е почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых.
     Адвокат,  взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне,  потер
себе как бы от холода руки,  но в сущности -  от самодовольства, рассчитывая
захватить это дело себе.
     Возвратясь домой,  Домна  Осиповна  ждала  мужа,  который,  однако,  не
возвращался.  С  рассвирепелым видом  начала  она  ходить по  своим  богатым
апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев...
     Раздался звонок.  Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось,
что  это  было городское письмо,  которое лакей и  нес,  по  обыкновению,  в
кабинет к доктору.
     - Дай мне письмо! - крикнула ему Домна Осиповна.
     Лакей подал ей.
     Домна  Осиповна сначала  понюхала письмо;  оно  пахнуло  духами.  Домна
Осиповна разорвала пакет,  а  вместе с ним и самое письмо,  которое и начала
было читать.
     "Cher Перехватов!  - писалось в нем. - Я жду вас к себе и больна скукою
о вас!.."
     Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол;  она сама
некогда вроде этого посылала письма к  Перехватову.  В  голове ее  между тем
зародился новый план:  ехать к  Бегушеву.  Он  ей стал казаться единственным
спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы
со своим старым обожателем.
     Бегушев еще из окна увидел,  что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на
дрянном извозчике,  но быстро,  и когда она позвонила,  он крикнул стоявшему
перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею:
     - Поставь это здесь и прими!
     Лакей побежал.
     Бегушев залпом выпил стакан красного,  которое он в  в  последнее время
почти постоянно тянул.  В  этом  маленьком опьянении ему  как-то  легче было
существовать!
     Молодой лакей принял Домну Осиповну.
     Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу.
     - Здравствуйте, мой добрый, старый друг! - проговорила она.
     Бегушев только ответил ей первоначально:
     - Здравствуйте!
     - Бегушев!  - продолжала Домна Осиповна. - Я приехала вас просить о том
же,  о  чем просила вас,  может быть,  и  Мерова:  спасите меня от  голодной
смерти!
     - Вас?.. От голодной смерти?
     - Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он
способен это сделать.
     - Каким же  образом и  чем  Янсутский может уничтожить ваше  состояние?
Наконец,  ваш муж -  такой практический человек,  что не допустит, вероятно,
сделать его это!.. - говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны
Осиповны,  которое  имело  странное  выражение,  особенно  глаза:  они  были
неподвижны и  вместе с тем блестели;  прежнего бархатного тона в них и следа
не оставалось.
     - Муж мой дурак и подлец,  -  хватила Домна Осиповна откровенно,  -  вы
одни только понимаете,  можете,  если только захотите, пособить мне!.. Любви
между нами не может быть,  -  вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас
не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!..
     И Домна Осиповна взяла себя за голову.
     - Если вы  приехали ко мне из боязни за ваше существование,  то вот вам
мое слово:  я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами,
- проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой
разбитой женщине.
     - Нет,  Бегушев, нет! - воскликнула Домна Осиповна. - Вам ко мне ездить
нельзя!..  Нас с вами разделяет столько врагов...  но постойте, где же они и
какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у
меня нет!..  Я сказала это вздор,  что нет,  -  продолжала она,  - состояние
есть, и большое!.. Его только надо "припрятать". Научите, куда я могу уехать
за границу, чтобы туда увезти мое состояние, - можно это?
     - Не знаю-с,  я  никогда не упражнялся в  этом и  скорей бы бросил свое
состояние, чем бы стал прятать его.
     - Я не могу,  Бегушев,  этого сделать, - опять громко воскликнула Домна
Осиповна,  -  мне мое состояние слишком дорого досталось... Оно теперь мое и
мне должно принадлежать!.. Посмотрю я, как его отнимут у меня... посмотрю!..
     И Домна Осиповна засмеялась неприятным, озлобленным смехом.
     - И вы, Бегушев, тоже наблюдайте за этим, - продолжала она, - нельзя же
целый век прикидываться таким простачком в этих делах!
     - Как я  буду наблюдать,  когда вы запрещаете мне даже бывать у вас?  -
сказал Бегушев, начинавший не понимать, что такое говорит Домна Осиповна.
     - Я  у вас буду бывать,  это все равно!..  Ездила же я прежде к вам,  -
проговорила она резко.  - Дня через два, значит, я буду у вас... велите меня
принимать в  каждый час,  когда бы я ни приезжала к вам!..  -  заключила она
повелительным голосом и распрощалась с Бегушевым.
     Прокофий  с  мрачным  видом  провожал  ее.  В  передней Домна  Осиповна
торопливо и судорожно вытащила кошелек, достала из него двадцатипятирублевую
бумажку и подала ее Прокофию. Тот, взглянув на деньги, проговорил:
     - Это зачем?
     - Тебе, - отвечала Домна Осиповна.
     Прокофий возвратил ей бумажку назад.
     - Мне не надо! - сказал он.
     - Ты должен взять!..  Ты не смеешь этого делать!..  -  крикнула на него
Домна Осиповна.
     - Не возьму-с! - отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь.
     Домна  Осиповна,  садясь  на  пролетку,  швырнула держимую ею  в  руках
бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой.  Один из игравших
с  детками  Прокофия мальчиков (сын  дворника соседнего),  увидав  брошенную
бумажку и  уразумев,  вероятно,  что это такое,  подхватил ее и благим матом
удрал домой.
     Когда Домна Осиповна возвратилась к себе,  муж все еще не приезжал;  но
зато ее дожидался молодой адвокат.  Она увела его в  гостиную и снова начала
ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем
она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат
хоть  и  знал  по  опыту,  как  большая  часть  дам  лукаво,  но  бестолково
рассказывает свои процессы,  однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем,
как  мы  знаем,  Домна Осиповна умела прежде говорить о  своих делах ясно  и
отчетливо.  Убедившись,  что  с  госпожою Перехватовой до  большого толку не
договоришься,  он  просил  ее  отдать ему  бумаги,  которые рассмотрев дома,
обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что
бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет
или продаст ее врагам.
     Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною!
     К Бегушеву Домна Осиповна,  хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее
поджидал каждый день  и  не  выходил даже  из  дому:  его  очень  поразил ее
беспокойный и  странный вид,  который,  впрочем,  он  отнес  к  ее  нервному
расстройству;  наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте
ему  невольно  кинулась  в  глаза:  она  написана  была  кривыми  строками и
совершенно дрожащей рукой.  "Я пишу к вам,  Бегушев,  - уведомляла его Домна
Осиповна,  - за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму,
и  это все устроил мне муж мой...  У меня была полиция,  и муж умоляет меня,
чтобы я  слушалась его и  была покойна;  его-то  мне слушаться!..  Будет уж,
слушалась его довольно прежде...  Бегушев, что вы такое: честный человек или
подлец?..  Я  гордилась вашей любовью,  Бегушев,  но  других я  считала ниже
себя...  "Я любила его жарче дня и  огня,  как другие",  а потом не помню...
"Черный цвет,  мрачный цвет!"...  Все это,  Бегушев,  я вам часто пела, и вы
хвалили меня!"
     Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела
ни одной ноты.  Далее и разобрать было невозможно,  что она писала: в словах
то недоставало нескольких букв,  то они сливались между собой, и только чаще
всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны
Осиповны  было  что-то  посерьезней простого нервного расстройства.  Бегушев
решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему
Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги.
     - Послушай,  Маремьяша,  -  сказал он,  когда та явилась,  - сходи ты к
одной госпоже Перехватовой... живет она на Никитской, в собственном доме...
     Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз.
     - Знаю я этот дом... видала его! - подхватила сметливая Маремьяша.
     - И  расспроси  ты  там,   -   продолжал  Бегушев  все  более  и  более
сконфуженным голосом,  -  что  эта  госпожа не  больна  ли  и  не  уехала ли
куда-нибудь?
     Маремьяша,  втайне  понимавшая,  сколько  делает  благодеяний Александр
Иванович для  ее  барыни,  вследствие этого  бесконечно боявшаяся Александра
Ивановича,  приняла с  восторгами это приказание и,  очень невдолге исполнив
его, возвратилась.
     - Домна Осиповна,  - начала она докладывать Бегушеву, - не знаю, правда
ли это или нет,  -  изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя...
супруг их,  доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов,
губернатора,  полицеймейстеров,  и ее почесть что силой увезли в сумасшедший
дом.
     - Разве у себя он не мог ее пользовать,  негодяй этакой!  -  воскликнул
Бегушев.
     - Прислуга их тоже удивляются тому,  -  отвечала Маремьяша.  -  "Что ж,
говорят,  мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц,
сам  господин  доктор  переехал на  другую  квартиру и  взял  только  мебель
себе!"... В доме все раскидано, разбросано - страсть взглянуть.
     - Хорошо, спасибо тебе! - остановил Бегушев Маремьяшу.
     Та  ушла,  не  совсем довольная,  что Александр Иванович не  дал ей  ни
копейки за исполненное поручение.
     "Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так
сейчас же с ума спятила", - обвинил он, по обыкновению, себя.
     Вслед  за  тем  Бегушев начал ездить по  разным присутственным местам и
написал письмо к Тюменеву,  в котором говорил ему, что он желает поступить в
действующую армию на Кавказ и  чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге.
Тот спросил Бегушева на  его письмо телеграммой:  "Зачем ты это делаешь?"  -
"Затем,  -  отвечал ему  тоже телеграммой Бегушев,  -  что  там я  могу хоть
немножко быть  полезен,  а  в  другом месте нет".  Граф Хвостиков,  которому
Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать,
что  Бегушев что-то  такое  замышляет и  что  ему  оставаться долее  у  него
ненадежно.  Впрочем,  на  этот случай граф заранее себя до некоторой степени
обеспечил,  так  как  немедля же  после  чтения пьесы  Татьяны Васильевны он
написал и  напечатал хвалебнейшую статью о  сем  имеющемся скоро появиться в
свете  произведении и  подписался под  этой  рекламой полной своей фамилией.
Номер газеты,  где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне
и торжественно сказал ей: "Вы видите, я не обманул вас!"
     Когда Татьяна Васильевна читала статью,  слезы капали из  ее некрасивых
глаз.
     - Прочти,  что  обо  мне написано!  -  сказала она растроганным голосом
мужу, передавая ему газету.
     Тот прочитал.
     - Это очень лестно и приятно!  -  проговорил генерал. - И вы автор этой
статьи? - отнесся он к Хвостикову.
     - Я!..  Но будет еще статья того критика Кликушина,  который был у вас;
вероятно,  и  Долгов напишет разбор...  он  мне даже говорил о  плане своего
отзыва.
     - Какой  же  он  будет?  Расскажите мне!  -  пристала  к  нему  Татьяна
Васильевна.
     Хвостиков   поставлен   был   в   затруднительное   положение.   Долгов
действительно говорил ему,  что  он  намерен писать о  драме вообще и  драме
русской в  особенности,  желая в  статье своей доказать...  -  Но  что такое
доказать,  -  граф  совершенно не  понял.  Он  был  не  склонен  к  чересчур
отвлеченному мышлению,  а  Долгов  в  этой  беседе  занесся в  самые  высшие
философско-исторические и философско-эстетические сферы.
     - Что,  собственно,  фантазировал Долгов,  - передать трудно; для этого
надобно иметь его  талант и  силу его  воображения,  -  вывернулся он  перед
Татьяной Васильевной.
     Она грустно потупила голову.
     - Мне очень бы приятно было,  если бы Долгов написал что-нибудь о  моей
пьесе:  он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем,  -  проговорила
она.
     - Долгов, - продолжал с глубокомысленным видом граф, - как сам про себя
говорит,  -  человек народа,  демократ, чувствующий веяние минуты... (Долгов
действительно это  неоднократно говорил Хвостикову,  поэтому тот и  запомнил
его слова буквально.) А Бегушев,  например,  при всем его уме, совершенно не
имеет этого чутья, - заключил граф.
     Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова.
     - Бегушев -  эгоист,  циник,  чувственник! - решила Татьяна Васильевна,
сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере.
     - Бегушев,  напротив,  человек  отличный,  гораздо лучше  всех  нас,  -
отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью:  ему,  наконец, сделалось
досадно,   что  Татьяна  Васильевна  и   какой-нибудь  Хвостиков  смеют  так
третировать Бегушева.
     - Он потому тебе нравится, что на тебя похож! - возразила ему резко та.
     Генерал ей на это ничего не ответил,  а  встал и  ушел в свой маленький
кабинетик.
     На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов
написали Татьяне Васильевне письма,  в которых каждый из них,  описывая свое
страшное денежное положение, просил ее дать им места.
     Татьяна  Васильевна,   получив  такое  воззвание  от   своих  друзей  и
единомышленников,  каковыми она  уже  считала  Долгова и  графа  Хвостикова,
принялась  горячо  хлопотать  об  их  судьбе.  Она  при  этом  прежде  всего
припомнила,  как  ее  отец-масон  радел  к  положению  низших  "каменщиков".
Средства ее,  впрочем,  для  сей  цели ограничивались тем,  что  она  начала
толковать и долбить мужу,  что он непременно этим двум человекам должен дать
места,  -  на том основании,  что в настоящее время они гораздо более нужны,
чем он сам.  Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди,
а  не  статские;  но  зная,  что Татьяну Васильевну не урезонишь,  ничего не
сказал ей  и,  не  спав три  ночи сряду,  чего с  ним никогда не  случалось,
придумал,  наконец,  возобновить для  графа упраздненное было  прежнее место
его;  а  Долгову,  как человеку народа,  вероятно,  хорошо знающему сельское
хозяйство,  -  логически соображал генерал, - поручить управлять их огромным
имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и
написала своим просителям,  что им будут места. Граф, не откладывая времени,
собрался  в  Петербург и  вознамерился прямо  приехать  к  Траховым  и  даже
остановиться у  них,  надеясь,  что те  не откажут ему на время,  по крайней
мере, в гостеприимстве.
     Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву.
     - Александр Иванович,  вы были таким благодетелем мне... Я понимаю, что
вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются
такие  крупные дела,  что  я  должен  переехать в  Петербург по  приглашению
Трахова.
     - На службу к нему? - спросил Бегушев.
     - Да, - отвечал горделиво Хвостиков.
     Бегушев,  конечно,  догадался,  что, как и почему это так устроилось, и
сказал только графу:
     - С богом!
     - Именно с  богом!  -  повторил граф с  чувством и  на следующий день в
карете Бегушева уехал на железную дорогу.
     Долгов тоже зашел к  Бегушеву ради объявления,  что он уезжает в имение
Траховых управляющим.
     - Какой вы управляющий,  когда вы и с своими делами так плохо владеете,
- сказал ему прямо Бегушев.
     - У них старост на это много, но я увижу тут народ! - возразил Долгов.
     - Увидят этот народ, только уж не вы!
     - Кто ж его увидит?.. Вы, что ли?
     - Может быть, и я! - отвечал протяжно Бегушев.
     - Не  знаю,  как  вы  будете видеть и  наблюдать этот  народ,  сидя  на
диване!.. - сказал он и мрачно задумался. - Вообще, скажите мне, Бегушев, вы
меня нисколько не любите и не уважаете? - присовокупил он.
     Бегушев,  немного сконфуженный таким прямым вопросом,  отвечал,  слегка
подумав:
     - Напротив, очень люблю и уважаю.
     Последнее слово он как бы проглотил.
     - За что?
     - Вы не мещанин и не торгаш.
     - Благодарю,   благодарю!..   -   воскликнул  Долгов  с  расцветшим  от
удовольствия лицом и  тут  же  старому товарищу под  секретом поведал,  что,
помимо своей  управительской деятельности,  он  везет в  Петербург несколько
публицистических статей своих  для  печати,  которые,  как  он  надеется,  в
настоящих событиях разъяснят многое.
     Бегушев усмехнулся про  себя,  будучи  твердо  уверен,  что  у  Долгова
никаких нет статей,  и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург
он   привезет   лишь   себя   и   присущую  ему   невообразимую  способность
разговаривать.
     Покуда  все  это  происходило,  Прокофий,  подобно барину своему,  тоже
обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность;  во-первых, он с
тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух - всей
прислуге,  собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим
столом.   Более  прочих  по  случаю  прочитанных  известий  разговаривали  и
воздыхали Маремьяша и  старик Дормидоныч.  Прокофий на все высказываемые ими
мнения и  соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу;  с
своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города,  по
преимуществу в славянских землях: "Мы были там с барином!"
     - А как там живут, лучше или хуже нашего? - спросил его однажды повар.
     - Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе - борову, - оборвал его,
по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.
     Повар на это лишь рассмеялся.  Кстати,  об его наружности:  несмотря на
свои  пятьдесят  лет,  сей  великий  мастер  поваренного искусства  был  еще
молодчина  и   чрезвычайно  походил  на  Виктора-Эммануила{333}:   такие  же
волнистые усы,  такая  же  курчавая голова;  пить  он  мог  сколько  угодно,
совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с
Минодорой.  Замечал ли это Прокофий -  неизвестно, но только день ото дня он
делался все  более  и  более  строг с  поваром,  а  тот  как  бы  больше все
отшучивался от него.
     Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько
бурнее.  На столе,  кроме самовара,  были наставлены:  водка,  ром, селедка,
изюм,  яблоки и  орехи.  Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена
четверть телятины.  Минодора - расфранченная, стройная и весьма миловидная -
разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем
виде  которого я  тоже  теперь хочу  сказать.  Видали ли  вы  картину Перова
"Первый  чин"?   В   картине  этой  на  сына  дьячка,   тупоглазого  малого,
старик-портной примеривает вицмундир.  Портной этот как будто бы писан был с
Дормидоныча,  который тоже был портной,  сильно нюхал табак и страстно любил
выпить.  Шить,  впрочем,  он уже ничего не мог - по случаю слабости зрения и
дрожания в  руках;  единственное его  занятие было,  что он  вязал шерстяные
чулки,  которые  и  продавал  у  Иверских ворот,  а  при  этом  выпрашивал и
подаянье,   которое  прямо  и  проносил  в  кабак;   касательно  табаку  его
обеспечивал Александр Иванович,  велевший,  по ходатайству Минодоры,  каждый
месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц.  В настоящий вечер
Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину,
тянул  стакан за  стаканом пунш.  Маремьяша,  разодетая еще  лучше Минодоры,
блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея
прислушивались к  звонку Александра Ивановича,  и когда тот раздавался,  они
поочередно убегали  к  нему  и,  исполнив приказание барина,  возвращались к
трапезе и  тоже позанялись пуншем.  Прокофий,  ничего почти не  пивший,  был
мрач