сятирублевую бумажку,  ценность которой Перехватов очень точно
определил по  одному  осязанию и  мысленно остался не  совсем  доволен такой
платой.  "Хотя бы за массу ругательств на докторов,  которую я  от господина
Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" - подумал он.
     - Барин  скоро  выздоровеет?  -  спросил вдруг  каким-то  диким голосом
Прокофий, тоже провожавший доктора.
     - Вероятно, скоро! - успокоил его тот.
     Физиономия Прокофия просияла.
     Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву,  странная мысль мелькнула
у  нее  в  голове:  что  каким образом она  возвратит от  него сейчас только
отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку?  Бегушев,  впрочем,
сам заговорил об этом:
     - Что же вы не взяли денег дать доктору?
     - Я дала ему десять рублей, - отвечала Домна Осиповна.
     - Мало это!.. Они нынче очень жадны! - проговорил Бегушев.
     - Совершенно довольно,  а  то вы его избалуете;  он и  с нас,  грешных,
будет того же требовать.
     Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.
     - В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним,
как знаете.
     Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги,
увидала рецепт.
     - Послать надо это? - спросила она.
     - Да! - произнес не совсем охотно Бегушев.
     Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в  аптеку,  а  сама подошла к
кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.
     - Ты не сердишься теперь больше на меня?  - говорила она нежным голосом
и,  поймав руку Бегушева,  начала ее целовать.  -  Ах,  как я люблю тебя!  -
шептала она.
     Бегушев тоже умилился душой.
     - Действительно,  -  сказал он,  -  надобно,  чтобы женщина меня  очень
любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.
     - Ты не злой, но очень ты умен! - заметила Домна Осиповна.
     - Поглупей - лучше бы было?
     - Лучше!  -  отвечала Домна Осиповна.  -  А  доктор,  скажи,  как  тебе
понравился?
     - Пролаз, должно быть, великий!
     - Но собой, не правда ли, как он хорош?
     - Красота придворного лакея, - определил Бегушев.
     - Ах да, это верно! - подхватила Домна Осиповна.
     В  самом  деле  доктор  напоминал ей  несколько придворного лакея,  но,
впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.
     Бегушев между тем сделался опять серьезен.
     - У  меня просьба к тебе:  напиши от меня,  под мою диктовку,  письмо к
Тюменеву, - проговорил он.
     - С удовольствием! - сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.
     Бегушев стал диктовать ей:
     - Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны.
Приезжай ко мне на святках погостить;  мне нужно поговорить и посоветоваться
с тобою об очень серьезном для меня деле.  - "О каком это серьезном деле?" -
подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.
     - А  какие могут быть у  вас  серьезные дела с  Тюменевым?  Может быть,
какая-нибудь старая любовь,  про которую он знает?  - спросила она Бегушева,
как бы шутя.
     - Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя,
- объяснил Бегушев.
     - О нет, не верю, - продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а
потом,  когда она ехала от  Бегушева в  его карете домой,  то опять довольно
странная мысль промелькнула в ее голове:  "Что,  неужели же Бегушев, если он
будет делать духовную,  то обойдет ее и не завещает ей хоть этой,  например,
кареты с  лошадьми!"  Но  мысль  эту  Домна Осиповна постаралась отогнать от
себя.
     - О  господи,   пусть  он  живет;  он  единственное  сокровище  мое,  -
прошептала она и несколько даже рассердилась на себя.  Но что делать:  "гони
природу в дверь, она влетит в окно!"


                                  Глава II

     Тюменев был человек,  по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой
и  черствый -  "прямолинейный",  как  называл его обыкновенно Бегушев,  -  и
единственным нежным чувством сего  государственного сановника до  последнего
времени можно было считать его дружбу к  Бегушеву,  который мог ему говорить
всякие  оскорбления  и  причинять  беспокойства;  видаться  и  беседовать  с
Бегушевым было наслаждением для Тюменева,  и  он,  несмотря на  свое большое
самолюбие,  прямо высказывал,  что считает его решительно умнее себя. Откуда
проистекало все это -  определить трудно; может быть, в силу того, что сухие
и  завядшие растения любят  влагу и  только в  ней  оживают.  Получив письмо
Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он
очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.
     - Что такое с тобой? - было первое его слово.
     - Итог подводится - стареюсь!.. - отвечал сначала уклончиво Бегушев; но
потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало
и мучило его. - Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей,
подобных мне! - начал он.
     Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.
     Беседа эта между приятелями,  по обыкновению,  происходила в  диванной,
куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.
     - Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк,  как и ты, однако
не чувствую этого,  -  возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на
свою холостую, бездетную жизнь.
     - Ты гораздо лучше меня! - полувоскликнул Бегушев. - Ты имеешь право не
презирать себя, а я нет.
     - Как презирать себя!..  Что за вздор такой!..  - тоже почти воскликнул
Тюменев. - За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?
     - Всем:  ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь
весьма важный пост;  в массе дел,  переделанных тобою,  конечно,  есть много
пустяков,  пожалуй,  даже вредного;  но есть и полезное... А что же я творил
всю жизнь? - Ничего!!.
     - Ты мыслил, говорил; слово - такое же дело, как и другое!
     - Печатное -  да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком -
ничего!..   Пыль...   прах,   разлетающийся  в  пространстве  и  перестающий
существовать;  и,  что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких
болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только
разговаривают и поучают,  забывая, что если бы слова Христа не записали, так
и христианства бы не существовало.
     - Но  почему же  ты  знаешь?..  Может быть,  кто-нибудь из слушателей и
записал твои слова!..
     - Ну да,  как же!..  Какие великие истины я изрекал!..  И хорош расчет:
надеяться,  что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге,
что за  час только перед тем с  величайшим успехом болтал,  и  увидишь,  что
половина мыслей твоих или пошлость,  или бессмыслица;  сверх того,  и языком
говорил неправильным и пустозвонным!
     - Постой,  однако!  -  возразил Тюменев.  -  В  парламентах устные речи
многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой
образец красноречия и правильности!
     - Там другое дело!  - перебил его с досадой Бегушев. - Тамошние ораторы
хоть и плуты большие,  но говорить и мыслить логически умеют...  Кроме того,
сама публика держит их в  границах,  как лошадь на узде;  если он в  сторону
закинется,  так ему сейчас закричат: "К делу!"; а мы обыкновенно пребываем в
дустом пространстве -  неси высокопарную чепуху о  чем хочешь:  о финансовом
расстройстве,  об актере,  об общине, о православии; а тут еще барынь разных
насажают в  слушательницы...  Те  ахают,  восхищаются и  сами  тоже  говорят
хорошие слова!
     - В Петербурге этого меньше! - заметил Тюменев.
     - Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! - подхватил Бегушев.
     - Ты думаешь? - спросил не без удовольствия Тюменев.
     - Я всегда это думал!..  Одно чиновничество,  которого в Петербурге так
много и которое,  конечно,  составляет самое образованное сословие в России.
Литература петербургская,  -  худа ли,  хороша ли  она,  -  но  довольно уже
распространенная и разнообразная, - все это дает ему перевес. А здесь что?..
Хорошего маленькие кусочки только,  остальное же все - Замоскворечье наголо,
что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.
     - Малосольная белужина,  принявшая на время форму человека! - повторил,
усмехаясь,  Тюменев,  готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева.  -  Меня,
впрочем,  очень  заинтересовала твоя  мысль о  наших дебатах,  -  говорил он
далее.  -  Мы  действительно не умеем диспутировать,  наши частные разговоры
отличаются более отвлеченностью,  чем знанием и  умом...  К  несчастью,  это
свойство перешло и на наши общественные учреждения:  мне случалось бывать на
некоторых собраниях,  и  какое столпотворение вавилонское я там встречал,  -
поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет
ни слушать, ни понимать!
     Тюменев,  как  человек порядка,  давным-давно терпеть не  мог  все наши
общественные учреждения.
     Бегушев слушал его мрачно.
     - Но  мне бы  хотелось добраться до  причины всего этого,  -  продолжал
Тюменев.  -  Нельзя же все объяснять переходным временем, незрелостью нашею.
Растем, растем и все вырасти не можем.
     - Причин много...  -  сказал Бегушев. - Прежде всего - наше бестолковое
образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному,
постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того
- всюду  и  во  всем  слепое  подражание;   а  главное  -  сытый  желудок  и
громаднейшее самолюбие:  схвативши верхушки  кой-каких  знаний,  мы  считаем
унижением  для  собственного достоинства  делать  какие-нибудь  обыкновенные
вещи,  которые делают люди заурядные,  а  хотим создать восьмое чудо,  но  в
результате явим, - как я, например, - пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.
     - Пятьдесят лет  -  не  бог знает какие года;  ты  теперь можешь начать
работать,  если так  ясно сознал свою ошибку,  и  которая действительно была
твоею ошибкой.
     - Что ты говоришь:  теперь... Работать можно начинать лишь в молодости,
когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!
     Тюменев пожал плечами.
     - По-моему,  ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, - начал он.
- Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему,  а  потому,  что
идеал  твой  был  всегда высок,  и  ты  по  натуре своей брезглив ко  всякой
пошлости.  Наконец,  черт возьми!  -  и  при этом Тюменев как будто бы  даже
разгорячился.  -  Неужели  всякий  человек  непременно обязан  служить всему
обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум - трем личностям: ты вот
женщин всегда очень глубоко любил, не как мы - ветреники!
     - Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал?
     - Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно,
не встретили бы с другими мужчинами!
     Бегушев при этом злобно засмеялся.
     - Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, - сказал он.
     - Это ты вообразил, что она умерла оттого...
     - Нет, не я; она мне сама это сказала.
     - Мало ли,  что человек говорит в предсмертные минуты,  когда он, может
быть, и сознание потерял!
     - Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин - что
такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с
идиота  до  гения  первой  величины,  живут  под  влиянием  двух  главнейших
инстинктов:  это  сохранение своей  особы  и  сохранение своего рода,  -  из
последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями.
Но  сохранить свой род -  не  все еще для человека:  он  обязан заботиться о
целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
     - Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми,
с этими далекими вехами,  до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи
мне лучше, что твоя Домна Осиповна? - заключил Тюменев.
     Этим  переходом  разговора  на  Домну  Осиповну  он  полагал  доставить
Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей.
     - Мучите" и  страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим!  -
отвечал тот.
     - Постой!..  Мне кто-то говорил... да, Хмурин этот... что она сошлась с
мужем? - спросил неосторожно Тюменев.
     Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось.
     - Она сошлась только для виду!  -  проговорил он.  - У мужа ее есть дед
богатый,  который написал им,  что если они не сойдутся, то он лишит их пяти
миллионов наследства!  Они хоть и  живут в одном доме,  но у него существует
другая женщина... Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!
     Когда говорил это  Бегушев,  то  у  него лицо пылало:  видно,  что  ему
совестно  было   произносить  эти   слова.   Тюменев  же   нашел  совершенно
рациональным такой поступок Олуховых.
     - Конечно, было бы нерасчетливо! - подтвердил он.
     - Летом,  вероятно,  я  уеду  с  Домной Осиповной за  границу,  и  уеду
надолго! - добавил Бегушев.
     - Отлично сделаешь!  -  одобрил его Тюменев.  -  А ты еще считаешь себя
несчастным человеком и  за что-то чувствуешь презрение к себе!..  Сравни мое
положение с твоим... Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила
искренно, каждый день я должен бывать на службе...
     Послышался звонок.
     Приехала  Домна  Осиповна.  Она  в  продолжение всей  болезни  Бегушева
приезжала к  нему  обедать и  оставалась затем у  него  на  весь день.  Утро
обыкновенно Домна Осиповна проводила,  тщательно скрывая это от Бегушева,  в
беседе с  своим мужем,  расспрашивая того  о  всех  делах его,  даже об  его
возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные
благоразумные советы...  О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала
тому,  что будто бы прямо объявила мужу,  что любит его, но в сущности Домна
Осиповна  только  намекнула,  что  в  настоящее время  она,  может  быть,  в
состоянии будет полюбить одного человека;  словом, отношениям этим старалась
придать в глазах Олухова характер нерешенности еще...
     Встретив у  Бегушева Тюменева,  Домна Осиповна очень ему  обрадовалась,
предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного.
     - Вот это очень хорошо,  что вы приехали к нам в Москву! - сказала она,
дружески и крепко пожимая руку Тюменеву.
     - А  с вашей стороны очень нехорошо,  что вы допустили так расхвораться
Александра Ивановича, - отвечал ей тот.
     Домна  Осиповна  заметно  сконфузилась;   она  подумала,   что  Бегушев
рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни.
     - Что делать!..  Не  в  моей то воле...  -  сказала она неопределенно и
потупляя глаза.
     - Она одна и  спасла меня!..  -  подхватил Бегушев,  желая снять всякое
подозрение с  Домны Осиповны в  своей болезни,  и  при этом опять покраснел,
смутно сознавая, что он сказал неправду.
     - Кушанье  готово!  -  возвестил  явившийся Прокофий  во  фраке,  белом
галстуке,   напомаженный,   завитой   и,   видимо,   хотевший  торжествовать
выздоровление барина.
     Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву:
     - Меня все  граф Хвостиков умоляет,  чтобы я  позволила ему  приехать и
навестить тебя!
     Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве "ты".
     - Пусть его приезжает; кто ему мешает! - отвечал Бегушев.
     - Кроме того,  madame Мерова желает у тебя быть,  а может быть,  даже и
Янсутский, - присовокупила Домна Осиповна.
     Последнему она  хотела  за  его  услугу по  хмуринским акциям отплатить
такой же услугой,  то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем
тот, как она предполагала, очень дорожил.
     - О, madame Мерову и я прошу принять! - воскликнул Тюменев.
     - Я знала,  что вам это приятно будет!.. - подхватила с ударением Домна
Осиповна.
     По  своей  житейской опытности она  сразу  же  на  обеде  у  Янсутского
заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева.
     Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать.
     - Куда вы? - спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием.
     - Мне мужа надобно проводить:  он уезжает в Сибирь, к деду! - объяснила
она.
     - Уезжает? - спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие
заметно выразилось на его лице.
     - Да!
     - И надолго?
     - Конечно,  надолго!..  Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они
могут к тебе приехать?
     - Извести, - проговорил Бегушев.
     - Непременно сегодня!.. - подхватил Тюменев.
     Домна Осиповна лукаво посмотрела на него.
     - Для вас собственно я  приглашу одну только madame Мерову,  -  сказала
она ему.
     - Почему же одну madame Мерову?
     - Потому, что я знаю, почему!..
     - Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова.
     - Любопытство - смертный грех!
     - Я  готов даже идти на  смертный грех ради того,  чтобы вы  разъяснили
ваши намеки!
     Тюменеву пришло  в  голову,  что  не  открылась ли  m-me  Мерова  Домне
Осиповне в том, что он очень ей понравился.
     - Никогда я вам не разъясню этих намеков!  -  объяснила Домна Осиповна.
Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: - Прощай!
     - А сама приедешь ужо? - спросил тот, целуя ее руку.
     - Непременно!   Ранешенько!   -   отвечала  Домна  Осиповна  и,  кивнув
приветливо головой Тюменеву, ушла.
     Всю  эту  сцену она  вела весело и  не  без кокетства,  желая несколько
поконкурировать с m-me Меровой в глазах Тюменева, чего отчасти и достигнула,
потому что,  как  только Домна Осиповна уехала,  он  не  удержался и  сказал
Бегушеву:
     - Домна Осиповна сегодня прелестна!  Гораздо лучше, чем была на обеде у
Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того...
     - Очень даже не того! - согласился Бегушев.
     - Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой,  - продолжал
Тюменев. - Она до сих пор еще en liaison* с Янсутским?
     ______________
     * в связи (франц.).

     - Кажется!
     - Что ей за охота любить такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила
ему верность!
     - Не ведаю того: духовником ее не был!
     Тюменев в это время зевнул во весь свой рот.
     - Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? - спросил его Бегушев.
     - Желал бы:  я не спал всю ночь,  и, кроме того, после твоих затейливых
обедов всегда едва дышишь!..
     - Ступай, тебе все там готово!
     - Знаю! - проговорил Тюменев и, зевнув еще раз, ушел к себе в комнату.
     Бегушев,  оставшись один,  прикорнул тоже на диване к подушке головой и
заснул  крепчайшим  сном.  Его  очень  успокоили  и  обрадовали слова  Домны
Осиповны,  что Олухов уезжает надолго в Сибирь.  Странное дело:  Бегушев, не
сознаваясь даже самому себе,  ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к
тому никаких данных!


                                 Глава III

     Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной.
     - Я  хочу посоветоваться с  тобой о  наследстве после меня,  -  говорил
Бегушев.  -  Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное.
Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное... Родовое я желаю, чтобы шло
в род и первоначально,  разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне;
а  из  благоприобретенного  надо  обеспечить  Прокофья  с  семьей,  дать  по
небольшой сумме молодым лакеям и  тысячи три повару;  он хоть и воровал,  но
довольно еще умеренно... Остальные все деньги Домне Осиповне...
     - Велика сумма? - спросил Тюменев.
     - Тысяч около ста.
     Домна Осиповна,  значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в
своей духовной,  и  как бы радостно забилось ее сердце,  если бы она слышала
эти слова его, и как бы оценила их.
     - Дом этот,  - продолжал Бегушев, - который ты всегда любил, я, со всею
мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе.
     - Зачем он мне,  милый мой!  -  возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший
при послед