них словах приятеля.
     - Может  быть,  когда-нибудь  и  поживешь в  нем:  как  ни  высоко твое
служебное положение, но и Суворов жил в деревне.
     - Наконец,  этого сделать нельзя!  Дом твой,  я знаю, родовой; а потому
вместе с родовым и должен идти... - продолжал возражать Тюменев.
     - Испроси  высочайшее повеление...  Я  просьбу готов  написать об  этом
государю! - стоял на своем Бегушев.
     Тюменев пожал плечами.
     - Странный ты  человек,  Александр Иванович,  от маленькой и  ничтожной
болезни вообразил,  что можешь умереть и что должен спешить делать духовную,
- проговорил он.
     О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною
часть своего состояния Тюменев не догадывался.
     - Ничего я не вообразил,  -  сказал тот с досадой,  -  а хочу, если я в
жизни  не  сделал ничего путного,  так,  по  крайней мере,  после смерти еще
чего-нибудь не наглупить,  и тебя,  как великого юриста,  прошу написать мне
духовную на строгих законных основаниях.
     - Это изволь,  -  я  напишу,  но насчет дома,  пожалуйста,  отмени твое
желание завещать его мне, - произнес Тюменев с кислой гримасой.
     Желание  это  в  самом  деле  было  очень  ему  неприятно;   по  своему
замечательному бескорыстию Тюменев был  известен всему Петербургу:  он  даже
наград денежных никогда от правительства не брал.
     - Ни за что не отменю, ни за что! - отрезал Бегушев.
     Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая.
     - Проводила мужа? - спросил ее Бегушев.
     - Проводила!
     - Плакала?
     - Очень   много!..   Изошла   вся   слезами!..   Madame   Мерова  будет
непременно!..  Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!..  -  отнеслась
Домна Осиповна к Тюменеву.
     - Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. - произнес он с улыбкой.
     - Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться!
     Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву
и  на  этот раз заметно был чем-то сконфужен,  не в  обычном своем спокойном
расположении  духа.   Расспросив  Бегушева  о   состоянии  его   здоровья  и
убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался.
     Домна Осиповна первая это заметила.
     - Что вы такой грустный сегодня? - обратилась она к нему.
     - Решительно ничего.  На  практике устал!  -  поспешил он ей ответить и
потом,  как бы  не  утерпев,  вслед же  за  тем продолжал:  -  Москва -  это
удивительная сплетница:  поутру я  навещал одного моего  больного биржевика,
который с ужасом мне рассказал,  что на бирже распространилась паника, может
быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара... Вот и лечи этих
биржевиков!..
     - Какая же паника и отчего? - спросила Домна Осиповна.
     - Говорят...  конечно,  всего вероятнее,  что это враки... что какой-то
Хмурин обанкрутился,  а  вместе с  ним  и  банк "Бескорыстная деятельность",
который ему кредитовал.
     Говоря это,  доктор скрыл,  что он  очень хорошо знал,  кто именно этот
Хмурин,  и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как
бы ему пробраться лечить к Хмурину.
     - Это банкротство весьма вероятно:  в  Петербурге давно ходили об  этом
слухи, - подтвердил Тюменев.
     - Не думаю,  чтоб это была правда!  - настаивал доктор, как бы стараясь
насильственно отклонить от  себя  подобную  мысль:  у  него  у  самого  были
скоплены восемь тысяч и положены в банк "Бескорыстная деятельность".
     - Я всегда очень рад этого рода крахам,  -  произнес Бегушев,  - потому
что  тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и  вместе с  ним несколько
дураков корыстолюбивых.
     - Вкладчиков,  вы  хотите сказать?..  Отчего ж  они  корыстолюбивые?  -
спросил доктор.
     - Оттого,  что  суют свои деньги разным банкам и  торговым конторам для
большого процента.
     - Но что же тогда прикажете с деньгами делать? - воскликнул доктор.
     - Устраивайте на них сами что-нибудь.
     - А  если  человеку,  по  другим  его  обязанностям,  некогда  что-либо
предпринимать?
     - Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом.
     - Это  совершенно  все  верно  и  справедливо,  что  говорит  Александр
Иванович,  -  подхватила  Домна  Осиповна,  -  но  скажите:  акции  Хмурина,
вероятно, упадут? - обратилась она к доктору.
     - Они уж  и  упали с  двухсот рублей на пятьдесят,  -  отвечал доктор с
горькой усмешкой.
     Домна Осиповна самодовольно улыбнулась.
     "Какая же я умница, что продала эти акции!" - подумала она про себя.
     - На   бирже   даже   не   могут  понять,   каким  образом  Хмурин  мог
обанкрутиться!.. - говорил доктор.
     - Очень понятно это!..  -  вмешался опять в разговор Тюменев. - Он брал
предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить - берется за другое,
чтобы  и  там  успеть  захватить деньги;  надобно же  было  этому  кончиться
когда-нибудь!
     - Но по общей молве Хмурин, - извините вы меня, - никогда не был таким,
- возразил довольно резко доктор.
     Он  не  знал собственно,  кто такой был Тюменев.  Бегушев,  знакомя их,
назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.
     - Напротив,  он никогда иным не был,  - продолжал Тюменев. - Мне самому
весьма  часто  приходилось  обсуждать  в  совете  самые  нелепые,  кривые  и
назойливые его ходатайства.
     Тут  Перехватов понял,  с  кем  он  беседует,  и  мгновенно  исполнился
уважения к Тюменеву.
     В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.
     - Я  непременно хотела быть  у  вас,  -  заговорила она  своим  детским
голосом и  крепко  пожимая и  потрясая своей  маленькой ручкой  могучую руку
Бегушева.  - Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще
куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: "Бог с ним", - и поехала одна.
     - Благодарю вас за участие, - говорил ей Бегушев.
     Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.
     - Вы  никак,  вероятно,  не ожидали встретить меня?  -  проговорил тот,
протягивая ей с заметною радостью руку.
     - Никак! - отвечала она, пожимая его руку.
     С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась.  Все уселись. Прокофий
внес на  серебряном подносе в  старинном сервизе чай.  Печенья от  Бартольса
было наложено масса.  Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что
Домна Осиповна не удержалась и спросила:
     - А что, мы сегодня в карты будем играть?
     С  тех  пор  как  Бегушев  стал  поправляться,   у  него  каждый  вечер
устраивались карты.  Играли  он  сам,  доктор и  Домна  Осиповна.  Последняя
находила,  что  больного это  очень  развлекало,  развлекало также и  ее,  а
отчасти и доктора.  Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на
двадцать, на тридцать.
     - А вы будете тоже играть? - прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.
     - Я не играю! - ответил тот.
     - В  таком случае и мы не будем играть!  -  проговорила Домна Осиповна,
взглянув на Бегушева.
     - Нет,  отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! - упрашивал Тюменев.
- Я даму буду иметь:  вы,  конечно,  тоже не станете играть?  - отнесся он к
Меровой.
     - Да, я не играю! - ответила та.
     - В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant*.
     ______________
     * кавалером (франц.).

     - Будьте!
     - Вы позволите мне вашу руку?
     Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка
дрожала, - все это начало ее немножко удивлять.
     - Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? - продолжал он.
     - Нет.
     - Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.
     - Хорошо! - согласилась Мерова.
     Они пошли в зало.
     - Тюменев,  я  вас  понимаю!..  -  крикнула им  вслед  Домна  Осиповна,
усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.
     Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.
     - В чем Домна Осиповна понимает вас? - спросила его Мерова.
     - О,  она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом
случае! - произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.
     В это время они проходили уже гостиную.
     - Посмотрите: это настоящий Калям{124}! - говорил Тюменев, показывая на
одну из картин и,  видимо,  желая привести свою даму в несколько поэтическое
настроение.
     - Калям? - повторила равнодушно Мерова.
     - Да!.. - протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.
     Мерова поспешила освободить от него свою руку.
     - А эта женская головка, - продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на
другую картину,  - сколько в ней неги, грации... Как, вероятно, был счастлив
тот, кто имел право целовать эту головку.
     - А может быть, ее никто и не целовал! - возразила Мерова.
     - Нет!  Непременно целовал!  -  воскликнул Тюменев.  -  Я  неисправимый
поклонник женской красоты, - присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело
из его груди.
     - Вы? - переспросила его Мерова.
     - Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать... О!
Он был бы счастлив бесконечно.
     Тюменев,  как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной
Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было - служба!
     - Не полагаю, чтобы был счастлив! - возразила Мерова.
     В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.
     - Знаете  что,  -  начал  Тюменев,  окончательно  развернувшийся,  -  в
молодости я  ужасно был влюблен в  одну женщину!..  (Никогда он во всю жизнь
свою не  был  очень влюблен.)  Эта женщина,  -  продолжал он,  делая сладкие
глазки и устремляя их на Мерову, - как две капли воды походила на вас.
     - На меня?.. Но что же из этого? - спросила она.
     - То, что вы поэтому - мой идеал! - больше как бы прошептал Тюменев.
     - Вот как!.. Это очень лестно! - проговорила Мерова негромко.
     - Лестно, но и только? - спросил Тюменев.
     - Чего же вам еще? - отвечала Мерова.
     - Маленького участия,  маленького сожаления!  -  говорил Тюменев нежным
голосом.
     Сильно можно подозревать,  что над всем этим объяснением Мерова в  душе
смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.
     - Фи!.. Сожаления!.. - произнесла она с маленькой гримасой.
     - В таком случае дайте мне чувство ваше, - шептал Тюменев.
     - Если оно будет! - отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.
     Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.
     Мерова прислушалась, кто именно приехал.
     - Это,  должно быть,  Петр Евстигнеевич,  - проговорила она и, проворно
встав с дивана, пошла к играющим в карты.
     Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она
вдали от  прочего общества сидит вдвоем с  мужчиной,  так не поблагодарил бы
ее;  разрешая  себе  всевозможные  шалости,  он  не  позволял  ей  малейшего
кокетства с кем бы то ни было.
     Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.
     Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.
     Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который
позеленел даже.
     - Извините,  Александр Иванович,  -  начал он, - я несколько опоздал, -
дела меня задержали,  но я все-таки непременно желал навестить вас,  а потом
вот и за ней заехал!
     На  последних  словах  Янсутский  указал  головой  на  Мерову,  которая
смотрела на него с  некоторым недоумением и  вместе с  тем принялась глазами
отыскивать свою шляпку.
     Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился;  но  тот на этот раз
сам протянул ему руку.  Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем,
что он покормил его обедом.
     Доктор,  бывший тоже домашним врачом Янсутского,  не выдержал и спросил
его:
     - Правда, что Хмурин обанкрутился?
     - Совершенная правда!.. - отвечал Янсутский. - Мы сейчас от него.
     - Что  же  он  говорит?..   Как  сам  объясняет  свое  банкротство?   -
расспрашивал доктор.
     - Как он объясняет?  Добьешься толку от этого кулака и  мошенника!..  -
бранился Янсутский. - По его, все от бога произошло: "Бог, говорит, дал, бог
и взял!.." А у вас его акции еще на руках? - спросил он Домну Осиповну.
     - Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там
продал!  -  мгновенно придумала та и  вместе с тем делала аккуратнейший счет
своему выигрышу, так как пулька кончилась.
     - Счастливица! - произнес Янсутский.
     - А вас Хмурин зацепил немножко? - спросил Бегушев.
     - Не немножко!..  Напротив,  очень множко...  Россия - это такая подлая
страна,  что... - Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: -
Если вы хотите, так поедемте!
     - Да,  я поеду!  -  отвечала та,  надевая шляпку, которую уже держала в
руках.
     Несмотря  на  свою  непрактичность,   Мерова,  однако,  поняла,  что  с
Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.
     - Вам лучше в Петербург ехать...  Там главные операции Хмурина... Очень
может быть, что он фальшивый банкрот! - посоветовал Тюменев Янсутскому.
     - Это  даже  наверное можно сказать!  -  подхватил тот  с  окончательно
искаженным лицом. - Я на днях же переезжаю совсем туда!
     - А вы? - обратился Тюменев к Меровой.
     - Не знаю! - отвечала она.
     - Конечно,  переедет!  Нельзя при  таком  положении дел  жить  на  двух
квартирах,  -  объяснил откровенно Янсутский и  через  несколько минут уехал
вместе с Меровой.
     Вслед за ним поднялся и доктор,  получивший,  по обыкновению,  от Домны
Осиповны десять  рублей  за  визит,  каковой  платой  он  остался более  чем
когда-либо недоволен.
     - Там банки лопаются,  в которых теряешь последнее, а они платят вс„ по
десяти  рублей!  -  проговорил он,  садясь в  карету и  с  досадою засовывая
бумажку в карман.
     Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.
     - Его  крах  вас  тоже,  кажется,  поразил?  -  спросил  Тюменев  графа
Хвостикова.
     - Очень!.. Я с ним большие дела имел! - отвечал тот, хотя в сущности он
никаких  с  Хмуриным дел  не  имел,  а  получал  от  него  иногда  небольшие
поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят - сто.
     Граф  Хвостиков сидел  после того  около часа.  Он  все  дожидался,  не
оставят ли  его ужинать,  но  Бегушев не  оставил,  и  граф,  делать нечего,
невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.
     По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и  сказала Бегушеву,
что она забыла в  его кабинете одну пещь.  Бегушев понял ее и  провел в свой
кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось
поцеловать его,  что она и  намерена исполнить,  и  действительно исполнила,
начав целовать Бегушева в губы,  щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал
ее такою страстною.
     Домна Осиповна очень счастлива была,  во-первых,  тем, что муж уехал, а
потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.


                                  Глава IV

     Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и
угрюм характером:  не  говоря уже о  постоянно и  тайно питаемом презрении к
самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в
этом случае тоже не избегнула его взгляда,  или,  лучше сказать, этот взгляд
Бегушев по  преимуществу устремил на  нее.  Раз  они  ехали вместе в  город.
Проезжая мимо Иверской{128}, Бегушев сказал Домне Осиповне:
     - Заедемте помолиться!
     - Что за пустяки?  - возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев
- совершеннейший богоотступник.
     Тот посмотрел на нее сурово и вечером,  когда Домна Осиповна приехала к
нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться.
     - А разве ты желал этого?
     - Желал.
     - Для чего?
     - Для  того,  что  слез и  горя там излито много,  много горячих молитв
вознесено к  богу.  В  таких  местах мне  представляется,  что  самый воздух
пропитан святыней и благочестием.
     Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева.
     - А в церковь вы иногда ходите? - выведывал он ее.
     Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах.
     - Конечно, хожу! - отвечала она.
     - Почему же вы церковь предпочитаете часовне?
     - Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают...
     Из  такого  мнения  Домны  Осиповны Бегушев  заключил,  что  настоящего
религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета,
признавала религию только с формальной и утилитарной стороны,  а это, по его
мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют
в  самый  принцип  безверия.  Сам  Бегушев,  не  признавая большой разницы в
религиях,  в  сущности  был  пантеист,  но  вместе  с  тем  в  бога  живого,
вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление
это он вынес еще из детства:  Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и
нравственном семействе.
     - А  когда  умирать придется,  тут  как?  -  вздумал он  попугать Домну
Осиповну.
     - Умру, как и другие умирают, - отвечала она, даже рассмеявшись.
     - А страх,  что будет там,  "в безвестной стороне, откуда нет возврата,
нет пришлецов"?.. - прочитал ей Бегушев тираду из "Гамлета".
     - Я никогда не думаю,  что будет там, - объяснила с своей стороны Домна
Осиповна,  -  скорее всего,  что ничего!  Я желаю одного: чтобы меня в жизни
любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.
     "Идеал не высоконький!" - сказал сам себе Бегушев и в то же время решил
в  своих мыслях,  что у  Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что
она,  по  теории Бенеке{129},  могла идти только до  той черты,  до  которой
способен достигать ум,  а  что  за  этой линией было,  -  для  нее ничего не
существовало.
     Невдолге  после   этого  разговора  Домна  Осиповна  привезла  Бегушеву
довольно странную новость.
     - Ты слышал,  -  начала она,  едва успев усесться,  -  Янсутский бросил
Мерову.
     Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно.
     - Откуда ты это знаешь? - спросил он.
     - Граф Хвостиков приезжал ко мне...  Он в  отчаянии и  рассказывает про
Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много
состояния в делах у Хмурина,  но не разорился же совершенно,  а между тем он
до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести
целковых не  было,  чтобы купить себе ботинки...  Кормил ее  бог знает какой
дрянью... Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в
номерах...
     - Поделом! Не торгуй собой!.. - заметил Бегушев.
     - Она не торговала собой...  Янсутского Лиза любила,  -  это я наверное
знаю!.. - возразила Домна Осиповна.
     Бегушев молчал:  ему  казалось невозможным,  чтобы какая-нибудь женщина
могла любить Янсутского.
     - Но  тут  интереснее всего то,  -  продолжала Домна Осиповна,  -  граф
Хвостиков мне  по  секрету сказал,  что  Лизе теперь очень покровительствует
Тюменев.
     Бегушев встрепенулся.
     - Как Тюменев? - воскликнул он. - С какой стати ему покровительствовать
ей и в каком отношении?
     - Деньгами, конечно, ей помогает!
     - Но  у  него  их  вовсе  не  так  много,  чтобы  он  мог  поддерживать
постороннюю ему женщину!
     - Может быть,  она  уж  не  совсем посторонняя ему  женщина!  Он  давно
влюблен в нее - с первой же встречи на обеде у Янсутского.
     - Что вы такое говорите! Тюменев влюблен...
     - По  крайней мере,  он  здесь,  в  вашем доме,  в  маленькой гостиной,
объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это.
     Бегушев был окончательно сбит с толку.
     - Что ж, и она ответила на его чувство? - спросил он.
     - О, тогда, конечно, нет! Но теперь - вероятно! Разумеется, не в смысле
любви:  кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила
его исканиям потому, что...
     - Но неужели же она такая ветреная и пустая?  -  перебил Домну Осиповну