Люди,  я полагаю,  всегда были одинаковы;  если действительно в
настоящее время  существует несколько усиленное развитие торговли,  так  это
еще хорошо: торговля всегда способствовала цивилизации.
     - "Торговля  способствовала цивилизации"...  Ах,  эти  казенные  фразы,
которых я слышать не могу! - кричал Бегушев, зажимая даже уши себе.
     - Стало быть,  ты в торговле отрицаешь цивилизующую силу? - взъерошился
немного, в свою очередь, Тюменев.
     - Не знаю-с,  есть ли в  ней цивилизующая сила;  но знаю,  что мне ваша
торговля  сделалась противна до  омерзения.  Все  стало  продажное:  любовь,
дружба,  честь,  слава!  И вот что меня, по преимуществу, привязывает к этой
госпоже,  - говорил Бегушев, указывая снова на портрет Домны Осиповны, - что
она обеспеченная женщина,  и поэтому ни я у ней и ни она у меня не находимся
на содержании.
     Тюменев усмехнулся.
     - Но  женщины были во  все времена у  всех народов на  содержании;  под
различными только формами делалось это, - проговорил он.
     - Извините-с!  Извините!  -  возразил опять с азартом Бегушев.  - Еще в
первый мой приезд в  Париж были гризетки,  а  теперь там вс„ лоретки,  а это
разница большая! И вообще, господи! - воскликнул он, закидывая голову назад.
- Того ли я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы?
     - Чего ты ждал от Европы,  я не знаю, - сказал Тюменев, разводя руками,
- и полагаю, что зло скорей лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод,
все тебе нравилось,  все поселяло веру,  а  теперь ты  стал брюзглив,  стар,
недоверчив.
     - Что я верил тогда в человека, это справедливо, - произнес с некоторою
торжественностью Бегушев.  -  И  что теперь я  не верю в него,  и особенно в
нынешнего человека, - это еще большая правда! Смотри, что с миром сделалось:
реформация и  первая французская революция страшно двинули и  возбудили умы.
Гений  творчества облетал все  лучшие головы:  электричество,  пар,  рабочий
вопрос -  все  в  идеях предъявлено было  человечеству;  но  стали эти  идеи
реализировать,  и  кто на  это пришел?  Торгаш,  ремесленник,  дрянь разная,
шваль, и, однако, они теперь герои дня!
     - Совершенно верно! - подхватил Тюменев. - Но время их пройдет, и людям
снова возвратится творчество.
     - Откуда?..  Я  не вижу,  откуда оно ему возвратится!..  Что все вокруг
глупеет и пошлеет, в этом ты не можешь со мной спорить.
     - Более чем спорить,  я доказать тебе даже могу противное:  хоть бы тот
же рабочий вопрос -  разве в настоящее время так он нерационально поставлен,
как в сорок восьмом году?
     - Рабочий-то вопрос? Ха-ха-ха! - воскликнул Бегушев и захохотал злобным
смехом.
     Тюменев, в свою очередь, покраснел даже от досады.
     - Смеяться,  конечно,  можно всему, - продолжал он, - но я приведу тебе
примеры:  в  той  же  Англии  существуют  уже  смешанные  суды,  на  которых
разрешаются все споры между работниками и  хозяевами,  и  я  убежден,  что с
течением времени они  совершенно мирным путем столкуются и  сторгуются между
собой.
     - И работник,  по-твоему, обратится в такого же мещанина, как и хозяин?
- спросил Бегушев.
     - Непременно, но только того и желать надобно! - отвечал Тюменев.
     - Ну,  нет!..  Нет!..  -  заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то
трагическим голосом.  -  Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь,  потоп,
лопнет кора  земная,  но  я  этой  курицы во  щах,  о  которой мечтал Генрих
Четвертый{23}, миру не желаю.
     - Но чего же ты именно желаешь, любопытно знать? - сказал Тюменев.
     - Бога на землю!  -  воскликнул Бегушев. - Пусть сойдет снова Христос и
обновит души,  а  иначе  в  человеке все  порядочное исчахнет и  издохнет от
смрада ваших материальных благ.
     - Постой!.. Приехал кто-то? Звонят! - остановил его Тюменев.
     Бегушев прислушался.
     Звонок повторился.
     - По обыкновению, никого нет! Эй, что же вы и где вы? - заревел Бегушев
на весь дом.
     Послышались в зале быстрые и пробегающие шаги.
     Бегушев и Тюменев остались в ожидающем положении.


                                  Глава IV

     В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий,
подав барину портрет,  уселся в  зале под окошком и  начал,  по обыкновению,
читать газету.  Понимал ли он то, что читал, это для всех была тайна, потому
что Прокофий никогда никому ни  слова не говорил о  прочитанном им.  Вдруг к
подъезду дома  Бегушева подъехал военный в  коляске,  вбежал  на  лестницу и
позвонил.  Прокофий при этом и не думал подниматься с места своего, а только
перевел глаза с  газеты в  окно  и  стал смотреть,  как  коляска отъехала от
крыльца и  поворачивалась.  Военный позвонил в  другой раз,  и раздался крик
Бегушева. На этот зов из задних комнат выбежал молодой лакей; тогда Прокофий
встал с своего места.
     - Ну да, поспел... не отворят пуще без тебя! - проговорил он тому.
     Молодой лакей,  делать  нечего,  ушел  назад,  а  Прокофий отправился в
переднюю и отворил, наконец, там дверь.
     Вошел Янсутский.
     - Дома Александр Иванович? - спросил он сначала очень бойко.
     - Дома-с! - отвечал ему явно насмешливым голосом Прокофий.
     - Принимает? - продолжал Янсутский несколько смиреннее.
     - Не знаю-с, - отвечал Прокофий.
     Янсутский почти опешил.
     - Но  кто же  знает,  любезный?  -  спросил он  тоже,  в  свою очередь,
насмешливо.
     Прокофий нахмурился.
     - Ваша как фамилия? - сказал он.
     - Полковник  Янсутский,  -  отвечал  Янсутский  с  ударением  на  слове
полковник.
     Но на Прокофия это нисколько не подействовало.
     - А имя ваше и отчество? - продолжал он расспрашивать.
     - Петр  Евстигнеич!  -  отвечал  Янсутский,  несколько удивленный таким
любопытством.
     Прокофий подумал некоторое время.
     - У них гость теперь из Петербурга,  -  у нас и остановился, - объяснил
он, наконец.
     - Кто ж такой? - спросил Янсутский.
     - Тайный советник Тюменев, - сказал Прокофий.
     Янсутский при этом вспыхнул немного в лице.
     - Это статс-секретарь? - сказал он.
     - Статс-секретарь! - повторил за ним Прокофий.
     Янсутский несколько минут остался в некотором недоумении.
     - Я его немножко знаю; но, может быть, Александр Иванович занят с ним и
не примет меня? - проговорил он нерешительным голосом.
     - Снимите шинель-то! - почти приказал ему Прокофий.
     Янсутский повиновался.
     Прокофий пошел  медленно и,  войдя  в  кабинет,  не  сейчас доложил,  а
сначала начал прибирать кофейный прибор, так что Бегушев сам его спросил:
     - Кто там звонил? Приехал, что ли, кто?
     - Полковник Янсутский спрашивает: примете ли вы его, - пробормотал себе
почти под нос Прокофий.
     Бегушев взглянул на Тюменева.
     - Тебя не стеснит этот господин? - отнесся он к нему.
     - Нисколько.
     - Прими!  -  сказал Бегушев Прокофию,  а  тот  опять  пошел  медленно и
неторопливо.
     Янсутский в продолжение всего этого времени охорашивался и причесывался
перед зеркалом.
     - Пожалуйте-с! - разрешил ему Прокофий.
     При входе в  диванную Янсутский заметно был сконфужен,  так что у  него
едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву.
     - Я воспользовался вашим позволением быть у вас! - проговорил он как-то
жеманно.
     - Очень рад вас видеть, - сказал ему вежливо Бегушев и затем проговорил
Тюменеву: - Господин Янсутский!
     Янсутский мгновенно же  и  очень  низко  поклонился тому,  но  руки  не
решился протянуть.
     - Приятель мой Тюменев! - объявил ему Бегушев.
     Тюменев при  этом  едва только кивнул головой,  а  руки тоже не  двинул
нисколько, и лицо его при этом выражало столько холодности и равнодушия, что
Бегушеву даже сделалось немножко жаль Янсутского.
     Уселись все.
     Янсутский, впрочем, скоро овладел собой.
     - Как ваше здоровье? - отнесся он к хозяину.
     - Благодарю, здоров! Что сегодня: холодно? - проговорил Бегушев.
     - Свежо! - отвечал Янсутский.
     Тюменев сделал движение, которым явно показал, что он хочет говорить.
     - Скажи, - обратился он прямо и исключительно к одному только Бегушеву,
- правду ли говорят,  что в  Москве последние десять лет сделалось холоднее,
чем было прежде?
     - То  есть как  тебе сказать:  переменчивее как-то  погода стала,  дуют
какие-то беспрестанно глупые ветра, - проговорил тот.
     - И действительно ли причина тому та,  -  продолжал Тюменев,  -  что по
разным железным дорогам вырубают очень много лесов?
     - Непременно эта причина!  -  подхватил Янсутский, очень довольный тем,
что может вмешаться в разговор.  -  Леса, как известно, задерживают влагу, а
влага  умеряет тепло и  холод,  и  при  обилии ее  в  воздухе резких перемен
обыкновенно не бывает.
     - Истина  совершеннейшая!  -  подтвердил Бегушев;  в  тоне  его  голоса
слышался легкий оттенок насмешки, но Янсутский, кажется, не заметил того.
     - Этого весьма печального,  конечно,  истребления лесов, может быть, со
временем избегнут, - снова заговорил он. - В наше время наука делает столько
открытий,  что  возможно всего ожидать!..  Вот  взять,  например,  эту  руку
(Янсутский показал при этом на свою руку)... Когда она находится в покое, то
венозная  кровь,  проходя  чрез  нее,  сохраняет в  себе  семь  с  половиной
процентов кислорода,  но раз я ее двинул,  привел в движение... (Янсутский в
самом деле  двинул рукой и  сжал даже пальцы в  кулак),  то  в  ней  уже  не
осталось  ничего  кислорода:  он  весь  поглощен  углеродом крови,  а  чтобы
освободить снова  углерод,  нужна  работа солнца;  значит,  моя  работа есть
результат работы солнца или,  точнее сказать:  это  есть тоже работа солнца,
перешедшая через известные там степени!..
     Бегушев слушал  Янсутского довольно внимательно и  только держал голову
потупленною;  но Тюменев явно показывал,  что он его не слушает: он поднимал
лицо свое вверх,  зевал и, наконец, взял в руки опять портрет Домны Осиповны
и стал рассматривать его.
     Янсутский между тем, видимо, разгорячился.
     - В железнодорожном двигателе почти то же самое происходит,  -  говорил
он,  кинув  мельком взгляд на  этот  портрет,  -  тут  нужна теплота,  чтобы
превратить воду в пары;  этого достигают, соединяя углерод дров с кислородом
воздуха;  но чтобы углерод был в  дровах и  находился в свободном состоянии,
для этого нужна опять-таки работа солнца,  поэтому нас и  на  пароходах и  в
вагонах везет тоже солнце.  Теория эта  довольно новая и,  по-моему,  весьма
остроумная и справедливая.
     - Не особенно новая,  она у меня даже есть!  Красненькая книжка этакая,
перевод лекций Рейса{27},  семидесятого года,  кажется!  -  произнес как  бы
совершенно невинным голосом Бегушев.
     Янсутский немного смутился.
     - Я  не  знаю,   есть  ли  перевод,   но  я  слушал  это  в  германских
университетах,  когда года два тому назад ездил за границу и хотел несколько
возобновить свои сведения в естественных науках.
     - Все эти открытия,  я  думаю,  для эксплуататоров не  суть важны...  -
заметил Бегушев.
     - О нет-с!  Напротив,  напротив!  - воскликнул Янсутский. - Потому что,
как говорят газеты,  -  справедливо ли  это,  я  не знаю,  -  но сделано уже
применение этой теории...  Прямо собирают солнечные лучи в  резервуар и  ими
пользуются.
     - Но какой же результат этого будет? - спросил Бегушев.
     - Тот, что удешевится перевозка! - подхватил Янсутский.
     - А тариф останется все тот же? - продолжал Бегушев.
     - Тариф,  может  быть,  останется  и  тот  же!  -  отвечал  Янсутский и
засмеялся.
     - Да, вот с этой стороны я понимаю! - произнес Бегушев.
     - Что же!.. - возразил ему Янсутский, пожимая плечами и некоторым тоном
философа. - Таково свойство людей...
     На этом месте Тюменев положил портрет в  сторону и снова заявил желание
говорить.
     - Вероятно,  на  передвижении дороги,  будь оно производимо дровами или
прямо солнцем,  многого не наживешь; но люди составили себе состояния, строя
их! - отнесся он опять больше к Бегушеву.
     - То есть,  когда давали по полутораста тысяч на версту,  а  она стоила
всего пятьдесят... - заметил Бегушев.
     - Ну,  положим,  что и побольше,  -  возразил Янсутский. - Я-с эти дела
знаю очень хорошо:  я был и производителем работ, и начальником дистанции, и
подрядчиком, и директором, - в настоящее время нескольких компаний, - и вот,
кладя руку на  сердце,  должен сказать,  что  точно:  вначале эти  дела были
превосходные,  но  теперь  этой  конкуренцией  они  испорчены  до  последней
степени.
     - Напротив,  я  полагаю -  поправлены несколько,  -  сказал Бегушев.  -
Нельзя  же  допускать,  чтобы  люди  в  какие-нибудь  месяцы  наживали  себе
миллионы, - это явление безнравственное!
     - Я  говорю испорчены -  собственно в коммерческом смысле,  -  объяснил
Янсутский.  -  Но, наконец, почему ж безнравственное явление? - присовокупил
он,  пожимая плечами. - Это лотерея... счастье. Вы берете билет: у одного он
попадает в тираж,  другому выигрывает двадцать пять тысяч, а третьему двести
тысяч.
     - Но  только в  вашем деле  это  несколько повернее,  на  большее число
благоприятных случаев рассчитано, если не целиком они одни только и взяты! -
отнесся Тюменев на этот раз уже к Янсутскому.
     - Никак этого,  ваше превосходительство, невозможно сделать, - возразил
тот самым почтительным тоном.  -  Извольте вы взять одни земляные работы.  У
вас гора,  вам надобно ее срыть или провести сквозь нее туннель;  в  верхних
слоях,  которые вы можете исследовать,  она -  или суглина,  или супесок,  а
пошли внутрь -  там кремень,  а  это разница огромная в стоимости!..  Болото
теперь у вас на пути;  вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай;
а вам,  может быть, придется вбить их двадцать тысяч. Потом-с цены на хлеб в
прошлом году были одни, а нынче вдвое; на железо и кирпич тоже.
     - Ну, - перебил его Тюменев, - на все это, я думаю, прикинуто довольно.
     - Где ж  прикинуто!  Из чего,  когда по сорок тысяч на версту берут!  -
воскликнул невеселым тоном Янсутский.  -  Я  вот имею капиталы и опытность в
этих делах,  но решительно кидаю их,  потому что добросовестно и  честно при
таких  ценах  выполнить этого дела  невозможно;  я  лучше обращусь к  другим
каким-нибудь предприятиям.
     На эти слова Янсутского собеседники его ничего не возразили, и только у
обоих на лицах как бы написано было;  "Мошенник ты,  мошенник этакой,  еще о
честности  и  добросовестности  говоришь;   мало  барышей  попадает  в  твою
ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!"
     - Я бы вот даже,  - снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву,
- осмелился спросить ваше  превосходительство,  если  это  не  будет большою
нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, -
как оно и в каком положении?
     - Провалилось! - отвечал с явным удовольствием Тюменев.
     Янсутский покраснел.
     - Очень жаль,  -  сказал он с гримасой и пожимая плечами. - Но какая же
причина тому?
     - Очень  оно  фантастично,  чересчур фиктивно!  -  отвечал  с  усмешкой
Тюменев.
     - На каких же данных такой взгляд на него мог установиться? - продолжал
Янсутский.
     - На самых точных данных,  которые были собраны о  нем,  -  отвечал ему
Тюменев и обратился к Бегушеву: - В последний венский кризис... может, это и
выдумка,  но во всяком случае очень хорошо характеризующая время... Положим,
можно изобресть предприятие на  разработку какого-нибудь вещества,  которого
мало в известной местности находится...  изобресть предприятие на разработку
предмета,  совершенно не существующего в этой местности,  - но там открылось
предприятие,  утвержденное правительством,  и акции которого превосходнейшим
образом разошлись,  в котором поименованной местности совсем не существовало
на всем земном шаре;  вот и ваше дело несколько в этом роде,  - заключил он,
относясь к Янсутскому.
     - Я не думаю-с! - возразил тот с прежней гримасою в лице. - Я, впрочем,
тут только денежным образом участвую, паи имею!
     - Да,  но паи могут быть проданы!..  Я говорю это не лично про вас,  но
бывают случаи,  что люди,  знающие хорошо подкладку дела,  сейчас же продают
свои паи и продают очень выгодно,  а люди,  не ведающие того,  покупают их и
потом плачутся, - проговорил насмешливо Тюменев.
     - Нет-с,  я не продал бы моих паев,  я дело понимаю иначе,  -  сказал с
достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву:  -  А я было, Александр
Иванович,  приехал к вам попросить вас откушать ко мне;  я, собственно, живу
здесь  несколько на  бивуаках,  но  тут  существуют прекрасные отели,  можно
недурно пообедать, - проговорил он заискивающим голосом.
     Бегушев нахмурился.
     - Но когда вам это угодно? - спросил он.
     - В среду,  в шесть часов,  в Hotel de France.  Я именинник,  и хочется
немножко отпраздновать этот  день...  будут некоторые мои  знакомые и  дамы,
между прочим.
     - Дамы? - переспросил Бегушев.
     - Да!  Вот эта madame Мерова, а потом наша общая с вами знакомая. Домна
Осиповна Олухова,  портрет которой я,  кажется,  и вижу у вас!..  - объяснил
Янсутский, показывая глазами на портрет.
     Бегушев  при  этом  немного  смутился и  вместе  с  тем  переглянулся с
Тюменевым.
     - Вы знакомы, значит, с Домной Осиповной? - спросил он.
     - О боже мой, сколько лет! - воскликнул Янсутский. - Я начал знать ее с
первых дней ее замужества и  могу сказать,  что это примерная женщина в наше
время... идеал, если можно так выразиться...
     - А что за господин ее муж? - спросил Бегушев.
     Янсутский пожал плечами.
     - Это  купеческий сынок,  человек очень  добрый,  который умеет  только
проматывать,  но  никак  не  наживать...  Домна  Осиповна  столько  от  него
страдала,  столько перенесла,  потому что каждоминутно видела и мотовство, и
прочее  все...  Она  цеплялась за  все  и  употребляла все  средства,  чтобы
как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но ничто не помогло.
     Бегушев слушал Янсутского с каким-то мрачным вниманием.
     - Без лести можно сказать,  - продолжал тот с чувством, - не этакого бы
человека любви была достойна эта женщина...  Когда я ей сказал,  что,  может
быть,  будете и  вы,  она говорит:  "Ах,  я  очень рада!  Скажите Александру
Ивановичу, чтобы он непременно приехал".
     - Я буду-с, - произнес с тем же мрачным видом Бегушев.
     - Ваше превосходительство, - отнесся уже к Тюменеву Янсутский и вставая
при этом на ноги, - я осмелился бы покорнейше просить и вас посетить меня.
     - Благодарю вас, но я в этот день думаю уехать из Москвы.
     - Но  день  можно переменить;  я  именины могу раньше отпраздновать!  -
подхватил Янсутский.
     - Ах,  нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, - проговорил
Тюменев,  несколько сконфуженный и  удивленный такою смешною угодливостью от
человека, которому он сейчас только говорил колкости.
     - Что за вздор:  уедешь! - вмешался Бегушев. - Оставайся до четверга, и
поедем!
     - Ты желаешь этого? - спросил Тюменев.
     - Очень;  я тебя,  кстати, познакомлю тут с Домной Осиповной, - отвечал
Бегушев.
     - Извольте-с, я буду! - обратился Тюменев к Янсутскому.
     - Очень  вам  благодарен!  -  произнес  тот  действительно обрадованным
голосом, а потом раскланялся и ушел.
     - И  это вот тоже герой дня,  -  хорош?  -  спросил с  грустью Бегушев,
разумея, конечно, Янсутского.
     - Да,  -  подтвердил Тюменев,  -  но  я  сильно подозреваю,  что  Домну
Осиповну он для тебя пригласил.
     - Конечно!..   -  воскликнул  Бегушев.  -  Хотя,  в  сущности,  он  это
удовольствие доставляет мне из-за тебя!
     - Из-за меня? - спросил не без удивления Тюменев.
     - Из-за тебя!  Каждый раз,  как ты у  меня погостишь,  несколько этаких
каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть
и  либеральничают на словах,  а  хамы в  душе,  трепещут