ете и вы,  и
Елизавета Николаевна вовсе  не  опасно больна:  я  говорил об  ее  болезни с
докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.
     - Вы не лжете это? - спросил его Бегушев.
     - Можете думать,  что я лгу или не лгу, - это как вам угодно, - отвечал
граф тем же обиженным тоном:  он сообразил уж,  из какой причины проистекало
такое  живое участие Бегушева к  болезни Елизаветы Николаевны,  и  внутренне
чрезвычайно  этому  обрадовался,  ожидая,  что  если  случится  то,  что  он
предполагал,  так  он  заставит своего  патрона  гораздо почтительней с  ним
обходиться.
     - Это что у вас за украшение? - продолжал между тем Бегушев, заметивший
у графа синяк под глазом.
     - На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! - придумал тот.
     - Странная неосторожность!.. - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Но когда
в больницу приезжает главный доктор? - присовокупил он.
     - В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, - солгал еще раз граф.
     Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.
     - Вы заедете к Лизе? - спросил его граф.
     - Да!
     - Она вам будет очень рада!..
     Бегушев на это промолчал.
     - А  вам,  Александр Иванович,  так на меня сердиться грех;  я  слишком
несчастлив и достоин сожаления! - проговорил с чувством граф.
     - Что вы несчастливы,  я согласен; но чтобы стоили сожаления, - это под
сомнением! - объяснил ему Бегушев.
     - Стою!.. - повторил граф и величественной походкой ушел к себе.
     Ровно в  двенадцать часов Бегушев приехал в  ту больницу,  где помещена
была  Елизавета Николаевна.  Его  повели  по  длинному  коридору в  приемную
комнату.  Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой
водой  и  с  плавающим  в  оной  только  что,  вероятно,  отрезанным пальцем
человеческим...  Из  некоторых палат,  сквозь не  совсем притворенные двери,
слышались стоны;  воздух,  как  ни  чисто содержалось здание,  все-таки  был
больничный.  В  домовой церкви,  вход в  которую был  из  того же  коридора,
происходило заунывное отпевание двух -  трех покойников...  Бегушев давно не
бывал в госпиталях,  и все это ужасно его коробило;  он дал себе слово,  что
как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по
этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть
старшего врача и подал при этом свою карточку.  Кто был старший врач,  он не
знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов.
На  приглашение его  старший  врач  скоро  вошел.  Оказалось,  что  это  был
Перехватов,  на днях только возведенный в эту должность.  Он был в форменном
вицмундире и  с  Владимиром на  шее.  Конечно,  в  Москве было немного таких
заклятых врагов,  как Бегушев и Перехватов,  но при встрече они нисколько не
обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.
     - Извините,  что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной -
Елизаветою Николаевной Меровой, - начал первый Бегушев.
     - Она принята,  и  ей уж оказана первая медицинская помощь,  -  отвечал
Перехватов и  из  своей  дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару.  Тот
отказался и вместе с тем спросил доктора:
     - Вы ее исследовали?
     - Конечно!..  Впрочем,  вы  нашим  исследованиям не  верите!  -  слегка
кольнул его Перехватов.
     - Не совсем верю, хотя убежден, что скорое приближение смерти вы можете
предугадать; что такое у Меровой - чахотка?
     Перехватов пожал плечами.
     - Пока можно только сказать,  что сильное затемнение дыхания и  сердце,
кажется, не совсем в порядке.
     - И что же, все это опасно?
     - Нет, - протянул с важностью Перехватов, - аневризм в настоящее время,
конечно,  уж из ста человек у двух - у трех есть, а затемнение дыхания часто
бывает от простого катара в легких.
     - Кто ее, собственно, будет пользовать? - допытывался Бегушев.
     - Ординатор  палаты  и  специалист  по  грудным  болезням,  -  объяснил
Перехватов.
     "Слава богу, что не ты!" - порадовался Бегушев.
     - А вы по каким болезням специалист? - спросил он.
     - Я по нервным и женским болезням, - отвечал Перехватов.
     - Гм...  гм!..  - произнес Бегушев не без значения. Перехватов подметил
это.
     - Я  никак не  ожидал,  что  вы  будете принимать такое живое участие в
madame Меровой, - поставил он ему, в свою очередь, шпильку.
     - Ее отец у меня живет,  - отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы
не остаться у доктора в долгу, присовокупил: - А вашей супруги как здоровье?
     - Она  здорова!  -  сказал он  притворно-равнодушным тоном  и  поспешил
прибавить: - Вы желаете видеть больную?
     - Прошу вас разрешить мне это! - проговорил Бегушев.
     Перехватов сам его повел к Елизавете Николаевне.
     Бегушев глаз с  него не  спускал и  очень хорошо видел,  как Перехватов
умышленно держал голову выше  обыкновенного,  как  он  наслаждался тем,  что
сторожа и  фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в  струнку,  а
сиделки робко прижимались к стене.
     "Этакое пошлейшее ничтожество!" - шептал мысленно Бегушев.
     - Madame Мерова помещается в этой отдельной комнате, - сказал, наконец,
Перехватов, показывая на одну из дверей.
     Бегушев вошел в эту дверь. Доктор не последовал за ним.
     - Ах,  это вы,  Александр Иванович!  -  произнесла Елизавета Николаевна
как-то стыдливо.
     Бегушеву  она  показалась  посвежей,   и  в  лице  ее  не  было  тупого
отчаяния...
     - Спали ночь? - сказал он, садясь около ее кровати.
     - Спала отлично! - отвечала Мерова.
     - А кушать хочется? - спрашивал Бегушев.
     - Не знаю! - произнесла Мерова.
     - Но подумайте...  Вам, может быть, в воображении что-нибудь улыбнется,
и я сейчас же пришлю вам!
     Мерова подумала.
     - Нет,  ничего не хочу;  вы лучше посидите у меня, это мне лучше всякой
пищи.
     - Я буду сидеть у вас, сколько вы позволите!
     - Вы  знаете,  сегодня  ко  мне  входил  Перехватов,  очень  любезно  и
внимательно расспрашивал меня.
     - Он тут старшим доктором, - объяснил ей Бегушев.
     - Зачем же отец поместил меня к нему? Он, пожалуй, уморит меня!
     - Вас будет лечить не он, а другой.
     - Ах,  это старичок,  который был у меня уж два раза; он добрый, должно
быть...  Я спросила Перехватова о жене его,  и он сказал, что Домна Осиповна
по-прежнему меня любит.
     Бегушев на это промолчал.
     - Как вы почувствуете себя хоть немного крепче, я перевезу вас к вашему
отцу в мой дом.
     Мерова нахмурилась.
     - Мне это страшно, Александр Иванович.
     - Почему? - спросил он.
     - Ах,  потому что...  Вы не знаете, что во мне происходит... Вы никогда
не понимали меня.
     - Чего не понимал? - повторил Бегушев, начинавший приходить в смущение.
     - Того, что я давно вас люблю! - воскликнула Мерова.
     Бегушев поник головой.
     - Люблю с тех пор,  как увидела вас в первый раз в театре;  но вы тогда
любили Домну Осиповну, а я и не знаю хорошенько, что все это время делала...
Не  сердитесь на меня,  душенька,  за мое признание...  Мне недолго осталось
жить на свете.
     "Что это,  кокетство или  правда?"  -  мелькнуло в  голове Бегушева,  и
сердце его,  с одной стороны,  замирало в восторге, а с другой - исполнилось
страхом каких-то  еще новых страданий;  но,  как бы  то ни было,  возвратить
Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.
     - Вы не волнуйтесь; все устроится хорошо!.. Укрепитесь настолько, чтобы
переехать ко мне,  а там мы поедем с вами в теплый климат...  солнце,  море,
спокойная жизнь...
     Елизавета Николаевна слушала Бегушева с жадным вниманием.
     - Значит, вам жаль меня? - проговорила она.
     - Более,  чем жаль,  и я устрою вашу судьбу прочно и серьезно, - сказал
Бегушев.
     Лицо Меровой окончательно просияло.
     - Да,  да!  -  подтвердила она радостным голосом.  -  Я знаю,  какой вы
добрый!.. Ну, поцелуйте меня.
     Бегушев поцеловал ее.  Она  на  этот раз  прилипла своими губами к  его
губам и долго-долго тянула поцелуй, потом опустилась на подушки, глаза у ней
почти  совсем закатились под  верхние веки.  Бегушеву она  показалась в  эти
минуты очаровательно хороша!
     - Вот дайте мне этих капель,  что на столе стоят... Доктор велел мне их
принимать, когда я очень взволнуюсь.
     Бегушев дрожащей рукой накапал в  рюмку показанное на  сигнатурке число
капель и подал их Меровой.
     - Вы уезжайте, друг мой, от меня, - начала она, жадно выпив капли. - Вы
слишком много принесли мне счастья: я непременно хочу выздороветь - для себя
и для вас. Господи, хоть бы один день еще прожить такого счастья...
     Вошедшая сиделка прервала их объяснение.
     - Прощайте, мне сейчас мушку будут ставить! - продолжала Мерова заметно
ослабнувшим голосом и вместе с тем улыбаясь.
     Бегушев сначала повиновался было  и  вышел;  но,  будучи  не  из  таких
характеров,  чтобы терпеливо ждать чего-нибудь, он не мог удержаться и снова
возвратился к Меровой.
     - Елизавета Николаевна, есть у вас силы сегодня же переехать в мой дом?
Там уход будет лучше за вами, - проговорил он с поспешностью.
     - Есть,  -  отвечала та  и,  махнув рукой  стоявшей около нее  сиделке,
сказала, что она не будет ставить мушки.
     - В таком случае я сейчас распоряжусь,  -  подхватил Бегушев и, выйдя в
коридор, прямо встретился с проходящим важно Перехватовым.
     - Я  Мерову перевожу к  себе  и  желал бы  пригласить навещать ее  того
доктора, который начал ее лечение, - сказал он ему.
     - Tout de suite!*  -  отвечал с  несколько злой усмешкой Перехватов,  а
затем громко и строго сказал следовавшему за ним фельдшеру:  -  Позвать сюда
ординатора шестой палаты!
     ______________
     * Сейчас! (франц.).

     Ординатор пришел.  По его скромной и умной физиономии Бегушев заключил,
что он  не шарлатан.  Ординатор действительно был не шарлатан,  а  вымятый и
опытный больничный врач, и между тем, несмотря на двадцатипятилетнюю службу,
его не сделали старшим врачом -  за то только,  что он не имел той холопской
представительности, которой награжден был от природы Перехватов.
     - Господин Бегушев, хороший знакомый госпожи Меровой, желает ее взять к
себе...  Распорядитесь,  чтобы она покойно и тепло одетою была перевезена! -
приказал ему его юный начальник.
     Ординатор в знак повиновения склонил перед ним голову.
     Перехватов с прежнею важностью пошел далее.
     - Я просил бы вас сегодня же перевезти ко мне госпожу Мерову в дом... Я
пришлю за ней карету и теплую одежду, а также и вас прошу приезжать к ней.
     - Но ей только что поставили мушку! - возразил доктор.
     - Она еще не ставила ее...  Можете ли,  доктор, вы это сделать и у меня
продолжать пользовать госпожу Мерову?
     - Я  освобожусь из больницы не ранее четырех часов,  а после этого могу
перевезти.
     - В четыре часа поэтому я могу прислать за вами карету?
     - В четыре! - разрешил ему доктор.
     Бегушев полетел из  больницы на  всех рысях на  Кузнецкий мост,  где  в
магазине готового женского белья и платьев накупил того и другого; зашел тут
же в  английский магазин,  отобрал шерстяных чулок,  плед и кончил тем,  что
приторговал у  Мичинера меховой женский салоп,  строго наказав везде,  чтобы
все эти вещи немедленно были доставлены к  нему.  Возвратясь домой,  Бегушев
свою ленивую и распущенную прислугу пришпорил и поднял на ноги; прежде всего
он позвал Минодору и велел ей с помощью мужа,  лакеев и судомоек старательно
прибрать отделение его  покойной матери,  как  самое  удобное для  помещения
больной.  В отделении этом он сам осмотрел все щелочки в окнах,  что не дует
ли  где-нибудь,   осмотрел  все  вентиляторы,  еще  с  болезни  старухи  там
понаделанные...  Лакеи  и  Минодора сначала  недоумевали,  что  такое  барин
затевает;  наконец  это  объяснилось,  когда  Бегушев объявил Минодоре,  что
привезут больную,  умирающую дочь графа Хвостикова и что она должна быть при
ней безотлучно!
     Минодора  хоть  по  наружности  и   приняла  с  покорностью  приказание
Александра Ивановича,  но  была не очень довольна таким его распоряжением и,
придя в девичью, сказала мужу:
     - У  нас  скоро  новая  жилица  будет!..  Больная дочь  графа!..  Барин
приказывает мне за ней ходить!
     - За потаскушей-то этой? - заметил со злобою Прокофий.
     - Кто  знает,  потаскуша  она  или  нет,  -  посмягчила  приговор  мужа
Минодора.
     - Как же  не потаскуша:  она вон жила с  этим инженеришком,  что к  нам
ездил... В Петербурге, говорят, с Ефимом Федоровичем Тюменевым путалась!.. -
объяснял с той же злобой Прокофий.
     Маремьяша,  слышавшая разговор этот, не преминула пойти и слово в слово
передать его госпоже своей.
     - Какую дочь графа?..  -  спросила Аделаида Ивановна, не знавшая даже о
существовании Меровой.
     - Да так, какую-то распутную! - отрезала Маремьяша.
     - Ах,  Маремьяша,  как ты всегда гадко выражаешься! - почти прикрикнула
на нее Аделаида Ивановна.
     - Как  же  мне  еще  выражаться!  Вся  прислуга здешняя говорит это!  -
ответила Маремьяша грубым тоном.
     Вскоре начали привозить вещи, купленные Бегушевым для Меровой. Минодора
принимала  их  и,   несмотря  на  свою  сдержанность,  усмехалась  и  слегка
покачивала головою, а Маремьяша просто пришла в неистовство. Она опять вошла
к Аделаиде Ивановне и гневным голосом выпечатала:
     - Вы мне говорить не приказываете,  а Александр Иванович целое приданое
накупил...
     - Кому  приданое?   -   произнесла  с   удивлением  Аделаида  Ивановна,
начинавшая уже ничего не понимать.
     - Этой дочке графа!..  Вам по пяти да по десяти рубликов выдает,  а  на
чужих ничего не жалеет.
     - Ну,  пожалуйста,  прекрати твои рассуждения!..  Я  не  хочу их больше
слушать!
     Но Маремьяша, уйдя в свою комнату, долго еще брюзжала.
     Слух  о  переезде  Елизаветы Николаевны в  дом  к  Александру Ивановичу
дошел, наконец, и до графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных
им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для
него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена.
     - Вы Лизу,  я слышал, перевозите к нам? - спросил он Бегушева, встретив
того в зале.
     - Перевожу! - отвечал ему Бегушев коротко.
     Граф на несколько мгновений позамялся,  придумывая, как бы выразить ему
свою  мысль,   которая,   собственно,  состояла  в  том,  что  если  Бегушев
предположил взять себе в  дом Елизавету Николаевну,  то должен был бы прежде
всего посоветоваться с ним,  графом,  но высказать это прямо он, конечно, не
решился и только бормотал:
     - Вы,  по крайней мере,  позвольте мне рассказывать, что вы это делаете
для меня и по моей просьбе!
     - Рассказывайте!..  Мне  решительно все равно,  -  проговорил Бегушев и
явно рассмеялся.
     Встретив такие сухие и насмешливые ответы,  граф счел за лучшее плюнуть
на все,  -  пусть себе делают,  как хотят, - и удрал из дому; но, имея синяк
под глазом,  показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел
в  грязную и  табачищем провонялую пивную,  стал там пить пиво и толковать с
немецкими подмастерьями о политике.
     Больную доктор привез в  карете Бегушева часам к  пяти;  она  была  уже
одета  в  посланное к  ней  с  кучером новое  белье и  платье и  старательно
закутана в  купленный для нее салоп.  Доктор на руках внес ее в  ее комнату,
уложил в  постель и,  растолковав Минодоре,  как она должна поставить мушку,
обещался на  другой день приехать часов в  восемь утра.  За  все  эти  труды
доктора Бегушев заплатил ему  сто рублей.  Скромный ординатор смутился даже:
такой высокой платы он ни от кого еще не получал.
     Добрая Аделаида Ивановна, услыхав, что больная так слаба, что ходить не
может, исполнилась жалостью и за обедом же сказала брату:
     - А ты еще доброе дело делаешь: взял к себе больную дочь графа?
     - Да! - отвечал тот.
     - Ах,  как бы я желала познакомиться с ней,  - продолжала старушка, - и
даже сегодня, если только это не обеспокоит ее, сходила бы к ней.
     - Можно и сегодня!..  Вероятно,  она теперь отдохнула!..  - разрешил ей
Бегушев.
     Аделаида Ивановна так  спешила увидать поскорей Мерову,  помимо чувства
сострадания, и по любопытству взглянуть своим глазом, что это за дама. Встав
из-за  стола,  она  немедленно отправилась к  больной,  отрекомендовала себя
сестрой Александра Ивановича и просила полюбить ее.
     Добрый вид старушки произвел приятное впечатление на Мерову.
     - Вы, не правда ли, не очень больны и, верно, скоро выздоровеете? Что у
вас больше всего болит?  - спрашивала ее Аделаида Ивановна ласковым-ласковым
голосом.
     - Грудь! - отвечала Мерова.
     - А если грудь,  так ничего,  -  воскликнула старушка. - Я про себя вам
скажу:  у меня постоянно прежде болела грудь,  а вот видите,  до каких лет я
дожила!  -  начисто уже выдумала Аделаида Ивановна;  у  нее никогда грудь не
баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.
     - Вы замужняя или девица? - продолжала она занимать больную.
     - Я вдова, - отвечала Мерова.
     - Давно потеряли вашего супруга?
     - Лет двенадцать!
     - Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и
какая,  я  думаю,  это была для вас потеря!  -  То,  что о  Меровой говорила
прислуга,  Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла.  - Но где
же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще
прелестная!
     Мерова  в   самом  деле   очень  понравилась  Аделаиде  Ивановне  своей
наружностью.
     - Я жила перед приездом сюда в Киеве,  на юге!  -  отвечала Мерова, все
более и более краснея.
     - А как приехали сюда, так и расхворались, - это очень понятно; я тоже,
- как уж мне хорошо жить у брата,  все равно,  что в царстве небесном,  - но
прихварываю: то ноги пухнут, то голова кружится.
     - От любви, может быть! - пошутила Мерова.
     Аделаида Ивановна засмеялась самым искренним смехом.
     - Очень может быть, очень! - говорила она.
     В это время,  однако,  сметливая Минодора, заметив, что это беседование
смущает и утомляет Мерову,  подошла и шепнула Аделаиде Ивановне, что больной
пора ставить мушку.
     - Непременно,  это  необходимо!  -  согласилась она и,  встав,  сначала
поцеловала Мерову,  а потом перекрестила.  - Целую вас и кладу на вашу грудь
крестное знамение с  таким же  чувством,  как  бы  делала это  мать ваша,  -
проговорила она и вышла.
     Мерова по уходе ее залилась слезами:  она с детства не встречала такого
ухода и такой ласки, как нашла это в доме Бегушева.


                                 Глава VIII

     Тучи  громадных событий скоплялись на  Востоке:  славянский вопрос  все
более   и   более   начинал  заинтересовывать  общество;   газеты   кричали,
перебранивались между собой:  одни,  которым и  в  мирное время было хорошо,
желали мира;  другие,  которые или  совсем погасали,  или начинали погасать,
желали войны;  телеграммы изоврались и  изолгались до  последней степени;  в
комитеты  славянские сыпались  сотни  тысяч;  сборщицы в  кружку  с  красным
крестом появились на всех сборищах,  торжищах и улицах; бедных добровольцев,
как баранов на убой,  отправляли целыми вагонами в Сербию;  портрет генерала
Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и
на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как
бы  совершенно этим не  интересовался и  упорно отмалчивался на все вопросы,
которые делали ему многие,  так как знали,  что некогда он  изъездил вдоль и
поперек  все  славянские  земли.   Зато  граф  Хвостиков  и  Долгов,   снова
сблизившиеся,  очень много говорили и,  ездя  неустанно во  все  дома,  куда
только  их   пускали,   старались  всюду  внушать  благородные  и   гуманные
чувствования.   За   такие   их   подвиги  одна   газета  при