,  по крайней мере, старался сделаться возвышенней, благородней и
умнее.  Время молодости Бегушева в  России можно было бы в некоторой степени
назвать  временем какого-то  боготворения женщин.  Стихи:  "К  глазкам",  "К
губкам",  "К  кудрям женским",  "Она",  "К  ней!"  писались тысячами.  Умные
старики  того  времени  приходили  в   недоумение  и  почти  в  негодование.
"Помилуйте! - восклицали они. - Прежде Державин писал оду "Бог", "Послание к
Фелице",  описывал "Водопад",  а  нынешние поэты все  описывают нам  ножки и
волосы своих знакомых дам!"  Но  как бы  то ни было,  Бегушев в  этот период
своей жизни был совершенно согласен с  поэтами и женщин предпочитал всему на
свете:  в  Наталью Сергеевну он  безумно влюбился.  Она ему ответила тем же.
Взаимная страсть их очень скоро была замечена в  обществе.  Пожилой и  очень
важный генерал (муж Натальи Сергеевны) вызвал поручика на дуэль,  и  поручик
его  сильно ранил,  за  что  разжалован был в  солдаты и  послан на  Кавказ.
Наталья Сергеевна бросила мужа-генерала и уехала на Кавказ за солдатом.  Лет
пять Бегушев был рядовым;  наконец смиловались над ним: дали ему возможность
отличиться и  вслед за  тем  возвратили ему прежние чины.  Бегушев сейчас же
вышел в  отставку и  выхлопотал себе  даже разрешение уехать за  границу для
излечения полученной им  раны.  Наталья Сергеевна опять последовала за  ним.
Сам старый муж ее хлопотал,  чтобы ей дозволили это.  Бегушев уехал в  чужие
края с  большой ненавистью к  России и  с большой любовью к Европе и верою в
нее.  Там  действительно приближалось довольно любопытное время.  Бегушев  с
лихорадочным волнением был свидетелем парижской революции 48-го года;  но он
был  слишком умен  и  наблюдателен,  чтобы  тут  же  не  заметить,  что  она
наполовину состояла не из истинных революционеров, а из статистов революции.
Империя  Наполеона и  повсеместный разгром революционных попыток в  Германии
окончательно разбили его мечты.  Вера в  Европу и ее политический прогресс в
нем сильно поколебалась!..  Бегушев почувствовал даже какое-то  отвращение к
политике и весь предался искусствам и наукам:  он долго жил в Риме, ездил по
германским университетским городам и проводил в них целые семестры;  ученые,
поэты, художники собирались в его салоне и, под благодушным влиянием Натальи
Сергеевны,  благодушествовали. За это время Бегушев очень многому научился и
дообразовал себя, и вряд ли оно было не самое лучшее в его жизни; но счастья
прочного нет:  над  Бегушевым разразился удар с  той стороны,  с  которой он
никак не  ожидал.  Наталья Сергеевна,  глубоко скрывая от Бегушева,  в  душе
сильно страдала от  своего все-таки щекотливого положения,  -  тогда женщины
еще не гордились подобными положениями!  Деликатная натура ее,  наконец,  не
выдержала: она заболела и, умирая, призналась Бегушеву в своих тайных муках.
Можно  судить,  что  сталось с  ним:  не  говоря уже  о  потере дорогого ему
существа,  он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему
сильному организму он  не  сошел  с  ума  и  через год  физически совершенно
поправился;   но  нравственно,   видимо,  был  сильно  потрясен:  заниматься
чем-нибудь он совершенно не мог,  и для него началась какая-то бессмысленная
скитальческая жизнь:  беспрерывные переезды из  города в  город,  чтобы хоть
чем-нибудь себя занять и  развлечь;  каждодневное читанье газетной болтовни;
химическим способом  приготовленные обеды  в  отелях;  плохие  театры  с  их
несмешными комедиями и  смешными  драмами,  с  их  высокоценными операми,  в
которых   постоянно   появлялись   то    какая-нибудь    дива-примадонна   с
инструментальным  голосом,   то   необыкновенно   складные   станом   тенора
(последних,  по  большей части,  женская половина публики года в  три совсем
порешала).  Таким  образом,  в  Европе  для  Бегушева ничего  не  оставалось
привлекательного и заманчивого.  Мысль, что там все мало-помалу превращается
в мещанство, более и более в нем укоренялась. Всякий европейский человек ему
казался лавочником,  и он с клятвою уверял, что от каждого из них носом даже
чувствовал  запах  медных  пятаков.   Вообще  все  суждения  его  об  Европе
отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда
почти до  пророчества:  еще задолго,  например,  до франко-прусской войны он
говорил:  "Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены:  им там нет более
места,  -  из-за  задних гор показывается каска Бисмарка!"  После парижского
разгрома,  который ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские
племена больше германских,  напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу
своим могучим кулаком,  воскликнул:  "Вздор-с! Этому не быть долго: немцы не
могут управлять Европой, - это противоречило бы эстетике истории!.."
     В   продолжение  всей  своей  заграничной  жизни  Бегушев  очень  много
сближался с  русской эмиграцией,  но она как-то на его глазах с каждым годом
все  ниже и  ниже падала:  вместо людей умных,  просвещенных,  действительно
гонимых и  несправедливо оскорбленных,  -  к  числу  которых Бегушев отчасти
относил и  себя,  -  стали  появляться господа,  которых и  видеть ему  было
тяжело.
     Наскучавшись и  назлившись в  Европе,  Бегушев  пробовал  несколько раз
возвращаться в  Россию;  проживал месяца  по  два,  по  три,  по  полугоду в
Петербурге,  блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем
снова уезжал за границу,  потому что и на родине у него никакого настоящего,
существенного дела не  было;  не на службу же государственную было поступать
ему  в  пятьдесят лет  и  в  чине  поручика в  отставке!..  Что  касается до
предложения  некоторых  друзей  его  идти  по  выборам  и  сделать  из  себя
представителя земских сил,  Бегушев только ядовито улыбался и отвечал: "Стар
я-с  и  мало знаю мою страну!"  В  сущности же он твердо был убежден,  что и
сделать тут  ничего нельзя,  потому что  на  ложку дела  всегда бывает целая
бочка болтовни и хвастовства! В Россию Бегушев еще менее даже, чем в Европу,
верил и совершенно искренне соглашался с тем мнением,  что она есть огромное
пастбище второстепенных племен.  При таком пессимистическом взгляде на все в
Бегушеве не иссякла,  однако,  жажда какой-то поэзии,  и  поэзии не в книгах
только и  образцах искусства,  а  в  самой жизни:  ему  мерещилось,  что  он
встретит еще женщину,  которая полюбит его искренне и  глубоко,  и что он ей
ответит тем же. Человеку редко не удается хоть отчасти осуществить постоянно
и  упорно им  лелеемую мечту.  В  один летний сезон Бегушев приехал на воды;
общество было там  многочисленное и  наполовину состояло из  русских,  и  по
преимуществу женщин. Все они хорошо знали Бегушева и бесконечно его уважали,
как  постоянного жителя  Европы.  Его  еще  молодцеватую и  красивую  фигуру
беспрестанно видели то в  тех,  то в других кружках,  сам же Бегушев вряд ли
чувствовал большое удовольствие от  этого  общества;  но  вот  с  некоторого
времени он начал встречать молодую даму,  болезненную на вид, которая всегда
являлась  одна  и  почти  глаз  не  спускала с  Бегушева;  это  наконец  его
заинтересовало. Сойдясь однажды с нею в курзале, где кроме их никого не было
других посетителей, он подошел к ней и спросил:
     - Вы русская?
     - Русская, - отвечала дама и вся покраснела при этом.
     - Ваше семейство? - продолжал Бегушев.
     - Я одна! Семьи у меня даже в России нет!..
     - Вы дама или девица?
     - Я  замужем;  но  я  не  живу  с  мужем!  -  сказала дама и  при  этом
окончательно пылала в лице.
     - И что же, вам прописан курс здешних вод? - расспрашивал ее Бегушев.
     - Нет, я так!.. От скуки больше, для развлечения...
     - Болезнь, значит, у нас с вами общая: я тоже скучаю.
     - Ну, это незаметно! Вы, кажется, здесь предмет такого общего внимания.
     - То есть меня знают все, и я тоже всех знаю, - отвечал Бегушев, и лицо
его при этом покрылось оттенком грусти.
     Дама посмотрела на него внимательно.  Далее потом на вопрос Бегушева об
ее  имени и  отчестве она  отвечала,  что имя ее  очень прозаическое:  Домна
Осиповна,  а фамилия и еще хуже того: Олухова. О фамилии самого Бегушева она
не спрашивала и сказала, что давно его знает.
     Тот же  вечер Бегушев провел уже у  Домны Осиповны,  а  затем их  всюду
стали видеть вдвоем:  робко и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на
Бегушева,  а  наконец и  его жгучие глаза,  с  каким-то упорством и  надолго
останавливаемые на Домне Осиповне,  ясно говорили о  начинавшихся между ними
отношениях.  Первым основанием для  чувства Домны  Осиповны к  Бегушеву было
некоторое чехвальство:  он  ей показался великосветским господином,  имеющим
большой успех между женщинами,  которого она как бы отнимала у всех. Бегушев
же видел в ней слабое,  кроткое существо, разбитое в жизни негодяем мужем, о
чем Домна Осиповна рассказала Бегушеву с  первых же свиданий.  Согреть своим
дыханием и  снова возвратить это  существо к  жизни -  ему  было  несказанно
приятно!..


                                  Глава Х

     Приехав с  обеда и  отправив письмо к  Домне Осиповне,  Бегушев сидел в
своем кабинете.  У него даже глаза налились кровью от гнева. По натуре своей
он  был  очень  вспыльчивый и  бешеный  человек и  только  воспитанием своим
сдерживал себя. Послышался негромкий звонок. Бегушев догадался, конечно, кто
приехал;  но он не пошевелился,  чтобы поторопить своего Прокофия,  который,
разумеется,  и отпер дверь не очень поспешно.  В эти мгновения Бегушев кусал
свои  ногти.  Наконец,  раздались негромкие шаги,  и  вошла  Домна Осиповна,
ласково и  кротко улыбаясь.  Она,  как бы  ничего не  случилось,  сняла свою
шляпку и, подойдя к Бегушеву, поцеловала его в лоб. Он и тут не пошевелился,
а только насмешливо посмотрел на снятую ею шляпку. Домна Осиповна после того
села напротив него.
     - Ты сердит на меня за что-то, я вижу, - сказала она.
     - Очень сердит, - отвечал Бегушев.
     - Но за что?
     - За  все!..  За  весь сегодняшний день!..  -  отвечал Бегушев,  нервно
постукивая ногой.
     - За весь день? - спросила с удивлением Домна Осиповна.
     - За весь!.. Что бы вы там ни говорили, как бы на ссылались на моды, но
в  такие платья одеваться нельзя!..  Такие шляпки носить и так причесываться
невозможно.
     Домна Осиповна окончательно была удивлена.
     - Почему же нельзя и невозможно? - спросила она почти насмешливо.
     - Потому-с,  -  почти крикнул Бегушев, - что так могут одеваться только
первобытные женщины...  дикие,  из лесов вышедшие...  Вон, смотрите, ваша же
подруга  Мерова  -   она,  по  всему  видно,  лучше  в  этом  отношении  вас
воспитана!.. Посмотрите, как она скромно, умно и прилично была одета!
     Домна  Осиповка  вспыхнула  при  этом.  Бегушев  не  подозревал,  какое
глубокое оскорбление нанес  он  ей  этими словами:  Домна Осиповна,  как  мы
знаем,  постоянно спорила и  почти пикировалась с Меровой касательно туалета
и,  считая ее  дурочкой,  твердо была уверена,  что та  решительно не  умеет
одеваться,  а  тут  вдруг что же  она слышала,  какое мнение от  любимого ею
человека?
     - Madame Мерова вообще,  я вижу,  вам больше нравится,  чем я!.. Что ж,
займитесь ею:  она, может быть, предпочтет вас Янсутскому, - проговорила она
с навернувшимися слезами на глазах.
     - Пожалуйста, не переходите на почву ревности!.. Вы сами хорошо знаете,
что я слишком вас люблю,  слишком стар, чтобы увлечься другой женщиной, - не
говорите в этом случае пустых фраз! - возразил ей Бегушев.
     - Как же мне не говорить,  -  продолжала Домна Осиповна. - За то, что я
как-то  не  по вкусу твоему оделась,  ты делаешь мне такие сцены и  говоришь
оскорбления.
     - Ты-то уж меня очень оскорбила сегодня...  Очень! - перебил ее Бегушев
с запальчивостью. - Чувствовала ли ты, как ты сидела, когда мы ехали с тобой
в коляске?
     Домна Осиповна склонила при этом голову.
     - Даже и то не по нем, как я сидела в коляске, - проговорила она.
     - Очень не по мне - ты сидела, как бы сидела самая пошлейшая камелия.
     - Это  терпения никакого нет выслушивать такие сравнения!..  -  сказала
Домна Осиповна и окончательно заплакала.
     Бегушеву сейчас сделалось жаль ее.
     - Но пойми ты это,  -  заговорил он, ударяя себя в грудь, - я желал бы,
чтобы ты никогда не была такая, какою ты была сегодня. Всегда я видел в тебе
скромную и  прилично держащую себя  женщину,  очень  мило  одетую,  и  вдруг
сегодня является в  тебе  какая-то  дама червонная!..  Неужели этот дурацкий
вкус замоскворецких купчих повлиял на тебя!
     - Хорошо,  я  вперед буду так одеваться,  как за границей одевалась,  -
сказала покорно Домна Осиповна. - Что же, в этом все твое неудовольствие?
     - Нет,  не в этом,  - отвечал опять Бегушев с запальчивостью. - Я этого
мерзавца Янсутского совсем не  знал;  но вы его,  как сам он говорил,  давно
знаете; каким же образом вы, женщина, могли поехать к нему на обед?
     - Каким же образом ваша приличная madame Мерова поехала к нему на обед?
- спросила, в свою очередь, с ядовитостью Домна Осиповна.
     - Что  ж  мне  за  дело  до  madame Меровой;  она  может ехать куда  ей
угодно... говорить, что хочет и как умеет...
     - Но главное, - возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, - на обеде у
Янсутского ничего такого не  было,  что бы  могло женщину шокировать!..  Все
было очень прилично!
     - Прилично!  -  воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. -
Прилично очень!..  Когда этот мерзавец за каждым куском,  который глотал его
гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: "Хорошо?.. Хорошо?.." Наконец, он
врал  непроходимо:  с  какой наглостью и  дерзостью выдумал какую-то  мадеру
мальвуази,  существовавшую при  осаде Гибралтара,  и  вино из  садов герцога
Бургундского!  Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые
из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью!
     - Не  мне же было ему возражать и  спорить с  ним;  это вам,  мужчинам,
следовало, - проговорила Домна Осиповна.
     - Никто от вас и не требует,  чтобы вы ему возражали, но вы должны были
оскорбиться.
     Домна Осиповна решительно не понимала, чем она тут могла оскорбиться.
     - И тотчас же уехать после обеда,  если имели неосторожность попасть на
такую кабацкую попойку, - добавил Бегушев.
     Попойки кабацкой,  по мнению Домны Осиповны, тоже совершенно не было, а
были только все  немного выпивши;  но  она любила даже мужчин навеселе:  они
всегда в  этом случае бывают как-то  любезнее.  Впрочем,  возражать что-либо
Бегушеву Домна Осиповна видела,  что совершенно бесполезно, а потому, скрепя
сердце, молчала.
     - Или   эти   милые  остроты  дуралея  Хвостикова,   которыми  вы   так
восхищались!..  -  не унимался между тем тот, не могший равнодушно вспомнить
того, что происходило за обедом.
     Домна Осиповна и  на  это молчала,  что еще более поднимало в  Бегушеве
желчь, накопившуюся в продолжение дня.
     - Но все это,  разумеется, бледнеет перед тем, - заключил он с ядовитой
усмешкой,  -  что вы - молодая женщина порядочного круга, в продолжение двух
часов вели задушевнейшую беседу с мужиком, плутом, свиньей.
     Домна Осиповна подняла, наконец, голову.
     - Вот видишь,  как несправедливы все твои обвинения, - сказала она. - Я
с  этим  мужиком разговаривала о  делах моих,  по  которым у  меня хлопотать
некому, кроме меня самой.
     - Нет-с,  вы  мало что  разговаривали с  ним,  вы  с  ним  любезничали,
чокались бокалами!.. Удивляюсь, как брудершафт не выпили!
     - Нельзя же с  человеком,  говоря о  каком-нибудь деле своем,  говорить
грубо.
     - Вы никак не должны были с ним говорить!..  Он хоть человек не глупый,
но слишком неблаговоспитанный!  Если у вас есть с ним какое-нибудь дело,  то
вы должны были поверенного вашего послать к  нему!..  На это есть стряпчие и
адвокаты.
     - Но я никого из этих адвокатов не знаю.
     - В  таком случае извольте мне поручить ваши дела и  расскажите,  в чем
они состоят; я буду с Хмуриным разговаривать за вас.
     Предложение это смутило Домну Осиповну.  Она не  хотела,  чтобы Бегушев
подробно знал ее  состояние,  и  обыкновенно говорила ему  только,  что  она
женщина обеспеченная.
     - Не хочу я тебя беспокоить моими делами,  -  возразила она.  -  Ты сам
говоришь,  что  мы  не  должны обременять друг друга ничем и  что  пусть нас
связывает одна нравственная привязанность!
     Говоря это,  Домна  Осиповна,  будто бы  от  жару,  сняла свои  букли и
распустила немного косу и  расстегнула несколько пуговиц у платья.  Маневром
этим  она,  видимо,  хотела  произвести приятное  впечатление на  Бегушева и
достигнула этого.
     - Посмотри, пожалуйста! - воскликнул он. - Не в тысячу ли раз ты в этом
виде прелестнее, чем давеча была?
     - Неужели  же  я  растрепанная лучше,  чем  одетая?  -  спросила  Домна
Осиповна.
     - Гораздо, потому что природа у тебя прекрасная, но вкуса нет.
     Домна Осиповна при этом опять покраснела.
     - Ну  хоть в  таком виде люби меня.  Ты  не  сердишься больше на  меня?
Скажи! - говорила она, вставая и подходя к Бегушеву.
     - Я не сержусь,  но я огорчен!.. Я желал бы, чтобы ты была лучше всех в
мире или, по крайней мере, умнее в каждом поступке твоей жизни.
     - В  таком случае учи меня,  -  продолжала Домна Осиповна,  целуя его в
лоб. - Что же делать, если я такая глупенькая родилась на свет!
     - Ты не глупенькая, а тебе надобно гувернантку хорошую нанять.
     - Найми гувернантку мне! - сказала покорным голосом Домна Осиповна.
     В это время,  без всякой осторожности,  явился Прокофий,  так что Домна
Осиповна не  успела даже  прервать поцелуя своего,  не  то  что  поотойти от
Бегушева.
     - Подано кушать-с! - сказал Прокофий почти повелительным голосом.
     Рассердясь на  барина,  никогда почти не ужинавшего,  а  тут вдруг ни с
того,  ни с сего приказавшего готовить затейливый ужин,  Прокофий строжайшим
образом распорядился,  чтобы повар сейчас же начинал все готовить, а молодым
лакеям велел накрывать стол.
     - Хотите  скушать  чего-нибудь?  -  сказал  Бегушев,  уже  начав  Домне
Осиповне говорить "вы".
     - Хорошо, - отвечала та, поправляя прическу у себя.
     Они прошли в столовую.
     - Я нарочно велел приготовить пулярдку с трюфелями, чтобы вам показать,
какие могут быть настоящие трюфели,  сравнительно с теми пробками,  которыми
нас угощал сегодня наш амфитрион...
     И Бегушев сам наложил Домне Осиповне пулярды и трюфелей.
     Она скушала их все.
     - Есть, надеюсь, разница? - спросил ее Бегушев.
     - Да!  - согласилась Домна Осиповна, но в самом деле она так не думала,
и даже вряд ли те трюфели не больше ей нравились.
     - Теперь позвольте вам предложить и  красного вина,  которое,  надеюсь,
повыше сортом вина из садов герцога Бургундского!
     И  Бегушев  налил  Домне  Осиповне действительно превосходного красного
вина.
     - О, это гораздо лучшее вино! - согласилась Домна Осиповна, все-таки не
чувствуя  в  вине  никакого  особенного  превосходства.  В  следующем  затем
маседуане она обнаружила, наконец, некоторое понимание.
     - Как хорошо это пирожное;  его никак нельзя сравнить с  давешним!..  -
начала уже она сама.
     - Это из свежих фруктов,  а то из сушеной дряни.  Мещане!.. Они никогда
не будут порядочно есть!.. - заключил Бегушев.
     После  ужина гостья и  хозяин снова перешли в  кабинет,  и,  по  поводу
коснувшегося разговора о  Хмурине и Янсутском,  Бегушев стал толковать Домне
Осиповне,  что  эти дрянные люди суть продукт капитала,  самой пагубной силы
настоящего  времени;   что   существовавшее  некогда  рыцарство  по   своему
деспотизму ничто в сравнении с капиталом. Кроме того, это кулачное рыцарское
право было весьма ощутимо; стоило только против него набрать тоже кулаков, -
и  его не стало!  Но пусть теперь попробуют бороться с  капитало