вить Домну Осиповну бросить
Бегушева,  которого  Олухов  начал  считать  единственным  разрушителем  его
семейного счастья.
     В  первый день приезда мужа Домна Осиповна успела только заметить,  что
он был сверх обыкновения важен и гораздо солиднее,  чем прежде, держал себя,
чему она и  порадовалась;  но  на  другой день Олухов приехал домой к  обеду
после  завтрака в  "Славянском Базаре"  и  был  сильно  выпивши.  Усевшись с
прежнею важностью за стол, он прямо объявил Домне Осиповне, что желает с ней
жить, как муж с женой.
     - Будет уж, - присовокупил Олухов, - довольно подурачились и вы и я.
     Слова эти,  точно стрелы, пропитанные ядом, пронзили все существо Домны
Осиповны. Олухов ей был противен до омерзения.
     - Нет,  это невозможно...  - произнесла она тихо, и перед ней мелькнули
пятьсот тысяч, которые Домна Осиповна, впрочем, надеялась получить от мужа и
через суд,  если бы  он не стал их отдавать;  а  из прочего его состояния ей
ничего не надо было, - так, по крайней мере, она думала в настоящую минуту.
     Озадаченный  ответом  жены,   Олухов,   в   свою  очередь,   побледнел:
самодур-дед в нем отчасти жил еще!
     - В  таком случае я увезу вас с собою в Сибирь:  нам там надобно быть у
наших дел!.. - проговорил он с дрожащими губами.
     - Я не поеду с вами!  -  возразила ему твердо Домна Осиповна.  - У меня
есть от вас бумага, по которой я могу жить, где хочу.
     - Я бумагу эту уничтожу! - воскликнул Олухов и ударил кулаком по столу.
     - А  когда вы так,  -  начала Домна Осиповна (она с своими раздувшимися
ноздрями и горящими глазами была в гневе пострашней мужа),  -  то убирайтесь
совсем от меня!.. Дом мой!.. Заплатите мне пятьсот тысяч и ни ногой ко мне!
     - Пятисот копеек вы  от меня не получите!..  -  кричал Олухов и,  встав
из-за стола, ушел к себе вниз.
     После этого разговора с Домной Осиповной и сделался припадок истерики.
     Олухов между тем,  выспавшись,  почувствовал робость в  отношении жены,
очень хорошо сознавая,  что  без  ее  участия в  делах ему  одному ничего не
сделать.  Придя к  ней вечером,  как только с  ней кончилась истерика и она,
совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он стал просить у ней прощения.
На это ему Домна Осиповна сказала:
     - Оставь меня совершенно на свободе и слушайся только,  что я тебе буду
советовать.
     Олухов на все согласился и уехал в "Эрмитаж", чтобы хоть там рассеяться
после сибирской скуки.
     Покорность мужа не  очень успокоила Домну Осиповну.  Она  знала,  какие
экспромты от  него  бывают,  по  прежней своей  жизни с  ним.  Что  касается
Бегушева,  так  она  и  подумать об  нем боялась,  зная наперед,  что с  ним
бороться ей гораздо будет труднее,  чем с мужем... Словом, она находила себя
очень похожей на  слабый челн,  на  который со  всех сторон напирают волны и
которому единственное спасение -  скользить как-нибудь  посреди этого  и  не
падать духом.
     - Муж мне сказывал,  - продолжала она занимать своих гостей и обращаясь
более к доктору, - что в деле Хмурина открылись уголовные преступления и что
будто бы он арестован!
     - Об этом в газетах есть!.. - сказал Перехватов. - Хоть бы что-нибудь с
этими господами делали!.. - продолжал он с несвойственным ему озлоблением. -
Нельзя  же  им  позволять грабить людей,  честно  добывающих себе  копейку и
сберегших ее.
     В это время вдруг вошел Олухов, а за ним и Грохов.
     - Это откуда ты и отчего не звонил?..  -  спросила не совсем дружелюбно
мужа Домна Осиповна.
     - Мы прямо снизу, с моей половины, по черной лестнице прошли, - отвечал
ей  Олухов тоже довольно сурово и  поместился на самое отдаленное кресло.  С
Бегушевым он почти не поклонился!
     - Как это приятно ходить по грязным черным лестницам!.. - сказала Домна
Осиповна.
     Ей  очень не понравилось такое нечаянное появление мужа,  которое потом
он и повторять, пожалуй, будет!
     Грохова  она  представила Бегушеву  и  доктору,  назвав  его:  "Адвокат
Грохов".
     - Он хлопочет и по вашим делам? - спросил ее доктор тихо.
     - Да!
     Доктор сделал знаменательную мину и неодобрительно качнул головой.
     Грохов неуклюже раскланялся. Бегушеву и доктору.
     Домна Осиповна пригласила его садиться.
     Грохов сел.  Выражение лица его и вообще вся посадка его были исполнены
самодовольства.   Домна   Осиповна  очень   хорошо  понимала  причину  этого
самодовольства и  заранее предчувствовала,  что за дело,  которое думала она
предложить ему,  он  страшную цену заломит;  но она дала себе слово не очень
ему поддаваться.
     Начавшийся затем разговор опять перешел на Хмурина.
     - Не  известно ли  вам,  как человеку,  ближе нас стоящему к  судебному
ведомству, за что арестован Хмурин? - спросил доктор Грохова.
     На лице того появилась насмешливая улыбка.
     - Арестовал его еще пока только прокурорский надзор! - проговорил он.
     - Но прокурорский надзор, конечно, сделал это на основании каких-нибудь
фактов!.. Факты эти вы знаете?
     - Знаю! - отвечал, ядовито усмехаясь, Грохов.
     - Какие же они? - допрашивал доктор.
     - А  такие,  -  продолжал Грохов,  -  что будто бы найдены в банковском
портфеле  господина Хмурина  векселя  с  фальшивыми подписями от  людей  уже
умерших,  и фальшивыми, заметьте, по мнению только экспертизы, а какова наша
экспертиза,  это  знает все русское общество!..  Далее,  прокурорский надзор
рассказывает, что существуют подложные накладные от фирмы господина Хмурина,
подложные счеты для залога товаров... Спрашивается: стоило ли такому богачу,
как  Селивестр  Кузьмич,  заниматься подобным  вздором!..  Вот-с  вам  факты
прокурорского надзора!..
     На прокурорский надзор Грохов главным образом был сердит за то, что сам
его очень побаивался - по случаю своей собственной деятельности.
     - Но какой же богач ваш Селивестр Кузьмич, когда он банкротом сделался!
- воскликнул доктор. - Разорил целый банк, а с ним и тысячи людей!
     - Банкротом он сделался последнее время, и то по политическим причинам,
а  векселя  и  накладные  гораздо  раньше  существовали,  и  наконец...  Это
невероятно даже... прокурорский надзор дошел до того, что обвиняет господина
Хмурина, - как бы вы думали, в чем? В убийстве-с, ни больше ни меньше, как в
убийстве одного  из  своих  кредиторов,  с  которым  он  случайно пообедал в
трактире, и тот вскоре после того помер!.. Значит, господин Хмурин убил его?
     - Эта  история была  вовсе не  так!  -  продолжал горячиться доктор.  -
Вовсе!..  Я  ее слышал подробно:  господин Хмурин несколько времени и весьма
усердно упрашивал этого кредитора своего отобедать с ним, говоря, что тут он
и получит от него расчет... взял для этого обеда самый отдаленный номер... В
номере этом некоторые из  публики слышали крик и,  когда спрашивали половых:
"Что такое там?",  им отвечали,  что купцы одни разгулялись;  а  после этого
кредитор этот,  не выходя из трактира,  умер, и при нем ни векселя, ни денег
не найдено!
     На такой рассказ Грохов громко расхохотался.
     - Роман-с!..  Роман!  - сказал он. - И как это правдоподобно: убить или
отравить,  что  ли  там,  человека средь  белого дня...  в  трактире...  при
стечении публики.
     - Мне  самой  это  кажется невероятным!  -  поддержала Грохова и  Домна
Осиповна. - Впрочем, что мы вс„ говорим о чужих делах; пора нам о своем деле
потолковать, - прибавила она, взглянув на Бегушева, который все время сидел,
потупя голову.
     - Именно-с,  лучше о  своих делах нам  толковать!  -  согласился с  ней
Грохов.
     Доктор при этом встал.
     - До свиданья! - сказал он, протягивая ей руку.
     - До  свиданья!  -  проговорила Домна  Осиповна,  всовывая ему  в  руку
пятирублевку.
     Она очень рада была,  что доктор уезжает, рассчитывая, что совещание ее
с  Гроховым и  мужем недолго продолжится,  что те  тоже уедут скоро,  и  она
останется с Бегушевым вдвоем.
     - Извините,  Александр Иванович,  я  через  минуту  вернусь  к  вам,  -
отнеслась Домна Осиповна к тому.
     Бегушев ни слова ей не ответил и, когда Домна Осиповна, Олухов и Грохов
ушли,   он  стал  с   понуренной  головой  и   мрачным  выражением  в   лице
прислушиваться к  довольно оживленному разговору,  начавшемуся между ними  в
соседней комнате.
     Грохов говорил:
     - Прежде всего-с  надобно,  чтобы  духовная была  утверждена,  а  потом
ходатайствовать о вводе во владение!
     - Но  кто  же  это  сделает?..  Кто?..  -  настойчиво  спрашивала Домна
Осиповна.
     - Я-с, если это вам угодно!.. - отвечал Грохов.
     - А  что же  это будет стоить со всеми казенными расходами и  с  платой
вам? - любопытствовала Домна Осиповна.
     - Стоить будет  порядочно,  но,  слава  богу,  найдется потом  из  чего
заплатить!.. - объяснял Грохов.
     - Да,   но  эта  неопределенность  хуже  всего!..  -  произнесла  Домна
Осиповна.  -  И  потом как же  и  от кого я  получу следующие мне собственно
пятьсот тысяч?
     - В таком случае,  -  возразил ей Грохов, - возьмите вы доверенность от
Михаила  Сергеевича и  хлопочите  сами,  тогда  не  будет  для  вас  никакой
неопределенности.
     Домна Осиповна видела,  что он  обиделся,  и  сочла за лучшее несколько
уступить ему.
     - Сама хлопотать я  не могу,  вы это знаете...  Хлопотать вы будете,  и
только возьмите за это к тем двум тысячам,  которые я вам должна, еще три, и
выйдет пять! - проговорила она.
     - А дорога в Сибирь ваша? - спросил Грохов.
     - Нет уж, все ваше! - отвечала Домна Осиповна.
     - Как это можно:  дорога должна быть наша!  - произнес еще первое слово
Олухов,  припомнивший,  сколько он  сам просадил денег по дороге в  Сибирь и
оттуда и напиваясь на каждой станции шампанским.
     - Вот поди ты  и  разговаривай с  барынями!  -  сказал,  усмехнувшись и
мотнув ему головой, Грохов.
     - Что ж  с  барынями?..  Адвокатов нынче много,  не  первое время...  -
заметила Домна Осиповна.
     - Но много ли добросовестных?.. - спросил Грохов.
     - Есть и  добросовестные!  Извольте:  дорога наша...  -  раскошелилась,
наконец, Домна Осиповна.
     - Слушаю-с! - произнес не без удовольствия в голосе Грохов.
     - Итак, по рукам, значит? - сказала Домна Осиповна.
     - Да-с, по рукам!.. - подхватил Грохов, и они в самом деле ударили рука
в руку.
     После  этого  Грохов и  Олухов стали  собираться уезжать...  Последнему
смертельно хотелось в "Эрмитаж",  чтобы там так же рассеяться,  как и вчера;
но только у него в кармане денег не было ни копейки.
     - Дай мне, пожалуйста, рублей двести! - шепнул он жене.
     Та  с  удовольствием подала ему из  своего портмоне просимую им сумму и
при этом тоже очень тихо сказала ему:
     - Вы, пожалуйста, когда возвратитесь, то проходите к себе вниз, я знаю,
какие вы явитесь!
     - Понимаю я это! - отвечал тот и не замедлил уехать вместе с Гроховым.
     Бегушев  из  всего  предыдущего  разговора,   конечно,   слышал  только
половину, но и того было очень достаточно!
     Домна  Осиповна  возвратилась  к  нему  с  лицом  добрым,   любящим  и,
по-видимому,  совершенно покойным.  По ее мнению, что ей было скрывать перед
ним?..  То, что она хлопотала по своим делам? Но это очень натурально; а что
в  отношении его  она  была совершенно чиста,  в  этом он  не  должен был бы
сомневаться!
     Бегушев,  когда она  уселась около него,  все  еще не  поднимал головы.
Домна  Осиповна сама  уже  взяла  и  поцеловала его  руку,  тогда  только он
взмахнул на нее глазами.
     - Ну вот, наконец начинает все понемногу устраиваться, - сказала она. -
Через какие-нибудь полгода я уеду с вами надолго... надолго...
     - Никогда ты  не  уедешь со  мной надолго!..  -  проговорил Бегушев.  -
Полгода еще  ждать!  -  воскликнул он.  -  Но  как  же  я  эти  полгода буду
существовать посреди того общества, в которое вы меня поставили?
     - В  какое я  тебя общество поставила?  -  спросила с  удивлением Домна
Осиповна.
     - А в такое, какое сегодня у вас было!
     - Ах,  боже мой,  ты можешь совсем не видать этого общества;  я  к тебе
буду ездить, а ты ко мне и не заглядывай.
     У  Бегушева на  языке вертелось сказать ей:  "А сама ты разве не такая,
как окружающее тебя общество?"
     - Но  как же ты хочешь,  чтобы мы устроили жизнь нашу?  -  спросила его
Домна Осиповна.
     - Не знаю как!..  -  отвечал Бегушев.  -  Я захочу устроить так, а твои
дела потребуют другого!
     Домне Осиповне показалось,  что Бегушев отбояривается от нее и  что она
ему надоела; но, взглянув на мученическое выражение лица его, она убедилась,
что он любит ее, и глубоко любит!
     - Ты  сегодня не  в  духе,  и  я  не  в  духе;  не будем больше об этом
говорить; дай, я тебя поцелую!..
     И  она начала его целовать,  но Бегушев сидел,  как истукан,  и  потом,
вдруг поднявшись, сказал:
     - Прощай!
     Домна Осиповна начала было умолять его,  чтобы он посидел,  но Бегушев,
отрицательно мотнув головой,  поцеловал ее,  и  она  заметила при этом,  что
глаза его были полны слез.
     Домна Осиповна хотела было проводить его,  по обыкновению, до передней,
но Бегушев не позволил ей того.
     - Не  провожайте меня!..  Для  чего  это?  -  проговорил он  досадливым
голосом и быстро ушел.
     Домна  Осиповна опустилась тогда на  свое  кресло и,  услыхав,  что  за
Бегушевым горничная заперла дверь,  она взяла себя за голову и  произнесла с
рыданием  в  голосе:  "Несчастная,  несчастная  я  женщина,  никто  меня  не
понимает!" Ночь Домна Осиповна всю не спала, а на другой день ее ожидала еще
новая радость:  она  получила от  Бегушева письмо,  в  котором он  писал ей:
"Прощайте,  я уезжаю!..  Я ли вас мучил,  вы ли меня,  -  не знаю!..  Но нам
вместе жить  нельзя!  Всякие человеческие отношения между  нами  должны быть
покончены навсегда!" Домна Осиповна затрепетала от ужаса и сейчас же поехала
к  Бегушеву;  но там ее Прокофий не принял и  сказал,  что барин уехал или в
Петербург,  или за границу -  неизвестно! У Домны Осиповны едва достало силы
возвратиться домой, где с ней опять сделалась истерика. Олухов, бывший в это
время дома,  поспешил послать за  Перехватовым,  который незамедля приехал и
оставался у  Домны  Осиповны до  глубокой ночи;  постигший ее  на  этот  раз
припадок был еще сильнее прежнего.
     Бегушев,  когда приезжала к  нему  Домна Осиповна,  был  дома и  только
заранее еще велел всем говорить,  что он уехал из Москвы.  После ее звонка и
когда Прокофий не  принял ее,  Бегушев усмехнулся,  но так усмехаться не дай
бог никому! Через неделю он в самом деле уехал за границу.


                                  Глава VI

     Париж,  освещенный полдневным солнцем, блистал белизною своих зданий. К
театру  Большой Оперы  подходили с  противоположных сторон  два  человека и,
сойдясь у  переднего фаса,  они  оба  произнесли на  русском языке  довольно
радостные восклицания.
     - Кузен!.. - сказал один из них.
     - Ваше превосходительство! - отвечал другой.
     Это  были  Бегушев  и  тот  широкоплечий генерал,  которого мы  некогда
встретили в Москве. Они были несколько сродни и считались кузенами.
     Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от
этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире
были ваточные,  грудь -  тоже понастегана.  Коротенькое пальто совершенно не
шло к нему и неловко на нем сидело,  но при всем том маленькая рука генерала
и  с  высоким подъемом нога,  а более всего мягкие манеры -  говорили об его
чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов.
     - Не правда ли, как хорош этот театр! - говорил он Бегушеву.
     - Нет, нехорош! - отвечал тот.
     Генерал был удивлен таким мнением.
     - Чем? - спросил он.
     - Пестро и линий ломаных много!
     - Да,  но согласитесь, что и вид сундука, как у наших театров, не очень
приятен!
     Бегушев на это ничего не ответил и пошел еще раз обходить кругом театр.
Генерал тоже последовал за ним, но ему скоро сделалось это скучно.
     - Где вы завтракаете? - спросил он Бегушева.
     - Где придется! - отвечал тот.
     - В  таком случае пойдемте вот тут недалеко к  Адольфу Пеле,  в недавно
открытый ресторанчик - прелесть что такое!
     Бегушев согласился.
     В ресторанчике Адольфа Пеле, должно быть, очень хорошо знали генерала и
бесконечно его уважали, потому что сейчас же отвели ему маленькое, но особое
отделение.  Усевшись там с Бегушевым,  он произнес,  с удовольствием потирая
руки:
     - Вы, конечно, ничего не будете иметь против спинки молодого барашка? -
сказал он Бегушеву.
     - Напротив, я всегда за это блюдо!
     Генерал  приказал  приготовить  сказанную  спинку,   пояснив  при  этом
главному гарсону,  что  друг  его,  Бегушев,  такой  же,  если  не  больший,
гастроном, как и сам генерал.
     - О,  один  вид  monsieur...  (фамилию  Бегушева  француз  не  запомнил
сразу)... вид monsieur говорит это.
     Баранья спинка скоро была  подана.  Генерал с  классическим мастерством
разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе.
     - Вы согласны, что парижская баранина - лучшая в мире? - говорил он.
     - Кавказская, по-моему, лучше!.. - сказал Бегушев.
     - Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! - воскликнул генерал. - Вообще,
mon cher,  я очень счастлив,  что встретил вас, - продолжал он, удовлетворив
первое чувство голода.
     Бегушев поблагодарил его.
     - Я чрезвычайно люблю всех москвичей,  даже самую Москву - грязноватую,
конечно,  но  в  которой в  то  же время есть что-то родное,  близкое сердцу
каждого русского человека!
     - Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! - произнес, усмехаясь,
Бегушев.
     - Может быть,  -  согласился генерал, - но, как бы то ни было, я Москву
люблю!
     - А я,  напротив,  всегда считал вас заклятым петербуржцем, - продолжал
Бегушев с прежней усмешкой.
     - Нет!..  Нет!..  -  возразил  генерал.  -  Особенно  последнее  время,
особенно!.. Когда все там как-то перессорились...
     Бегушев вопросительно взглянул на него.
     - Чего  лучше  было  наших отношений с  вашим другом Ефимом Федоровичем
Тюменевым, - объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. - Он каждую
неделю у нас обедал...  Жена моя,  вы знаете,  была в постоянном восторге от
него и говорила,  что это лучший человек,  какого она когда-либо знала,  - а
теперь мы не кланяемся!
     Бегушев усмехнулся.
     - Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? - спросил он.
     Генерал пожал плечами.
     - Из-за службы,  если хотите...  Впрочем, прежде надобно рыбу заказать:
барбю, конечно?
     - Хорошо, - одобрил Бегушев.
     - Барбю с этим... моим соусом! - сказал генерал гарсону.
     - Oui, monsieur!* - отвечал тот.
     ______________
     * Да, сударь! (франц.).

     Генерал снова приступил к своему рассказу.
     - Прошлой зимой с  письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне...
вы непременно знаете его... является граф Хвостиков.
     - Хвостиков с письмом от Тюменева? - переспросил Бегушев.
     - Да!..  С  письмом,  где  Ефим  Федорович просит меня определить графа
Хвостикова на  одно  вакантное место.  Я  давным-давно  знаю  графа лично...
всегда разумел его  за  остроумного бонмотиста и  человека очень приятного в
обществе;  но  тут вышел такой случай,  что лет пятнадцать тому назад он уже
служил  у  меня  и  занимал именно это  место,  которого теперь искал,  и  я
вынужденным был...  хоть  никогда  не  слыл  за  жестокого  и  бессердечного
начальника... был принужден заставить графа выйти в отставку.
     - За что? - спросил Бегушев.
     Генерал пожал плечами.
     - Он растратил у меня казенные деньги!..
     Последние  слова  генерал  хотя  и  говорил  по-русски  во  французском
ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву.
     - Так что я,  спасая уже честь моего ведомства,  внес за него,  и  внес
довольно значит