и  все
ездил на рысаке в двухколеске!..  Сам всегда, как мужики это делают, правил.
Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним смеялись!
     - Однако вам вредно так много говорить! - остановил ее Бегушев.
     - Вредно!.. - сказала Елизавета Николаевна заметно ослабнувшим голосом.
- Душенька,  поезжайте и  пришлите ко  мне  отца.  Мне хочется перед смертью
видеть его.
     - Он сейчас будет у вас,  - отвечал Бегушев, вставая, и, кивнув головой
Елизавете Николаевне, хотел было уйти, но она вдруг почти вскрикнула:
     - Нет, поцелуйте меня, поцелуйте!
     Бегушев наклонился к  ней и с искренним удовольствием поцеловал ее;  но
на конце поцелуя Елизавета Николаевна сильно оттолкнула его от себя.
     - Ну,  будет!  Не целуйте больше,  это нельзя... - говорила она и опять
затрепетала всем телом.
     В темной передней Бегушева, при его уходе, встретила жидовка.
     - Это что такое?  -  спросил он,  когда она совала ему в  руку какую-то
бумажку.
     - Счет на Елизавету Николаевну!  Я  тут копейки лишней не приписала,  -
говорила жидовка,  слышавшая из соседней комнатки, как ласково и почтительно
обращался этот знатный господин с ее нищей постоялкой.
     Бегушев взял у  нее  счет.  В  продолжение всего пути до  дому лицо его
отражало  удовольствие;   тысячи  самых  отрадных  планов  проходили  в  его
седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится
несколько в своем здоровье,  он увезет ее за границу,  в Италию. Бегушев сам
лично был  свидетелем невероятных излечений от  чахотки в  тамошнем климате.
Елизавета Николаевна молода еще  и  впала в  болезнь свою  чисто от  внешних
причин.  К этим планам присоединилась уже...  - мне совестно даже передавать
рассудительным и благоразумным читателям, - присоединилась мысль жениться на
Елизавете Николаевне. Несмотря на то, что он знал про нее, и то, чего еще не
знал,  но что,  вероятно,  существовало,  - она, по крайней мере в настоящую
минуту,   казалась  ему  бесконечно  выше  Домны  Осиповны  и  даже  Натальи
Сергеевны.  Те обе были слишком русские женщины,  очень апатичны,  тогда как
Мерова -  вся энергия,  вся импульс!  Тюменев справедливо думал, что Бегушев
останется до конца дней своих мечтателем и утопистом.
     Придя домой,  герой мой направился наверх к графу Хвостикову, который в
это время, приготовляясь сойти к обеду, сидел перед зеркалом и брился.
     Увидев Бегушева,  Хвостиков исполнился удивления.  Тот в первый еще раз
удостоил посетить его комнату.
     - Александр Иванович! - воскликнул он, спеша обтереть со щеки мыло.
     Бегушев, не снимая ни пальто, ни шляпы, сел на стул.
     - Я  вам  принес  довольно приятную новость,  -  я  встретил вашу  дочь
Елизавету Николаевну.
     - Где?  - спросил граф и чуть не выронил бритвы из рук: видимо, что это
известие более испугало его, чем обрадовало.
     - Она живет тут недалеко...  в доме Хворостова,  в подвальном этаже,  и
очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету
и перевезите ее в самую лучшую больницу,  -  продолжал Бегушев и подал графу
деньги и счет.
     - Благодетель всей нашей семьи! - воскликнул граф Хвостиков, вскакивая,
и хотел было обнять Бегушева.
     - Пожалуйста,  без  нежностей  и  чувствительностей,  -  произнес  тот,
отстраняя графа рукою,  - а гораздо лучше - поезжайте сейчас в моей карете и
исполняйте то, что я вам сказал.
     - Конечно!..  Конечно!..  -  согласился граф и,  когда Бегушев от  него
ушел,  он,  наскоро собравшись и одевшись,  сошел вниз, где, впрочем, увидав
приготовленные блага к  обеду,  не мог удержаться и,  выпив залпом две рюмки
водки,  закусил их огромными кусищами икры,  сыру и,  захватив потом с собою
около  пятка  пирожков,   -  отправился.  Граф  очень  ясно  сообразил,  что
материальную   сторону   существования   его   дочери   Бегушев   обеспечит,
следовательно,  в этом отношении нечего много беспокоиться;  что касается до
болезни Елизаветы Николаевны,  так  тут что ж,  ничего не  поделаешь -  воля
божья!  Но как бы то ни было,  при встрече с  ней он решился разыграть сцену
истерзанного,  но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь
свою.
     Въехав с  большим трудом в  карете на  двор  дома  Хворостова,  граф от
кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на
отвратительных дворах,  однако на  таком еще не  приходилось!  Найдя,  как и
Бегушев,  случайно дверь в  подвальный этаж,  Хвостиков отмахнул ее  с  тем,
чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это
отчасти  помешал ему  лежащий в  передней ягненочек,  который при  появлении
графа почему-то испугался и  бросился ему прямо под ноги.  Граф,  вообразив,
что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух,
не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука.
     Граф  проник,  наконец,  в  комнату дочери и,  прямо бросившись к  ней,
заключил ее в свои объятия.
     - Дочь моя!.. Дочь моя!.. - воскликнул он фальшиво-трагическим голосом;
но,  рассмотрев,  наконец,  что Елизавета Николаевна более походила на труп,
чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами:
     - Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое?
     Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала.
     - Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище
мое!.. - говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели.
     Когда  Елизавета  Николаевна с  большим  усилием  встала  на  ноги,  то
оказалось,  что вместо башмаков на  ней были какие-то опорки;  платьишко она
вынула из-под себя:  оно служило ей  вместо простыни,  но  по  покрою своему
все-таки было щеголеватое.
     - Какое у тебя платье ужасное,  тебе всего прежде надобно сшить платье,
- говорил граф.
     - Я, как переехала сюда, все заложила и продала, - произнесла Елизавета
Николаевна,  торопливо и  судорожно застегивая небольшое число переломленных
пуговиц, оставшихся на лифе.
     - Но что же сверху? - спросил граф.
     Елизавета Николаевна показала  на  свой  худой  бурнусишко,  сшитый  из
легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно.
     - Это  невозможно!  -  воскликнул граф  и  надел на  дочь  сверх платья
валявшийся на полу ее утренний капот,  обернул ее во все, какие только нашел
в  комнате,  тряпки,  завязал ей  шею своим носовым платком и,  укутав таким
образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.
     - А что же деньги? - взвизгнула она.
     - Заплатят! - отвечал ей граф, не переставая вести дочь.
     - Да когда же заплатят? - визжала жидовка.
     - Когда захочу! - ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету.
     - Караул!.. - закричала жидовка.
     Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом.
     - Вот тебе твой счет и твои деньги!  - сказал граф Хвостиков, сев уже в
карету и подавая жидовке то и другое.
     Она  обмерла:  граф  выдавал  ей  только  двадцать пять  рублей  вместо
полутораста, которые жидовка поставила в счете.
     - Что же это такое? - произнесла она с пеной у рта.
     - А  то,  -  возразил ей Хвостиков,  -  что я  еще в Вильне,  когда был
гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице.
     - Заплати ей,  папа,  заплати!.. - воскликнула дочь и, вырвав у отца из
рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке.
     Та подхватила ассигнацию на лету.
     - Пошел! - крикнул граф кучеру.
     Тот,  с  отвращением  смотревший  на  грязную,  растрепанную  и  ведьме
подобную жидовку и  на  ее  безобразных,  полунагих жиденят,  выскочивших из
своей  подвальной  берлоги  в   количестве  трех   -   четырех  существ,   с
удовольствием и быстро тронул лошадей.
     Жидовка,  все  еще  оставшаяся недовольная платой,  схватилась было  за
рессору, но споткнулась и упала.
     Разгребавший грязь  дворник  снова  засмеялся.  Жидовка,  поднявшись на
ноги, кинулась на него.
     - Ты для чего отпустил? Для чего?.. - визжала она.
     - Отвяжись... - отвечал ей дворник.
     - Я  не  отвяжусь...  Вот что?..  Не  отвяжусь!..  -  наступала на него
жидовка.
     - А  я те лопатой по роже съезжу!  -  возразил ей дворник,  показывая в
самом деле лопату. - Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что
ни день, то новая прописка жильцов.
     - Это не  сволочь,  а  благородная дама;  ты не ври этого...  да!..  Не
ври!.. - говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал.
     Она  сообразила,  что ей  лучше всего отыскать того господина,  который
первый к  ней  приходил и  которого она,  сколько ей  помнилось,  видела раз
выходящим из одного большого дома на дворе, где он, вероятно, и жил. Жидовка
решилась отправиться в этот дом.
     Когда  граф  Хвостиков проезжал с  дочерью по  Театральной площади мимо
дома  Челышева,  Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе  лицо рукою и
зарыдала.
     - Лиза, о чем это? - спросил граф.
     - Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!.. - отвечала она, показывая
на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене.
     Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь.
     На  одной из значительных улиц,  перед довольно большим каменным домом,
граф велел экипажу остановиться:  тут жил попечитель той больницы, в которую
он вознамерился поместить дочь.  Сказав ей,  чтобы она сидела спокойно, граф
вошел  в  переднюю  попечителя и  приказал  стоявшему там  швейцару доложить
господам, что приехал граф Хвостиков, - по вопросу о жизни и смерти. Швейцар
или,  говоря точнее,  переодетый больничный сторож,  хоть господа и  кушали,
пошел  и  отрапортовал,  что  приехал  какой-то  граф  просить  о  чем-то!..
Старик-попечитель,  совсем  дряхлый,  больной и  вздрогнувший при  нечаянном
появлении швейцара,  вместо того чтобы ложкою,  которою он ел суп, попасть в
рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое.
     - Ах,   Жорж,   как  ты  всегда  неосторожен!   -  воскликнула  супруга
попечителя,  очень еще бодрая и свежая старуха,  и, проворно встав со стула,
начала мужа обтирать салфеткой.  -  Пригласи графа,  -  прибавила она  затем
швейцару.
     Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней.
     - Madame!  Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж! - произнес
он.
     Муж  действительно вряд  ли  что  мог  понять:  все  его  старание было
устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей
чересчур трястись.
     - К вашим услугам,  monsieur le comte!* -  отвечала попечительша.  - Не
угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело.
     ______________
     * господин граф! (франц.).

     Граф последовал за нею.
     - Madame! - начал он своим трагическим тоном. - Я потерял было дочь, но
теперь нашел ее; она больна и умирает... Нанять мне ей квартиру не на что...
я нищий... Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр
Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!
     - Ах,  cher comte*, стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас
же  напишу  предписание смотрителю!  -  проговорила попечительша и,  написав
предписание на бланке,  отнесла его к мужу своему скрепить подписью.  Ветхий
деньми попечитель начал  вараксать по  бумаге пером  и  вместо букв  ставить
какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в
нужные буквы и,  прибавив на  верху предписания:  к  немедленному и  точному
исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла
всей больницей.
     ______________
     * дорогой граф (франц.).

     Вооружившись этой бумагой,  граф Хвостиков прибыл в приют немощствующих
с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот
чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал
предписание попечителя.
     Такой  прием  графа  и  самая  бумага  сильно  пугнули  смотрителя:  он
немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и
уложили больную в постель.  А о том,  чем, собственно, дочь больна и в какой
мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры
и осмотревшего ее дежурного врача;  но как бы то ни было, граф, полагая, что
им  исполнено все,  что  надлежало,  и  очень обрадованный,  что дочь начала
немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.
     Чтобы  вознаградить себя  за  свои  родительские труды,  он  завернул в
первый попавшийся ему  на  пути  хороший ресторан,  где  наскочил на  совсем
пьяного Янсутского.
     Граф первоначально не  поклонился ему и  скромно спросил себе заурядный
обед с  полбутылкой красного вина,  но Янсутский,  надоевший своей болтовней
всей прислуге, сам подошел к графу.
     - Что вы на меня дуетесь?.. За что?.. - сказал он.
     - Вы знаете, за что!.. - отвечал ему с ударением Хвостиков.
     - Э,   поверьте,   на  свете  все  трын-трава!  -  произнес  Янсутский,
усаживаясь около графа. - Выпьемте лучше!.. Шампанского!.. - крикнул он.
     Граф, подобно генералу Трахову, очень любил шампанское и не мог от него
отказаться;  усталый и  мучимый жаждой,  он с  величайшим наслаждением выпил
стакан шампанского, два, три.
     - А где Лиза теперь?  -  спросил вдруг Янсутский,  наклоняясь немного к
графу.
     - Она в больнице и умирает, - отвечал тот мрачным голосом.
     - Эх,  обидно,  черт возьми!  -  воскликнул Янсутский и схватил себя за
небольшое число оставшихся волос на голове.  -  Отдайте мне ее опять - она у
меня опять будет здорова, - прибавил он.
     - Ни за что,  никогда!..  - сказал решительно и с благородством граф. -
Теперь уже я ее никуда от себя не пущу.
     - Глупо!.. Очень глупо... Я сам, впрочем, скоро в трубу вылечу, если не
устрою одной штуки;  что  ж,  ничего!  Пожито:  хоть и  спинушке больно,  но
погулено довольно!  -  говорил несвязно Янсутский.  -  Пойдемте на  бильярде
играть! - предложил он потом.
     Граф мастерски играл на бильярде, о чем Янсутский в опьянении забыл.
     - Но  по  какой  цепе  мы  будем играть?  -  спросил Хвостиков невинным
голосом.
     - По три рубля за партию! - отвечал Янсутский с обычным ему форсом.
     Граф согласился,  думая про себя:  "Я тебя, каналья, обработаю порядком
за все твои гадости и мерзости, которые ты делал против меня!"
     Пока таким образом опечаленный отец проводил свое время, Бегушев ожидал
его с лихорадочным нетерпением;  наконец,  часу в девятом уже, он, благодаря
лунному  свету,  увидел  въезжавшую на  двор  свою  карету.  Бегушев сначала
обрадовался,   полагая,   что  возвратился  граф,   но   когда  карета,   не
останавливаясь у крыльца,  проехала к сараю, Бегушев не мог понять этого и в
одном сюртуке выскочил на мороз.
     - Где же граф? - крикнул он кучеру.
     - В гостинице у Тверских ворот остались, - ответил тот.
     - А больная, за которой я его послал?
     - Больную-с отвезли в больницу.
     И кучер назвал больницу.
     - Хорошо там ее  поместили?  -  расспрашивал Бегушев,  не чувствовавший
даже холода.
     - Граф сказывал,  что  хорошо,  и  сначала велел было мне  дожидаться у
гостиницы, а опосля вышли и сказали, чтоб я ехал домой.
     - Он пьян, конечно?
     Кучер усмехнулся.
     - Должно быть, маненько выпивши, - ответил он.
     - О скотина, о мерзавец!.. - восклицал Бегушев.
     В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка.
     - Ваше превосходительство,  -  заговорила она, рыдая, - вы изволили мне
сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли.
     - Как не заплатили? - спросил Бегушев.
     - Что  вы  говорите:  "не  заплатили"?  Вам  при  мне  отдали пятьдесят
рублей!.. - уличил жидовку кучер.
     - Разве пятьдесят рублей она мне должна?  Ты пуще это знаешь... Я пойду
теперь к  губернатору,  приведу к  нему детей моих и  скажу:  "Возьмите их у
меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!.."
     При словах "к  губернатору" и  "ограбили" Бегушев окончательно вышел из
себя.
     - Вон отсюда! - крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте.
     - Вон! - крикнул еще громче Бегушев.
     Жидовка благим матом побежала со двора.
     Возвратясь в  комнаты,  Бегушев  тем  же  раздраженным голосом приказал
лакеям,  чтобы они не  пускали к  нему графа Хвостикова,  когда он  вернется
домой,  и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет
его.


                                 Глава VII

     Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная
неприятность:  он  подрался с  Янсутским!  Произошло это  следующим образом:
Янсутский проигрывал сряду все  партии,  так  что  граф Хвостиков,  наконец,
усовестился и,  объявив,  что ему крайняя необходимость ехать в  одно место,
просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним.
     - Сколько же вам следует? - спросил тот насмешливо.
     - Сосчитать легко!..  Сколько мы  партий сыграли?  -  спросил Хвостиков
маркера.
     - Тридцать шесть партий, - отвечал тот.
     Янсутский вынул  бумажник  и,  точнейшим образом  отсчитав восемнадцать
рублей, подал их графу, проговоря:
     - По полтиннику за партию, будет с вас!
     Хвостиков таким  образом очутился совершенно в  таком же  положении,  в
какое  поставлена была  им  самим  поутру  жидовка:  "В  нюже  меру  мерите,
возмерится и вам"{285}.
     - Но мы играли по три рубля партию... Я уж не говорю, что некоторые шли
на контро, - скромно заметил он вначале.
     - А вы смеете играть с пьяным?..  Смеете?  Вы знаете, что вас в Титовку
за это посадят! - сказал Янсутский и хотел было уйти.
     Граф более не выдержал.
     - Подлец! - крикнул он ему.
     В  ответ на  это  Янсутский ничего не  сказал,  а,  быстро повернувшись
назад,  подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от
гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил
у  близстоящего маркера тяжеловесный кий,  ударил им  Янсутского по  голове,
сшиб его  этим ударом с  ног,  затем стал пихать его  ногами,  плевать ему в
лицо.  Вся  злость,  накопившаяся издавна в  душе  графа  против Янсутского,
вылилась в  эту  минуту.  Маркеры и  сбежавшиеся лакеи едва растащили их,  и
Янсутского,  как более почетного посетителя и  много тратившего у них денег,
они  отправили  с  знакомым  извозчиком  домой,  а  графа,  вздумавшего было
доказывать,  что  он  прав,  вывели  не  совсем вежливо и  просили больше не
посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное
известие.  Прокофий,  всегда его терпеть не могший и  почти вслух называвший
"пришлой собакой",  нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал,  что
Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.
     - Как не являться?  -  спросил тот,  будучи удивлен и  встревожен таким
приказанием.
     - Так: сидите там у себя наверху! - дополнил Прокофий.
     Граф  пожал  плечами и,  делать нечего,  покорился молча  своей участи.
Кроме  всех  этих  оскорбительных  в   нравственном  смысле  сюрпризов,   он
чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского
и  поламыванье  в  плечах  от  толчков,   которыми  будто  бы  нечаянно  при
выпроваживании наградили его трактирные служители.
     Поутру,  впрочем,  Бегушев смиловался над графом и  позвал его к  себе.
Хвостиков очень этому обрадовался,  и  его  смущало одно,  -  что  под левым
глазом у него выступил большой синяк;  тщетно затирал он его помадой, мелом,
пудрой - синяк виднелся.
     Бегушев встретил графа сурово.
     - Что вы, человек или камень бесчувственный? - отрезал он ему прямо.
     - До сих пор был человеком, - отвечал Хвостиков уклончиво.
     - То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то
в кабаке пьянствуете, - продолжал Бегушев.
     Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.
     - Я был не в кабаке,  а в одном из лучших отелей,  где быва