утучняли целые поля своею кровью, чтобы добыть своей родине
какую-нибудь новую страну,  а  Таганка и Якиманка поехали туда и нажили себе
там денег...  Великие мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать
миру новые открытия,  а Таганка,  эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при
этом  работника,  зашибла и  тут  себе  копейку и  теперь комфортабельнейшим
образом разъезжает в  вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по
телеграфу со всяким вздором...  Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль
как  будто  бы  затем только и  горели своим вдохновением,  чтобы развлекать
Таганку и  Якиманку или,  лучше сказать,  механически раздражать их  слух  и
зрение и услаждать их чехвальство.
     При  последних словах Домна Осиповна придала серьезное выражение своему
лицу и возразила почти глубокомысленным тоном:
     - Почему  же  для  Таганки  одной?   Я  думаю,   и  другие  могут  этим
пользоваться и наслаждаться.
     - Да   других-то,    к   несчастью,    не   стало-с!    -   отвечал   с
многознаменательностью  Бегушев.  -  Я  совершенно  убежден,  что  все  ваши
московские Сент-Жермены{13},  то  есть  Тверские бульвары,  Большие и  Малые
Никитские{13},  о  том только и  мечтают,  к тому только и стремятся,  чтобы
как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой.
     - Богаты уж очень Таганка и Якиманка!  Все,  разумеется,  и желают себе
того же,  -  заметила Домна Осиповна,  -  в  чем,  впрочем,  и винить никого
нельзя: жизнь сделалась так дорога...
     - А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут
хотят  шубу  на  шубу  надеть,  сразу хапнуть,  как  екатерининские вельможи
делали:  в  десять  лет  такие  состояния  наживали,  что  после  три-четыре
поколения мотают, мотают и все-таки промотать не могут!..
     В это время горничная принесла Бегушеву чай.
     - Поставь это на стол и сама можешь уйти! - сказала ей Домна Осиповна.
     Горничная исполнила ее приказание и ушла.
     Бегушев,  вероятно очень мучимый жаждою,  сразу было хотел выпить целый
стакан,  но вдруг приостановился,  поморщился немного, поставил стакан снова
на  стол и  даже поотодвинул его  от  себя:  чай  хоть и  был приготовлен из
особого ящика,  но  не  совсем,  как видно,  ему понравился.  Домна Осиповна
заметила это и постаралась внимание Бегушева отвлечь на другое.
     - Постойте,  постойте! - начала она как бы слегка укоризненным тоном. -
Я вас сейчас поймаю;  положим, действительно многие, как вы говорите, ездят,
чтобы  только физически раздражать свои  органы слуха  и  зрения;  но  зачем
вы-то, все уж, кажется, видевший и изучивший, ездили сегодня в театр?
     - Я? - спросил Бегушев.
     - Да,  вы!..  Мне не на шутку досадно было:  я больна,  скучаю, а вы не
едете ко мне.
     - Очень просто: я слушал "Травиату"! - объяснил Бегушев.
     Лицо Домны Осиповны при этом мгновенно просияло.
     - А! - сказала она и потом присовокупила тихо нежным голосом: - Что же,
по той все причине, что Травиата напоминает вам меня?
     - Не по иной другой-с! - отвечал Бегушев вместе шутливо и с чувством.
     - Уж  именно!  -  подтвердила Домна Осиповна.  -  Я  не меньше Травиаты
выстрадала:  первые годы по выходе замуж я  очень часто больна была,  и в то
время,  как я  в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели,  у нас,  слышу,
музыка,  танцы,  маскарады затеваются,  и  в  заключение супруг мой дошел до
того, что возлюбленную свою привез к себе в дом...
     Бегушев,  сидевший все  потупившись,  при этом вдруг приподнял голову и
уставил пристальный взгляд на Домну Осиповну.
     - Скажите: вы очень любили вашего мужа? - спросил он.
     - Очень!  -  отвечала Домна Осиповна. - И это чувство во мне, право, до
какой-то  глупости доходило,  так  что  когда я  совершенно ясно  видела его
холодность,  все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: "Мишель, я
молода еще...  - Мне всего тогда было двадцать три года... - Я хочу любить и
быть любимой!  Кто ж мне заменит тебя?.." -  "А любой,  говорит, кадет, если
хочешь..."
     - Дурак!  -  произнес,  как бы не утерпев, Бегушев и повернулся в своем
кресле.
     Домна Осиповна покраснела:  она  поняла,  что чересчур приподняла перед
Бегушевым завесу с своих семейных отношений.
     - Конечно,  это  так  глупо было сказано,  что я  даже не  рассердилась
тогда, - поспешила она прибавить с улыбкой.
     Но Бегушев оставался серьезным.
     - И что же вы, жили с ним после этого? - проговорил он.
     - Да!..
     - Странно! - сказал Бегушев, снова потупляя свое лицо. Ему как будто бы
совестно было за Домну Осиповну.
     - Но я  еще любила его -  пойми ты это!  -  возразила она ему.  -  Даже
потом, гораздо после, когда я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и
когда мне написали, что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою
госпожу. "Что же это такое, думаю: дом принадлежит мне, комната моя; значит,
это мало, что неуважение ко мне, но профанация моей собственности".
     При слове "профанация" Бегушев поморщился.
     Домна Осиповна,  привыкшая замечать малейший оттенок на  его лице и  не
совсем  понявшая,   что  ему,  собственно,  не  понравилось,  продолжала  уж
несколько робким голосом:
     - И  вообрази,  при  моем  слабом здоровье я  на  почтовых проскакала в
какие-нибудь сутки триста верст,  -  вхожу в дом и действительно вижу, что в
моей комнате,  перед моим трюмо причесывается какая-то госпожа...  Что я  ей
сказала, - сама не помню, только она мгновенно скрылась...
     Бегушев, наконец, усмехнулся.
     - Воображаю, какая ей песня была пропета, - проговорил он.
     - Ужасная,  кажется...  -  продолжала Домна Осиповна, - я даже не люблю
себя за это: я очень мало умею себя сдерживать.
     - В этом случае, я думаю, нечего и сдерживать себя было: в вас говорило
простое и законное чувство, - заметил Бегушев.
     - Да,  но все нехорошо!..  Потом муж приехал...  ему тоже досталось; от
него,  по обыкновению,  пошли мольбы,  просьбы о прощении,  целование ручек,
ножек, уверения в любви - и я, дура, опять поверила.
     - Общее свойство всех женщин! - сказал Бегушев.
     - Нет,  кажется в  этом случае я самая глупая женщина:  ну чего могла я
ожидать от  моего супруга после всего,  что он  делал против меня?  Конечно,
ничего,  как и оказалось потом:  через неделю же после того я стала слышать,
что он всюду с  этой госпожой ездит в  коляске,  что она является то в одном
дорогом платье,  то в  другом...  один молодой человек семь шляпок мне у ней
насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому
что муж мне все говорил,  что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне
на туалет; наконец, терпение мое истощилось... я говорю ему, что так нельзя,
что пусть оставит меня совершенно;  но он и тут было: "Зачем, для чего это?"
Однако я  такой ему сделала ад из жизни,  что он не выдержал и  сам уехал от
меня.
     - Ад сделали? - спросил с злым удовольствием Бегушев.
     - Решительный ад!..  Что ж,  я  не скрываю этого теперь!..  -  отвечала
Домна Осиповна.  -  Я вот часто думаю,  - продолжала она, - что неужели же я
должна была  после  такой  ужасной семейной жизни  умереть для  всего  и  не
позволить себе полюбить другого...  Счастье мое,  конечно,  что я  в  первое
время, при таком моем ожесточенном состоянии, не бросилась прямо, как супруг
мне  предлагал,  на  шею какому-нибудь дрянному господину;  а  потом нас же,
женщин,  обыкновенно винят, почему мы не полюбим хорошего человека. Господи!
Я  думаю,  каждая  женщина больше всего  желает,  чтобы  ее  полюбил хороший
человек; но много ли их на свете? Я теперь очень стала разочарована в людях:
даже когда тебя полюбила, так боялась, что стоишь ли ты того!
     - А может быть, и я не стою твоей любви? - спросил ее Бегушев.
     - Нет,  ты стоишь,  в этом я теперь убеждена, - отвечала Домна Осиповна
и,  встав,  подошла к Бегушеву, обняла его и начала целовать. - Ты паинька у
меня -  вот  кто ты!  -  проговорила она ласковым голосом,  а  потом тут же,
сейчас,  взглянув на часы,  присовокупила:  -  Однако,  друг мой,  тебе пора
домой!
     - Пора? - повторил Бегушев.
     - Да,  а то люди, пожалуй, после болтать будут, что ты сидишь у меня до
света: второй уже час.
     - Уже?  Действительно, пора! - сказал Бегушев, приподнимаясь с кресел и
отыскивая свою шляпу.
     - Но только,  как я  тебе говорила,  я  пока так остерегаюсь;  а потом,
когда  разные дрязги у  меня  кончатся,  я  вовсе не  намерена скрывать моих
чувств к вам; напротив: я буду гордиться твоею любовью.
     Бегушев усмехнулся.
     - Как итальянка Майкова: "Гордилась ли она любви своей позором"{16}...
     - Именно:  я  буду  гордиться любви моей  позором!  -  подхватила Домна
Осиповна.
     Бегушев после  того  крепко  пожал  ей  руку,  поцеловал ее  и,  мотнув
приветливо головой, пошел своей тяжеловатой походкой.
     Домна Осиповна заметно осталась очень довольна всем этим разговором; ей
давно хотелось объяснить и  растолковать себя Бегушеву,  что и  сделала она,
как ей  казалось,  довольно искусно.  Услышав затем,  что дверь за Бегушевым
заперли, Домна Осиповна встала, прошла по всем комнатам своей квартиры, сама
погасила лампы в зале, гостиной, кабинете и скрылась в полутемной спальне.


                                 Глава III

     Бегушев,  как  мы  знаем,  имел  свой  дом,  который в  целом  околотке
оставался единственный в  том  виде,  каким был лет двадцать назад.  Он  был
деревянный,  с  мезонином;  выкрашен был  серою  краскою и  отличался только
необыкновенною соразмерностью всех  частей своих.  Сзади дома  были службы и
огромный сад.
     Некоторые из знакомых Бегушева пытались было доказывать ему, что нельзя
в настоящее время в Москве держать дом в подобном виде.
     - В каком же прикажете? - спрашивал он уже со злостью в голосе.
     - Его  надобно иначе расположить,  надстроить,  выщекатурить,  украсить
этими прекрасными фронтонами, - объясняли знакомые.
     - Это  не  фронтоны-с,  а  коровьи  соски,  которыми  изукрасилась ваша
Москва! - восклицал почти с бешенством Бегушев.
     Знакомые пожимали плечами,  удивляясь, каким образом все эти прекрасные
украшения могли казаться Бегушеву коровьими сосками.
     - Но,  наконец,  - продолжали они, - это варварство в столице оставлять
десятины две земли в такой непроизводительной форме, как сад ваш.
     - Что ж мне,  огород, что ли, тут разбить? Я люблю цветы, а не овощи! -
возражал Бегушев.
     - Нет,  вы  постройтесь тут и  отдавайте внаймы:  предприятие это нынче
очень выгодно, - доказывали знакомые.
     - Я дворянский сын-с,  - мое дело конем воевать, а не торгом торговать,
- отвечал на это с каким-то даже удальством Бегушев.
     - Ну  продайте эту землю кому-нибудь другому,  если сами не  хотите,  -
урезонивали его знакомые.
     - Чтобы  тут  какой-нибудь  каналья на  рубль  капитала наживал полтину
процента, - никогда! - упорствовал Бегушев.
     В  доме  у  него  было  около двадцати комнат,  которые Бегушев занимал
один-одинехонек с  своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном -  великим
мастером своего дела,  которого переманивали к  себе все  клубы и  не  могли
переманить:  очень Семену покойно и  прибыльно было жить у своего господина.
Убранство в  доме Бегушева,  хоть и  очень богатое,  было все старое:  более
десяти лет он не покупал ни одной вещички из предметов роскоши,  уверяя, что
на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь.
     Раз,  часу во втором утра,  Бегушев сидел,  по обыкновению,  в одной из
внутренних комнат своих,  поджав ноги на диване, пил кофе и курил из длинной
трубки с  очень дорогим янтарным мундштуком:  сигар Бегушев не мог курить по
крепости их,  а папиросы презирал.  Его седоватые, но еще густые волосы были
растрепаны,  усы по-казацки опускались вниз.  Борода у Бегушева была коротко
подстрижена.  Он был в широком шелковом халате нараспашку и в туфлях; из-под
белой  как  снег  батистовой рубашки выставлялась его  геркулесовски высокая
грудь.  В  этом наряде и  в  своей несколько азиатской позе Бегушев был  еще
очень красив.
     На  другом диване (комната уставлена была  диванами и  даже  называлась
диванною)  помещался  господин,  по  наружности  совершенно  противоположный
хозяину:   высокий,   в  коротеньком  пиджаке,   весьма  худощавый,   гладко
остриженный, с длинными, тщательно расчесанными и какого-то пепельного цвета
бакенбардами,  с физиономией умною, но какою-то прокислою, какие обыкновенно
бывают у  людей,  самолюбие которых смолоду было сильно оскорбляемо;  и  при
этом он старался держать себя как-то чересчур прямо,  как бы топорщась даже.
Видимо,  что  от  природы  ему  не  дано  было  никакой  важности и  он  уже
впоследствии старался воспитать ее  в  себе.  Господин этот  был  некто Ефим
Федорович Тюменев,  друг и  сверстник Бегушева по  дворянскому институту,  а
теперь  тайный советник,  статс-секретарь и  один  из  влиятельнейших лиц  в
Петербурге.
     Приезжая в Москву, Тюменев всегда останавливался у Бегушева, и при этом
обыкновенно спорам и разговорам между ними конца не было. В настоящую минуту
они тоже вели весьма задушевную беседу между собой.
     - И  что же,  эта привязанность твоя серьезная?  -  спрашивал Тюменев с
легкой усмешкой.
     - Разумеется!..  Намерение мое такое,  чтобы и  дни мои закончить около
этой госпожи, - отвечал Бегушев.
     - Она,  значит,  женщина умная, образованная? - продолжал расспрашивать
Тюменев.
     - То есть она умна,  и даже очень, от природы, но образования, конечно,
поверхностного...
     - А собой, вероятно, хороша?
     - Да-с,  насчет этого мы можем похвастать!..  - воскликнул Бегушев. - Я
сейчас тебе портрет ее покажу, - присовокупил он и позвонил. К нему, однако,
никто не  шел.  Бегушев позвонил другой раз -  опять никого.  Наконец он так
дернул за  сонетку,  что звонок уже раздался на весь дом;  послышались затем
довольно медленные шаги,  и  в  дверях показался камердинер Бегушева,  очень
немолодой,  с измятою,  мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на
самых только концах волосами.
     - Принеси мне из кабинета большой портрет Домны Осиповны,  - сказал ему
Бегушев.
     Камердинер не трогался с своего места.
     - Портрет Домны Осиповны, - сказал ему еще раз Бегушев.
     Лицо камердинера сделалось при этом еще мрачнее.
     - Да он-с висит там, - проговорил он, наконец.
     - Ну да, висит! - повторил Бегушев.
     - Над столом-с!.. На стол надо лезть! - продолжал камердинер.
     - На стол, конечно! - подтвердил Бегушев.
     Камердинер, придав своему лицу выражение, которым как бы хотел сказать:
"Нечего вам, видно, делать", пошел.
     В продолжение всей этой сцены Тюменев слегка усмехался.
     - Прокофий твой не  изменяется,  -  сказал он,  когда камердинер совсем
ушел.
     - Изменяется,  но только к  худшему!..  -  отвечал Бегушев.  -  Скотина
совершенная стал:  третьего дня  у  меня  обедали кой-кто...  я  только  что
заикнулся ему,  что мы все есть хотим,  ну и  кончено:  до восьми часов и не
подал обеда.
     Тюменев при этом покачал головой.
     - Охота же тебе держать подобного дурака, - проговорил он.
     - Но кто ж его возьмет без меня?  - возразил Бегушев. - У него вот пять
человек ребятишек;  он с супругой занимает у меня четыре комнаты... наконец,
я ему говорю:  "Не делай ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя
есть!"  Ничуть  не  бывало -  все  хочет  делать сам...  глупо...  лениво...
бестолково!
     - Это может хоть кого вывести из терпения! - заметил Тюменев.
     - И выводит:  я пускивал в него чернильницу и бритвенницу... боюсь, что
с  бешеным моим характером я  убью его  когда-нибудь до  смерти.  А  он  еще
рассмеется обыкновенно в этаких случаях и преспокойно себе уйдет.
     - Он знает,  -  протянул Тюменев,  -  что ты же придешь к  нему просить
прощения.
     - В том-то и дело!  - воскликнул Бегушев. - Мало, что прощения просить,
да денег еще дам.
     На  этих  словах  он  остановился,  потому  что  Прокофий возвратился с
портретом в руках,  который он держал задом к себе и глубокомысленно смотрел
на него.
     - Петля вон тут лопнула,  на которой он висел,  - доложил он, показывая
портрет барину.
     - Потому что ты не снял его, а сдернул, - сказал тот.
     - Да кто ж до него дотянется туда! - почти крикнул Прокофий.
     - Ну, пожалуйста, не оправдывайся! - остановил его Бегушев.
     Прокофий на это насмешливо только мотнул головой и ушел.
     Бегушев  передал  портрет Тюменеву,  который стал  на  него  смотреть -
сначала простым глазом,  потом через пенсне, наконец, в кулак, свернувши его
в трубочку.
     Бегушев с заметным нетерпением ожидал услышать его мнение.
     - Elle  est  tres  jolie et  tres  distinguee*,  -  произнес,  наконец,
Тюменев.
     ______________
     * Она очень красива и очень изысканна (франц.).

     - Да!.. Так! - согласился с удовольствием Бегушев.
     - Что  она?..  -  При  этом  Тюменев нахмурил несколько свои  брови.  -
Замужняя, разводка?
     - Разводка!
     - Формальная?
     - Нет!
     Тюменев снова начал смотреть в кулак на портрет.
     - Знаешь,  -  начал он, придав совсем глубокомысленное выражение своему
лицу,  -  черты лица правильные,  но  склад губ  и  выражение рта не  совсем
приятны.
     - Это есть отчасти! - подтвердил Бегушев.
     - Нет того,  знаешь,  -  продолжал Тюменев несколько сладким голосом, -
нет  этого  доброго,  кроткого  и  почти  ангельского  выражения,  которого,
например, так много было у твоей покойной Наталии Сергеевны.
     - Эк куда хватил!  Наталий Сергеевен разве много на свете! - воскликнул
Бегушев, и глаза его при этом неведомо для него самого мгновенно наполнились
слезами.   -   Ты  вспомни  одно  -  семью,  в  которой  Натали  родилась  и
воспитывалась: это были образованнейшие люди с Петра Великого; интеллигенция
в ихнем роде в плоть и в кровь въелась. Где ж нынче такие?
     - То есть как где же?  -  возразил с важностью Тюменев.  -  Вольно тебе
поселиться  в  Москве,   где  действительно,  говорят,  порядочное  общество
исчезает;  а  в  Петербурге,  я  убежден,  оно есть;  наконец,  я лично знаю
множество семей и женщин.
     - Гм!  Петербург!  Нашел чем хвастать!  Изящных женщин в  целом мире не
стало! - сказал с ударением Бегушев и, встав с своего места, начал ходить по
комнате.  -  Хоть бы взять с того, курят почти все! Вот эта самая госпожа, -
продолжал  он,   показывая  на  портрет  Домны  Осиповны,   -  как  вахмистр
какой-нибудь уланский сосет!..  Наконец,  самая  одежда женщин,  -  что  это
такое? Наденет в полпуда ботинки, да еще хвастает, поднимая ногу: "Смотрите,
какие у  меня толстые подошвы!",  а  ножища-то тоже точно у медведицы какой.
Все-с сплошь и кругом превращается в мещанство!
     - Старая, любимая песня твоя! - произнес Тюменев.
     - Да,  -  продолжал Бегушев,  все более и более разгорячаясь,  -  я эту
песню начал петь после Лондонской еще выставки,  когда все чудеса искусств и
изобретений свезли и  стали их  показывать за  шиллинг...  Я  тут же сказал:
"Умерли и  поэзия,  и  мысль,  и  искусство"...  Ищите всего этого теперь на
кладбищах,  а  живые  люди  будут только торговать тем,  что  наследовали от
предков.
     - Но что ж из этого!  - сказал с усмешкою Тюменев. - Искусство, правда,
несколько  поослабло;  но  зато  прогресс  совершается в  другом  отношении:
происходят огромные политические перевороты.
     - Какие, какие? - перебил его почти с азартом Бегушев.
     Тюменев придал недовольное выражение своему лицу.
     - Любезный друг,  мы  столько с  тобой спорили и  говорили об  этом,  -
возразил он.
     - И вечно буду спорить,  вечно!  -  горячился Бегушев.  -  Не могу же я
толкотню пигмеев признать за что-то великое.
     - Почему  пигмеи,  и  когда,  по-твоему,  были  великаны?  -  продолжал
Тюменев.  -