но как бы то ни
было, меня это мучит...
     ______________
     * вы понимаете (франц.).

     - Je comprend tres bien!..* -  подхватил генерал,  хорошо ведавший, как
тяжело иногда бывает жить на  чужие деньги,  даже на  деньги жены.  -  Я  не
попрошу князя,  а  прикажу ему заплатить вам!..  -  заключил он  решительным
тоном.
     ______________
     * Я понимаю очень хорошо!.. (франц.).

     - Пожалуйста! - проговорила старушка и затем сказала своей горничной: -
Ты, Маремьяша, можешь идти пить чай.
     Та  не  совсем  охотно  воспользовалась  этим  разрешением:   ее  очень
интересовал начавшийся разговор о должниках барыни.
     - Я  нарочно Маремьяшу услала,  -  продолжала Аделаида Ивановна лукавым
голосом,  - она и брат Александр непременно хотят посадить князя в тюрьму...
Вы  его попугайте,  что вот что ему угрожает...  Пусть бы  он хоть часть мне
уплатил, а остальное я подожду.
     - Напишу и непременно заставлю его заплатить вам! - повторил генерал.
     По  натуре своей он  был  очень услужливый человек и  стремился каждому
сделать приятное;  но только в результате у него почти всегда выходило,  что
он никому ничего не делал.
     - Я вам,  cousin,  признаюсь еще в одном,  -  пустилась в откровенности
Аделаида Ивановна, - мне тоже должна довольно порядочную сумму сотоварка моя
по Смольному монастырю,  сенаторша Круглова. Она сначала заплатила мне всего
сто рублей!..  Меня это,  натурально,  несколько огорчило...  После того она
сама приехала ко  мне -  больная,  расплакалась и  привезла в  уплату триста
рублей, умоляя отсрочить ей прочий долг на пять лет; я и отсрочила!..
     Проговоря последние слова, старушка грустно рассмеялась.
     - Это напрасно!.. Напрасно! - заметил ей генерал.
     - Теперь уж  и  сама каюсь,  но  что ж  делать?  -  продолжала Аделаида
Ивановна. - Только вы, бога ради, не скажите об этом нашем разговоре брату -
это его очень рассердит и обеспокоит.
     - Для  чего ж  я  ему стану говорить!  -  произнес генерал,  уже слегка
позевнув от беседы с кузиной,  и затем,  распрощавшись с ней,  возвратился к
Бегушеву.  Там он нашел бутылку шампанского и вазу с грушами дюшес:  Бегушев
знал, чем угощать кузена!
     - Ваше превосходительство,  вы,  как европеец, конечно, не пьете чаю, -
сказал он.
     - Терпеть его не могу, - отвечал Трахов.
     - А  потому не  угодно ли  вам сего благородного напитка,  -  продолжал
Бегушев, наливая стоявшие на столе три стакана.
     - Сегодня я  много пил!  -  отнекивался было сначала генерал,  но потом
жадно и залпом выпил весь стакан; граф Хвостиков и Бегушев также последовали
его примеру.
     Снова повторено было наполнение стаканов,  и  таким образом бутылки как
бы  не  бывало.   Хозяин  велел  подать  новую.  Трахов,  попробовав  груши,
воскликнул:
     - Хоть бы в Париже такие груши!
     - В Париже нет таких, - подхватил Хвостиков.
     Выпитая затем еще бутылка окончательно воодушевила беседующих.
     - Знаете, cousin, - начал вдруг генерал, - если у нас начнется война, я
непременно пойду:  мне  смертельно надоела  моя  полуштатская и  полувоенная
служба.
     - Всем надобно идти, всем! - решил граф.
     - А вы, cousin, не тряхнете стариною, не пойдете? Вам надобно послужить
еще отечеству! - продолжал генерал.
     - Может быть,  пойду,  - отвечал Бегушев протяжно и какой-то совершенно
низовой октавой.
     После  того  разговор перешел  на  скандалезные анекдоты,  которых граф
Хвостиков знал множество и  передавал их с неподражаемым искусством.  Трахов
хохотал до  слез,  Бегушев тоже  посмеивался;  между тем  спрошена была  еще
бутылка,  выпита,  словом,  и старики куликнули порядочно.  Трахов, наконец,
тяжело поднялся со  стула,  чтобы  ехать  домой.  Граф  Хвостиков напросился
проводить его  и,  конечно,  провез  генерала куда-нибудь в  недоброе место.
Бегушев  остался в  грустно-сентиментальном настроении.  Он  думал  о  Домне
Осиповне:  "Что,  если  это  разорение,  о  котором говорили,  в  самом деле
постигнет ее?  Она не перенесет этого. Бедная, бедная!" - рассуждал Бегушев,
и как ему досадно было,  что он, под влиянием чисто каприза, разошелся с ней
и  тем  погубил ее  и  себя!..  Закравшаяся мысль идти  на  войну,  буде она
разгорится, стала ему казаться единственным исходом из своего мучительного и
бесцельного существования.
     Граф Хвостиков,  возвратившийся домой почти наутро,  тоже думал о Домне
Осиповне,  но  только совершенно противоположное:  ему  нетерпеливо хотелось
передать ей,  что благовестил про ее дела Янсутский. Желание это он исполнил
на следующее утро.  Доступ к  Домне Осиповне,  особенно с  тех пор,  как она
вышла замуж, сделался еще труднее; графа сначала опросил швейцар и дал знать
звонком о прибывшем госте наверх,  оттуда сошедший лакей тоже опросил графа,
который на  все  эти  расспросы отвечал терпеливо:  он  привык  дожидаться в
передних!  Извещение о приезде графа пришло в довольно поэтическую для Домны
Осиповны минуту:  она сидела в  кабинете у  мужа на диване,  рядом с ним,  и
держала его руку в  обеих руках своих;  взор ее дышал нежностью и томностью.
Перехватов только что вернулся с практики и был заметно утомлен.
     - Граф  Хвостиков?  -  переспросила гордо Домна Осиповна доложившего ей
лакея.
     Тот почтительным наклонением головы подтвердил свое донесение.
     - Пускай войдет!..  -  сказала почти презрительно Домна Осиповна лакею,
и,  когда тот ушел, она выпрямилась на диване и приняла величественную позу,
а доктор,  очень довольный, кажется, что освободил свою руку из рук супруги,
пересел к своему письменному столу, уставленному богатыми принадлежностями.
     Граф явился как самый преданнейший и  доброжелательствующий друг дома и
принес  тысячу извинений,  что  так  давно  не  бывал.  Хозяева отвечали ему
улыбками,  а Перехватов,  сверх того,  пододвинул ему слегка стул,  и, когда
граф  сел,  он  предложил  ему  из  своей  черепаховой,  отделанной  золотом
сигарочницы высокоценную сигару.
     - Но не обеспокою ли я Домну Осиповну? - спросил граф.
     - Нет,   я   сама  курю!..   Jean,   дай   мне  огня!   -   сказала  та
нежно-повелительно мужу.
     Перехватов подал  ей  огня,  а  затем,  закурив  свою  сигару,  передал
спичечницу графу Хвостикову.
     Вскоре  довольно  сильный  дым  от   зажегшихся  любимцев  современного
человечества наполнил комнату.
     - Вы  все  еще  существуете  у  Бегушева?  -  спросила  Домна  Осиповна
Хвостикова.
     Перехватов сделал недовольную мину:  он не любил,  когда Домна Осиповна
почему  бы  то  ни  было  упоминала  имя  Бегушева.  Граф  тоже  обиделся  -
употребленным ею глаголом "существуете".
     - С ним живу, - отвечал он, думая про себя: "Погодите, madame, я сейчас
вам поднесу букет, не совсем приятно для вас благоухающий!.."
     - Он, говорят, все спит теперь, - сказала насмешливо Домна Осиповна: ей
на днях рассказал муж, что Бегушев только и делает, что ест, пьет и спит.
     - Ему некогда все спать; у нас очень много бывает... - возразил граф.
     - Кто ж именно?.. - спросила величественно Домна Осиповна.
     - Многие!  -  отвечал граф,  тоже не  без величия откидываясь на спинку
кресел и  пуская синеватую струю дыма от сигары.  -  Вчера у нас целый вечер
сидел его cousin,  генерал Трахов, который, между прочим, рассказал, что ему
в  клубе говорили,  будто бы  над  вами по  долгам покойного старика Олухова
висит банкротство, для чего я и приехал к вам, чтобы предупредить вас...
     Последние слова Хвостиков адресовал прямо к Домне Осиповне.
     Та первоначально переглянулась с мужем, потом засмеялась.
     - Что  за  пустяки такие:  генерал Трахов рассказывает,  что  надо мной
висит банкротство!.. - произнесла она.
     Но Перехватов не смеялся;  он еще за несколько дней перед тем слышал от
одной дружественной ему дамы,  которую он давным-давно лечил,  легкие намеки
на нечто подходящее к этой неприятной новости.
     - Интереснее всего  знать,  -  продолжала Домна  Осиповна,  сохраняя со
свойственною ей твердостью присутствие духа,  - кто первый выдумал и повесил
надо мной банкротство? Не Трахов же, который меня совершенно не знает?
     - Конечно, не Трахов, - отвечал Хвостиков.
     - Может  быть,  Бегушев  говорит  это  про  меня?  -  продолжала  Домна
Осиповна.
     - Бегушев не  только этого,  но и  ничего теперь про вас не говорит!  -
уязвил ее граф Хвостиков.
     - В таком случае Янсутский? - подхватила Домна Осиповна.
     - Вот это так, отгадали; он поведал об этом Трахову, - подтвердил граф.
     Домна Осиповна злобно,  но по-видимому искренно усмехнулась; Перехватов
тоже улыбнулся.
     - Теперь это понятно! - произнесли они оба в один голос.
     В  ответ на  это  граф Хвостиков имел в  своем лице выражение невинного
агнца, ничего не понимающего, и, поднеся таким образом Домне Осиповне букет,
не совсем приятно для нее благоухающий, уехал.
     Супруги, оставшись вдвоем, вскоре пошли обедать. Каждый из них старался
показать,   что   новость,   сообщенную  графом   Хвостиковым,   считает  за
совершеннейший вздор;  но  в  то  же  время  у  Домны Осиповны сразу пропала
нежность и томность во взоре;  напротив, он сделался сух и черств; румяное и
почти всегда улыбающееся лицо доктора тоже затуманилось,  и  за обедом он не
так много поглотил сладкого,  как обыкновенно поглощал.  Встав из-за  стола,
Перехватов велел закладывать карету, чтобы ехать по визитам, чего он никогда
почти не делал и выезжал обыкновенно из дому часов в восемь вечера.
     - Ты куда так рано? - спросила его Домна Осиповна.
     - Заеду в клуб,  чтобы узнать там,  что такое это за болтовня! - сказал
Перехватов.
     Домна Осиповна на этот раз не кнюксила и  не упрашивала мужа,  чтобы он
посидел еще с ней и не спешил к своим больным.
     - Да,  поезжай и узнай,  пожалуйста!..  Я предчувствую,  что многое тут
надобно будет предпринять!.. - проговорила она.
     Доктор ничего ей не ответил и уехал.
     У  Домны  Осиповны действительно многое теснилось в  голове:  состояние
деда она точным образом не  знала,  а  слышала только,  что он очень богатый
человек.  Главноуправляющего по имениям в  Сибири Домна Осиповна несколькими
письмами вызывала к себе,  однако тот, под разными предлогами, не являлся, и
очень  возможно было,  что  совсем не  явится к  ней.  Послать какого-нибудь
адвоката в Сибирь Домна Осиповна боялась, так как в последнее время к ней со
всех  сторон  доходили повествования о  том,  как  адвокаты обманывают своих
клиентов,  и особенно женщин,  -  что отчасти она испытала и на себе, в лице
Грохова.  Самой ехать в Сибирь?.. Но ее здоровье, и без того уже потрясенное
разными житейскими волнениями,  пожалуй,  не  выдержит;  кроме  того,  Домна
Осиповна считала невозможным оставить и  мужа,  которого она ревновала,  как
сама выражалась, ко всем его противным дамам.
     Вообразив  все  это,  Домна  Осиповна  начала  плакать  и  нисколько не
старалась пересилить в  себе начинающуюся истерику,  что  она  делала первые
месяцы  по  выходе  замуж.  Она  хотела хорошенько напугать мужа,  чтобы  он
приискал человека,  которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это
сделать,  у него знакомых пропасть; а то пусть и сам едет в Сибирь, - у него
все-таки не будет там пациентов. Перехватов, сидя в своей щегольской карете,
тоже был в  весьма беспокойном настроении духа.  "Черт знает этих купцов,  -
размышлял он,  -  сегодня у  него миллионы,  а завтра -  ничего!.." Приятная
перспектива  открывалась  умственному  взору  красивого  врача:   разоренная
супруга - подержанная, больная, капризная и ревнивая!


                                  Глава VI

     Дня через два -  через три Бегушев, по обыкновению, вышел довольно рано
из дому,  чтобы бродить по Москве.  Проходя мимо своей приходской церкви, он
встретил выходящего из нее священника, только что кончившего обедню.
     - Здравствуйте!  -  пробасил тот,  протягивая Бегушеву руку.  -  Вот вы
желали помогать бедным,  -  продолжал священник тем же басовым и  монотонным
голосом,  -  вчера я  ходил причащать одну  даму...  вероятно,  благородного
происхождения,  и  живет она -  умирающая,  без всякой помощи и средств -  у
поганой некрещеной жидовки!
     - А в каком это доме? - спросил Бегушев.
     - В большом угольном доме, против части, в подвальном этаже.
     Бегушев,  поблагодарив  священника  за  известие,  прямо  отправился  в
указанный ему дом. Он очень был доволен возможности найти существо, которому
приятно будет ему помогать.  В этих стремлениях преследовать злых и помогать
именно  несчастным  людям  в  Бегушеве  отражалось  чисто  прирожденное  ему
рыцарство  характера:   он  еще  в  школе  всегда  заступался  за  слабых  и
смирненьких товарищей и тузил немилосердно, благодаря своей силе и мощности,
нахалов,  буянов и подлецов;  затрещины,  которые он им задавал, носили даже
особое название: "бегушевская затрещина".
     Чтобы пробраться в подвальный этаж белого угольного дома,  надобно было
пройти через двор, переполненный всякого рода зловониями, мусором, грязью, и
спуститься ступеней десять вниз,  что сделав, Бегушев очутился в совершенной
темноте и,  схватив наугад первую попавшуюся ему  под  руку  скобку,  дернул
дверь к себе.  Та отворилась,  издав резкий,  дребезжащий звонок, и вместе с
тем  шлепнулся стоящий у  дверей  и  умевший еще  только  ходить около  стен
черномазый,  курчавый жиденок и  заревел благим матом.  Сверх того  Бегушеву
невольно, сквозь слабо мерцающий свет в комнате, показался лежащий в углу, в
навозной куче,  маленький ягненочек,  приготовляемый,  вероятно, к торжеству
агнца пасхального.  На  раздавшийся рев  и  звонок выскочила тоже  курчавая,
черноволосая и  грязная жидовка.  Схватывая ребенка на руки,  она прокричала
визгливым голосом:
     - Кого вам надо?
     - У вас тут одна больная дама живет?.. Я хочу ее видеть!
     - Она вон тут -  в этой комнатке лежит...  -  отвечала гораздо вежливей
жидовка и зажимая ребенку рот, чтобы он не орал.
     Несмотря на  темноту в  комнате,  дочь Израиля рассмотрела на  Бегушеве
дорогое пальто и поняла тотчас, что это, должно быть, важный господин.
     - Я уж,  сударь,  не знаю,  что мне с ней и делать, - продолжала она, -
хоть в полицию объявлять: живет третий месяц, денег мне не платит... Умрет -
на что мне ее хоронить... Пусть ее берут, куда хотят!..
     - Вам вс„ заплатят... - сказал Бегушев и подал жидовке десять рублей.
     Точно  кошка  рыбью  головку,   подхватила  жидовка  своими  костлявыми
пальцами деньги.
     - На этом, сударь, благодарю вас покорно! - воскликнула она.
     По-русски  дочь  Израиля,   как   мы   видим,   говорила  почище  любой
великорусской торговки:  у  ней  звяканья  даже  в  произношении никакого не
чувствовалось.
     - Пожалуйте,  сударь,  вот тут порожек маленький,  не  оступитесь!..  -
рассыпалась она перед Бегушевым,  вводя его в комнату больной жилицы, где он
увидел...  чему сначала глазам своим не  поверил...  увидел,  что  на  худой
кроватишке,  под дырявым,  изношенным бурнусом,  лежала Елизавета Николаевна
Мерова; худа она была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние!
     - Бегушев! - воскликнула она, взмахнув на него все еще хорошенькие свои
глазки.
     - Елизавета Николаевна,  давно ли вы в Москве?  -  говорил тот,  сам не
сознавая хорошенько, что такое он говорит.
     - Зачем вы пришли ко мне? Зачем? - спрашивала Мерова, горя вся в лице.
     Бегушев молчал.
     - А,  чтобы  посмеяться  надо  мной!..  Полюбопытствовать,  в  каком  я
положении...  Написать об  этом другу вашему Тюменеву!..  Хорошо,  Александр
Иванович, хорошо!.. Спасибо вам!..
     И Мерова, упав лицом на подушку, зарыдала.
     У Бегушева сердце разрывалось от жалости.
     - Я  пришел к  вам,  чтобы сказать,  что  отец ваш  живет у  меня!..  -
проговорил он, опять-таки не зная, зачем он это говорит.
     - Отец мой... у вас?.. - спросила Мерова, приподнявшись с подушки.
     - У меня, - с тех пор, как вы уехали из Петербурга.
     Мерова поникла головой.
     - Тюменев прогнал его, я это предчувствовала... - проговорила она.
     Бегушев между тем сел на ближайший к ней стул.
     - Вот что,  голубушка,  -  начал он и  слегка положил было свою руку на
руку Меровой.
     - Не дотрагивайтесь до меня!..  Это невозможно!  - воскликнула она, как
бы ужаленная и затрепетав всем телом.
     - Хорошо!..  - проговорил Бегушев, отнимая руку. - Я теперь пойду домой
и  предуведомлю поосторожней вашего отца,  и  мы  перевезем вас на  хорошую,
удобную квартиру.
     Сначала Мерова  слушала молча  и  довольно спокойно,  но  на  последних
словах опять встрепенулась.
     - Нет, Бегушев; не на квартиру, а в больницу... Я не стою большего... -
произнесла она.
     - Если хотите,  -  и в больницу!  - не спорил с ней Бегушев и поднялся,
чтобы поскорее возвратиться домой и послать графа к дочери.
     - Вы уже уходите?..  -  произнесла Мерова,  и  глаза ее мгновенно,  как
бывает это у  детей,  наполнились слезами.  -  Зачем же тогда и приходили ко
мне? - присовокупила она почти отчаянным голосом.
     - Я останусь, когда вы желаете этого!.. - отвечал Бегушев.
     - Да... - почти приказала ему Мерова.
     Несмотря на то,  что у Елизаветы Николаевны, за исключением хорошеньких
глазок  и   роскошных  густых  волос,   никаких  уже  прелестей  женских  не
существовало,  но  она -  полураздетая,  полуоборванная -  произвела сильное
раздражающее впечатление на моего пожилого героя;  и странное дело: по своим
средствам Бегушев,  конечно,  давно бы мог половину театрального кордебалета
победить,  однако он  ни на кого из тамошних гурий и  не глядел даже,  а  на
Мерову глядел.
     - Мильшинский этот - помните, - сказала вдруг она, - в тюрьме сидит!
     - За что?
     - Украл казенные деньги в банке...  Хорошо, что я тогда, как приехала с
ним  в  Киев,  так  и  бросила его;  а  то  сказали бы,  что он  на  меня их
промотал... - проговорила Мерова.
     Но где она потом жила -  и,  вероятно,  с  кем-нибудь жила,  -  Бегушев
старался как бы забыть и не думать об этом.
     Елизавета Николаевна от  напряжения при  разговоре сильно раскашлялась.
Бегушев,  чтобы  не  дать  ей  возможности затруднять  себя,  начал  сам  ей
рассказывать.
     - А здесь без вас много новостей случилось...
     - Какие? - спросила Мерова.
     - Самая крупная та,  что муж Домны Осиповны пьяный оборвался с третьего
этажа из окна и расшибся до смерти.
     Мерова широко раскрыла свои хорошенькие глазки.
     - Для чего он оборвался? - спросила она с удивлением.
     - Это его спросить надобно!
     - А Домна Осиповна огорчена была этим?
     - Не  знаю,  слышал  только,  что  получила от  него  в  наследство все
состояние.
     - Ну да,  непременно!..  -  подхватила Мерова.  - Она всегда мечтала об
том, чтобы как-нибудь себе в ручку - хап!.. хап!.. Впрочем, это и лучше!..
     Проговоря  последние слова,  Елизавета Николаевна вдруг  обеими  руками
взяла себя за левый бок и стала метаться на постели.
     - Что такое с вами? - спросил ее испугавшийся Бегушев.
     - Тут очень болит, точно ножами режет, - отвечала она.
     - И давно вы чувствуете эту боль?
     - Давно,  но нынче она сделалась гораздо сильней...  Я  в последний год
вина очень много пила!..
     Такое признание Елизаветы Николаевны покоробило Бегушева.
     - Но  что  теперь делает Домна  Осиповна?  -  продолжала больная,  едва
переводя дыхание.
     - Она вышла замуж за доктора Перехватова, - сказал Бегушев.
     Елизавета  Николаевна  опять   приподнялась  немного   на   постели   и
проговорила:
     - Ах, она дура этакая, глупее меня даже!
     - Что  ж  тут глупого?  -  возразил Бегушев.  -  Доктор молод,  красив,
влюблен в нее...
     - Нет,  какое красив!..  Он гадок!..  Он кучер, форейтор смазливый... Я
знала его еще студентом,  он тогда жил на содержании у  одной купчихи