Костюм его весь состоял из  одноцветной материи.  По окончании первого акта,
когда статский встал с  своего места и  обернулся лицом к  публике,  к  нему
обратился с  разговором широкоплечий генерал с  золотым аксельбантом и начал
рассказывать,  по  мнению  генерала,  вероятно,  что-нибудь  очень  смешное.
Статский выслушал его  весьма внимательно,  но  в  ответ  генералу ничего не
сказал и даже на лице своем ничего не выразил.  Тот,  заметно этим несколько
обидевшись,  отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные
усы,  стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к
статскому другой военный,  уж  какой-то  длинновязый,  с  жиденькими усами и
бакенбардами,  с лицом,  усыпанным веснушками,  с ученым знаком на груди и в
полковничьих эполетах.  Он  давно со  вниманием заглядывал на статского,  и,
когда тот повернул к  нему лицо свое,  военный,  как-то радостно воскликнув:
"Боже мой,  это Бегушев!" -  начал,  шагая через ноги своих соседей,  быстро
пробираться к нему.
     - Александр  Иванович,  вы  ли  это?  -  произнес  он,  останавливаясь,
наконец, перед Бегушевым.
     Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того.
     - Ах,  Янсутский,  здравствуйте!  -  проговорил он, протягивая военному
руку и как бы несколько обязательным тоном.
     После  того  Янсутский  некоторое  время  переминался перед  Бегушевым,
видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.
     - Но каким же образом вы на опере Верди? - придумал он, наконец.
     Бегушев усмехнулся.
     - Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, - отвечал он.
     - Но  знатоки,  кажется,  вообще  не  слишком высоко ставят Верди?..  -
больше спросил Янсутский.
     - Я не особенный знаток... - протянул Бегушев.
     - Ну, как вы не знаток!.. - возразил Янсутский и затем прибавил: - Как,
однако,  много времени прошло с  тех пор,  как я  имел честь познакомиться с
вами за границей... Лет пятнадцать, кажется?
     - Да, - протянул и на это Бегушев.
     Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу.
     - А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь?
     Лицо Бегушева окончательно омрачилось.
     - Она умерла, - проговорил он.
     После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали.
     - А  вы  тоже в  Москве живете?  -  сказал Бегушев как бы затем,  чтобы
что-нибудь сказать.
     - Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь
коммерцией:  распорядитель в  нескольких компаниях и  сам тоже имею подряды.
Нельзя,  знаете:  в  год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь,  -
приятно это и соблазнительно... - объяснил Янсутский.
     - Но  каким  же  образом вам  позволяют носить  ваш  военный мундир?  -
спросил Бегушев явно удивленным голосом.
     - Да...  ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту
форму больше для апломба.  Весу она, знаете, как-то больше дает между разным
этим  мужичьем:   подрядчиками...   купцами!..   Россия-матушка  еще  страна
варварская: боится и уважает палку и светленький позументик!
     Бегушев на это молчал.
     - Вы,  если я не ошибаюсь,  дом свой в Москве имеете?  - допрашивал его
Янсутский.
     - Свой-с! - отвечал ему лаконически Бегушев.
     - Надеюсь,  что вы  позволите мне быть у  вас,  -  продолжал Янсутский,
слегка кланяясь,  -  у меня тоже здесь свой дом,  который и вы,  может быть,
знаете:  на Тверской,  против церкви;  хатка этакая небольшая - на три улицы
выходит...  Сам я,  впрочем,  не живу в нем, так как бываю в Москве на время
только...
     Бегушев и на это совершенно промолчал.
     - Буду   иметь   честь  явиться  к   вам!   -   заключил  Янсутский  и,
расшаркавшись,   отошел  от  Бегушева;  но,  проходя  мимо  широкоплечего  с
аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему
два  пальца.  Янсутский пожал  их  и,  заметно оставшись очень доволен этим,
вышел  с  некоторою  гордостью на  средний  проход,  где,  приостановившись,
взглянул на  одну  из  бельэтажных лож,  в  которой сидела  одна-одинехонька
совершенно бабочке подобная дама,  очень богато разодетая,  с  целым ворохом
волос на голове,  с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и
с маленьким,  вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не
слушала оперы,  сидела даже  отвернувшись от  сцены,  очень  часто  зевала и
прислонялась  головкой  к  спинке  кресел,  как  бы  затем,  чтобы  заснуть.
Единственным развлечением ее  была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка,  из
которой  она  беспрестанно таскала конфекты,  нехотя  сосала,  жевала  их  и
некоторые даже  выкидывала из  своего  хорошенького рта.  Увидав Янсутского,
дама сделала ему пригласительный знак рукою.  Тот кивнул ей, в свою очередь,
головой и через несколько минут вошел к ней в ложу.
     - На,  съешь конфетку!  -  начала она, как только что он уселся рядом с
ней.
     - Подите, не хочу! - отвечал Янсутский.
     - Съешь!..  Съешь  непременно!  -  повторила  настойчиво дама  и  почти
насильно сунула ему в руку огромную конфекту.
     Янсутский улыбнулся,  пожал  плечами;  но  делать  нечего:  начал  есть
конфекту.
     - С кем ты с последним мужчиной говорил? - спросила дама.
     - С Бегушевым.
     - А ты разве знаком с ним?
     - Давным-давно, - отвечал Янсутский.
     Дама после того,  прищурив свои хорошенькие глазки,  начала внимательно
смотреть на Бегушева.
     - А он в самом деле очень хорош собой!  -  проговорила она,  с живостью
повертывая свою головку к Янсутскому.
     Бегушев в  это время все еще стоял лицом к публике и действительно,  по
благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми.
     - Чем же особенно хорош?  Наконец, он не молод очень, - старик почти! -
возразил Янсутский.
     - А он богат? - продолжала расспрашивать дама.
     - Богат!
     - Говорят, он очень умный и ученый, что ли?
     - А  черт его знает,  умный ли он и ученый!  -  произнес уж с некоторою
досадливостью Янсутский. - Но кто ж тебе говорил все это про него?
     - Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!..
     Янсутский при этом усмехнулся.
     - Значит, это правда, что она с ним сошлась?
     - Еще бы не правда!..  -  воскликнула дама.  -  Вчера была ее горничная
Маша у  нас.  Она  сестра моей Кати и  все  рассказывала,  что господин этот
каждый вечер бывает у  Домны Осиповны,  и  только та очень удивляется:  "Что
это,  говорит,  Маша,  гость этот так часто бывает у  меня,  а  никогда тебе
ничего не подарит?"
     Янсутский снова на это усмехнулся.
     - Как  же  это  так  случилось?  Домна  Осиповна всегда себя  за  такую
смиренницу выдавала! - сказал он.
     - Пожалуйста,  смиренницу  какую  нашел!  -  произнесла  насмешливо его
собеседница.  -  Она когда и  с  мужем еще жила,  так я не знаю со сколькими
кокетничала!..
     - Но  тогда она  это  делала,  как сама мне говорила,  для того,  чтобы
ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.
     - Ну да,  так!..  Для этого только!.. - горячилась дама. - Кокетничала,
потому  что  самой  это  приятно  было;   но  главное,   досадно,   -  зачем
притворничать?  Я  как-то  посмеялась ей  насчет этого Бегушева,  она  вдруг
надулась!   "Я   вовсе,   говорит,   не   так  скоро  и   ветрено  дарю  мои
привязанности!.." Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!
     - И за дело!..  Зачем же вызывать на такие разговоры,  когда кто их сам
не начинает...
     - Я их теперь и не начну больше никогда с ней!..  -  сказала дама и при
этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша
полетела вниз.  - Ах! - воскликнула при этом дама совершенно детским голосом
и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного.
     - Что такое? - спросил он.
     - Посмотри,  я афишу уронила, - продолжала дама, загибая голову вниз, -
вон она летит и  прямо-прямо одному старичку на голову;  а он и не чувствует
ничего, ха-ха-ха!
     И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать.
     - Перестань,  Лиза;  разве можно так держать себя в театре! - унимал ее
Янсутский.
     - Не могу, не могу удержаться!.. - говорила дама.
     Янсутский покачал только с  неудовольствием головой и,  встав со стула,
начал поправлять ремень у своей сабли.
     - А  ты разве не поедешь ко мне ужинать?  У  меня папа будет и привезет
устриц! - проговорила дама.
     - Бог с ним,  с твоим папа,  и с его устрицами... Мне еще нужно в одном
месте быть.
     - Так вот что... - начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной
веселости.  -  Каретник опять  этот  являлся:  ему  восемьсот рублей надобно
заплатить.
     Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского.
     - Заплатил уж я ему, - отвечал он с явной досадой.
     - И  потом...  -  продолжала дама,  голос ее все еще оставался каким-то
нетвердым, - из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им,
чтобы они и не ходили ко мне...  я об этих противных деньгах терпеть не могу
и разговаривать.
     - А вещи когда берешь, это любишь? - заметил ей ядовито Янсутский.
     - Вещи я,  конечно,  люблю, а потом я хотела тебе сказать, - сердись ты
на  меня или не сердись,  но изволь непременно на нынешнее лето в  Петергофе
дачу нанять, или за границу уедем... Я этих московских дач видеть не могу.
     - Успеем еще это сделать, - отвечал Янсутский, уже уходя.
     - Непременно же! - крикнула ему вслед дама.
     В  продолжение всего этого разговора генерал с  золотым аксельбантом не
спускал бинокля с  ложи  бабочке подобной дамы,  и,  когда Янсутский ушел от
нее,  он  обратился к  стоявшему около него молодому офицеру в  адъютантской
форме:
     - Это madame Мерова, если я не ошибаюсь?
     - Да-с! - отвечал адъютант.
     - И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. - продолжал генерал.
     - Как всегда!  -  отвечал с улыбкой адъютант.  -  Очень,  говорят,  она
дорого ему стоит! - прибавил он негромко.
     - Дорого? - полюбопытствовал генерал.
     - Тысяч двадцать пять в год! - объяснил адъютант.
     - Ого,  сколько!..  - произнес негромко, но заметно одобрительным тоном
генерал.
     При  разъезде Бегушев снова  в  сенях встретился с  Янсутским,  который
провожал m-me Мерову.  Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу.
Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением,  как бы не понимая,
зачем его представляют этой даме,  а  m-me Мерова кинула только пристальный,
но  короткий на  него  взгляд и  пошла,  безбожнейшим образом волоча длинный
хвост своего дорогого платья по  грязному полу сеней...  От  рассеянности ли
она  это  делала  или  от  каких-нибудь мыслей,  на  минуту забежавших в  ее
головку, - сказать трудно!
     К  подъезду первая была подана карета m-me  Меровой,  запряженная парою
серых,  в  яблоках,  жеребцов.  M-me  Мерова как птичка впорхнула в  карету.
Ливрейный лакей захлопнул за  ней дверцы и  вскочил на  козлы.  Вслед за тем
подъехал фаэтон Янсутского - уже на вороных кровных рысаках.
     - Кто это именно дама,  с  которой вы меня познакомили?  -  спросил его
Бегушев.
     - Это одна моя очень хорошая знакомая,  - отвечал Янсутский с некоторой
лукавой усмешкой.  -  Нельзя,  знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из
очень хорошей здешней фамилии,  и больше это можно назвать, что par amour!*.
Честь имею  кланяться!  -  И  затем,  сев  в  свой экипаж и  приложив руку к
фуражке, он крикнул: - В Яхт-клуб!
     ______________
     * по любви! (франц.).

     Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева.
     Нет никакого сомнения,  что Янсутский и  m-me Меровою,  и  ее каретою с
жеребцами,   и  своим  экипажем,  и  даже  возгласом:  "В  Яхт-клуб!"  хотел
произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева.  Он,  может быть, ожидал даже
возбудить в  нем  некоторое чувство зависти,  но  тот  на  все  эти блага не
обратил  никакого внимания и  совершенно спокойно сел  в  свою,  тоже  очень
хорошую карету.
     Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил:
     - За Москву-реку прикажете ехать?
     - Туда! - отвечал Бегушев.
     Кучер поехал.


                                  Глава II

     На Таганке, перед большим домом, украшенным всевозможными выпуклостями,
Бегушев остановился.  В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда
Бегушев позвонил в  колокольчик,  то по всему дому забегали огоньки,  и весь
фасад  его  осветился.  На  все  это,  разумеется,  надобно было  употребить
некоторое  время,  так  что  Бегушев  принужден  был  позвонить другой  раз.
Наконец, ему отворили. Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему
в нос запаха только что зажженного фотогена{9}.  Три приемные комнаты, через
которые проходил Бегушев,  представляли в  себе как-то слишком много золота:
золото в  обоях,  широкие золотые рамы на  картинах,  золото на лампах и  на
держащих их  неуклюжих рыцарях;  потолки  пестрели тяжелою  лепною  работою;
ковры и салфетки,  покрывавшие столы,  были с крупными, затейливыми узорами;
драпировки на окнах и дверях ярких цветов...  Словом,  во всем чувствовалась
какая-то  неизящная и  очень  недорогая роскошь.  В  этих  комнатах не  было
никого;  но  в  четвертой  комнате,  представляющей  что-то  вроде  женского
кабинета, Бегушев нашел в домашнем туалете молодую даму, сидевшую за круглым
столом в покойных креслах,  с глазами, опущенными в книгу. Это была та самая
Домна  Осиповна,  о  которой упоминала m-me  Мерова.  При  входе гостя Домна
Осиповна взмахнула глаза на  него,  нежно улыбнулась ему и,  протягивая свою
красивую руку, проговорила как бы не совсем искренним голосом:
     - А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой!
     - Виноват,  опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело
опускаясь на  кресло,  стоявшее против  хозяйки.  Вместе  с  тем  он  весьма
внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны?
     - Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая
себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком.
     - Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже
с беспокойством.
     - А бог его знает:  никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она,
впрочем,  вряд ли  и  больна была,  а  только так  это говорила,  зная,  что
Бегушеву  нравятся болеющие женщины.  -  Главное,  досадно,  что  курить  не
позволяют! - присовокупила она.
     - Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев.
     - Да,  я знаю,  вы даже рады этому!  - сказала Домна Осиповна. - Однако
что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите?
     - Ежели есть он, - отвечал Бегушев.
     - О,  конечно,  - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в
соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю,
Маша,  сделай,  и  не из того ящика,  из которого я пью,  а который получше,
знаешь?
     - Знаю-с, - подхватила сметливая горничная.
     - На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна.
     - Понимаю-с! - снова подхватила горничная.
     Бегушев между тем сидел,  понурив немного голову и как бы усмехаясь сам
с собой.  Будь он менее погружен в свои собственные мысли,  он,  может быть,
заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел
бы,  например,  что  между  сиденьем и  спинкой дивана затиснут был  грязный
батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что
чистый надет уже  был  теперь,  лишь сию минуту;  что под развернутой книгой
журнала,  и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел
странице,  так  что  предыдущие и  последующие листы перед этой страницей не
были даже разрезаны,  -  скрывались крошки черного хлеба и  не совсем свежей
колбасы,  которую кушала хозяйка и  почти  вышвырнула ее  в  другую комнату,
когда раздался звонок Бегушева.
     Возвратившись в  кабинет,  Домна Осиповна снова уселась в  свое кресло,
приложила ручку к  виску и  придала несколько нежный оттенок своему взгляду,
словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя
в  красоте ее было чересчур много эффектного и  какого-то мертво-эффектного,
мазочного,  -  она,  кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз
был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в
более высших сферах человеческих знаний и  человеческих чувствований,  в нем
не  было.  Несомненно,  что  Домна Осиповна думала и  чувствовала много,  но
только  все  это  происходило в  области  самых  низших  людских  горестей и
радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности
и  терпеливости,  чем о  нежности и  деликатности натуры,  способной глубоко
чувствовать.
     Бегушев приподнял,  наконец,  свою голову;  улыбка все еще не сходила с
его губ.
     - Сейчас я ехал-с,  -  начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам;
меня обогнало более сотни экипажей,  и все это,  изволите видеть, ехало сюда
из театра.
     - Ах,  отсюда очень многие ездят!  -  подхватила Домна Осиповна. - Весь
абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья.
     Бегушев развел только руками.
     - И  таким  образом,  -  сказал он  с  грустной усмешкой,  -  Таганка и
Якиманка{11} -  безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные
времена!
     - Что  ж,   из  них  очень  много  образованных  людей,  прекрасно  все
понимающих! - возразила Домна Осиповна.
     - Вы думаете? - спросил ее Бегушев.
     - Да,  я даже знаю очень много примеров тому;  моего мужа взять,  -  он
очень любит и понимает все искусства...
     Бегушев несколько нахмурился.
     - Может быть-с,  но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу
дает  этим господам,  и  какую еще  силу:  совесть людей становится в  руках
Таганки и  Якиманки;  разные ваши либералы и демагоги,  шапки обыкновенно не
хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом,  с  наслаждением,  говорят,  с
восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
     - Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна.
     - Есть!..  Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы
в  Москве,  более прозорливые,  нарочно принимают православие,  чтобы только
угодить  Якиманке  и   на   благосклонности  оной  сотворить  себе  честь  и
благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз.
     Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал
острить,  а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но
чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала.
     Бегушев заметно одушевился.
     - Это  бессмыслица какая-то  историческая!  -  восклицал он.  -  Разные
рыцари, - что бы там про них ни говорили, - и всевозможные воины ломали себе
ребра и головы,